Текст книги "Сошествие во Ад"

Автор книги: Чарльз Уолтер Стансби Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Добрый вечер, мисс. Не могли бы вы подсказать мне дорогу на Лондон?

– Да, конечно, – немного растерянно отвечала Паулина, – но… вы же не собираетесь идти пешком?

– Вы мне только подскажите правильную дорогу, мисс, а там я уж как-нибудь доберусь.

– Но это же тридцать миль, – воскликнула она, – и… не лучше ли… – Она замолчала в затруднении. Ее собеседник вовсе не выглядел настолько несчастным, чтобы предлагать ему деньги. Да и вообще: нельзя предлагать деньги людям своего круга или тому, к кому относишься с уважением. Можно помочь чем угодно из того, что покупается за деньги, только не самими деньгами. А потом, понятно: даже предложи она ему деньги, он все равно пойдет в Лондон пешком.

– Я лучше пойду пешком, мисс. Это совсем рядом, – сказал он.

– Ну, не так чтобы рядом, – протянула Паулина, размышляя о бабушкином поручении. – Послушайте, а вам обязательно идти прямо сейчас? Лучше бы подождать до утра. Вы могли бы переночевать у нас… – Ей казалось, что бабушка именно это и имела в виду.

– Нет, хотя за предложение спасибо. Я бы отправился сейчас. Только подскажите, в какую сторону идти. – В его голосе не слышно было ни малейшего намека на просьбу.

Паулина оказалась в затруднении, она не знала, как поступить. Ясно же, что денег у него нет совсем. Наверное, надо все-таки попробовать… Она посмотрела в его ясные спокойные глаза и спросила:

– Вам не хватает на билет, дело в этом?

Продолжая улыбаться, он покачал головой.

– Дело в том, чтобы правильно начать путь, – ответил он.

Паулина испытала разочарование, словно кто-то отказался от чашки кофе или холодной воды, которую она собиралась принести. А деньги-то, оказывается, совсем и не трудно предложить, если постараться. Она улыбнулась в ответ:

– Ну, как хотите, – сказала она. – Смотрите, вот самая прямая дорога. – Она подвела его к углу дома Уэнтворта. – Вон там, – указывая, сказала она, – видите, дорога на Лондон пересекает эту улицу. Но вы уверены, что хотите идти сейчас? Может быть, вам все же лучше переночевать, а утром взять денег на билет? – Слова дались легко, словно она предлагала кому-то из друзей билет или книгу.

– Совершенно уверен, мисс, – сказал он и опять дотронулся до кепки. – Я думаю, что надо идти. Вдруг меня там ждать будут…

– Понимаю, – сказала она и с улыбкой добавила: – Никогда ведь не знаешь, не так ли?

– Ну, насчет никогда – я бы так не сказал, мисс, – ответил он. – Еще раз спасибо. Спокойной ночи, мисс.

– Спокойной ночи, – ответила она.

Последний раз приложившись к кепке, он быстро, легко и спокойно пошел вниз по дороге. Шагов не было слышно совсем. С минуту Паулина смотрела ему вслед, а затем взглянула на перекресток на другой стороне улицы. Эта дорога вела в сторону Мэнор-Хаус; она тут же вспомнила о недавнем телефонном звонке и о том, спит ли сейчас Стенхоуп. Потом снова посмотрела вслед уходящему человеку и вслух произнесла: «Ступай с миром!»

Эти простые и мирные слова словно пригвоздили идущего к месту. Человек стоял, раскачиваясь, жестикулируя, но не двигаясь ни назад, ни вперед. Вот он с мольбой простер руки к небесам, вот стиснул голову, вот руки безвольно упали вдоль тела. Похоже, он испытывал неподдельную муку.

Паулина тихонько вскрикнула и бросилась вперед. На бегу ей показалось, что где-то далеко позади коротко пропела труба, нет, скорее, затерявшееся эхо трубы сегодняшней репетиции… а может, заблудившееся эхо трубы премьеры завтрашней…

Негромкий звук, долетевший с той стороны холма, ударил по нервам Паулины с неожиданной силой. В памяти всплыли и заметались строки Шелли: «Кудесник… мудрый сын… образ свой…». Она бежала быстро; оказывается, за это время ее недавний собеседник успел уйти довольно далеко. Паулина вспомнила, как торопилась выбежать на улицу и остановилась на пороге… Правильно остановилась! Это была ловушка! Начиная с того момента все, все было частью этой замысловатой ловушки! Даже бабушкин дом, который она считала своим надежным убежищем, в конце концов был нужен только для того, чтобы поймать ее. Кудесник Зороастр устроил ловушку с самого начала, и бабушка тоже была частью бесконечно сложной мышеловки, которая срабатывала раз за разом, и теперь поймала ее. Звук, долетевший до ее слуха, раздался оттуда, где сидел и работал Стенхоуп, потому что Зороастр и Шелли работали где-то там, впереди, именно там затаились смерть и бред. Они все вместе сплели этот искусный заговор, вынудили ее поверить им, и вот теперь она уже не может остановиться… не может не слышать жужжание колеса, взводящего пружину, а когда пружина щелкнет, на дороге возникнет ее двойник. Ради этого момента безжалостный мучитель Стенхоуп притворялся, будто спасает ее, а древнее существо, притворявшееся ее бабушкой, все говорило о Боге, а потом взяло и выгнало ее в глухую ночь, а человек, не принявший от нее денег, довел ее до точки. И земля, и небо грозились проклясть ее, она чувствовала, как они сближаются и давят на ее ноги и плечи. Она бежала, а отзвук трубы все еще висел в воздухе. Тень впереди на дороге стояла, запрокинув голову и безвольно уронив руки вдоль тела.

Паулина из всех сил надеялась, что это все еще он, тот, с кем она разговаривала недавно. Каждое мгновение, на протяжении которого он все еще оставался тем самым ночным прохожим, приносило ей громадное облегчение. Но в любой миг его спина могла раскрыться, а ее двойник – стремительно выскочить из засады, устроенной среди его вен и внутренностей, или прямо из его пульсирующего сердца. Пока этого не происходило. Но спина человека впереди содрогалась. Даже своим воспаленным сознанием Паулина отметила, что это довольно большая спина, облаченная в какой-то холщовый балахон. Над спиной возносилась кудлатая рыжая голова. Внезапно руки человека снова возделись ввысь, и голос, пронизанный нестерпимой мукой, вскричал: «Господи! Господи Боже!»

Паулина остановилась как вкопанная. Крик разом, словно паутину, смахнул остатки ее бредового страха. Ловушка, если она и была, осталась где-то в стороне. А вот человек на дороге, похоже, угодил в нее. Он снова воззвал: «Господи Боже!»

Труба умолкла. Задыхаясь от бега, Паулина сделала еще шаг вперед и спросила: «Не могу ли я вам помочь?»

Человек пока не обращал на нее внимания. Продолжая свой монолог, он обреченно произнес: «Господи, я не вынесу страха костра».

– Какого костра? – спросила она.

Теперь, все еще стоя спиной к ней, человек явно ответил:

– Костра, на котором меня сегодня сожгут, если я не скажу того, что они велят. Господи Боже, избавь меня от страха, если это в Твоей власти. Господи, будь милосерден к грешнику. Господи, дай мне веру!

Ага, вот оно! Теперь Паулина знала, что делать. Теперь ей есть что предложить, и предложение может быть принято. На протяжении четырех веков ей предлагали совершить этот обмен. Неподдельное участие, с которым она направила мертвеца на путь в Город, открыло перед ней вневременную суть Города, место, где есть все времена. Перед ней на дороге стоял ее предок, тот самый, его мучил страх, и Паулина знала, что с ним делать. Она видела, что страх костра уже победил его. Он попал в ловушку, пойманный собственной вселенной. Решеткой ловушки были его учитель, рукописи, убеждения, судьи и палачи запирали ее, и сам Господь Бог в это отчаянный час становился поршнем, толкающим несчастного на пытку. Но Бог никогда не сводим к чему-то одному. «Дай мне веру, дай мне веру!» – страстно взывал узник. И вот теперь выбор был за ней. Всевышний ждал ее решения.

Да, Паулина знала, что должна сделать. Но точно так же знала, что и сама она никогда не могла вынести этого страха. Знать о том, что сгоришь заживо, о языках пламени, о лицах, вбирающих твою бесконечно длящуюся боль… Она открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова. Перед ней стоял ее предок, одинокий узник грязной тюрьмы времен Марии Кровавой, стоял и не знал, какими тайными способами Господь борется за его покой. Истово верующий и готовый потерять веру, в духовном противостоянии он стоит века и предчувствует смертную муку… Сквозь время он не мог видеть своего отдаленного потомка, боровшегося с собой позади и впереди него. Наступало утро, сердце его было опустошено. Судорожная мысль билась в его сознании: он все еще мог отречься! Паулина не видела тюремных стен, она видела только узника. Она никак не могла решиться заговорить. И вдруг ее собственный голос произнес позади нее:

– Отдай это мне, Джон Струзер!

В тот же миг, когда над тюрьмой занялся последний рассвет его мученичества, узник услышал. Его опустошенное сердце воспряло и вновь погнало бунтарскую кровь по жилам.

– Отдай, отдай это мне, Джон Струзер.

Он снова воздел руки в оковах и снова воззвал: «Господи, Господи!» Но теперь в этом возгласе слились поклонение и обожание: он принимал и благодарил.

Паулина содрогнулась, потому что поняла, кто стоит за ней и говорит ее голосом.

Голос опять сказал: «Отдай».

И тогда узник пал на колени и вскричал: «Я видел спасение Господа моего!»

С великим облегчением Паулина перевела дух. Встреча состоялась и оказалась не только и не столько встречей, сколько примирением. Та, другая, сделала то, что должна была сделать она. Не другая… она сама это сделала. Она столько лет несла страх, не свой, а чей-то еще, и вот настал момент, когда он, в свою очередь, стал чьим-то еще. На сердце у нее стало тепло-тепло, как будто костер, которого боялся ее предок, согрел ее. Голос позади нее пел, вторя голосу перед ней: «Я видел спасение Господа моего!»

Паулина обернулась. Позже она думала, что не могла иначе, но это было не так. Да, движение было почти инстинктивным, так человек взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, но движение было осознанным. Она обернулась к тому, чего так долго избегала, но великолепное создание, стоявшее позади, смотрело не на нее, а на мученика. У Паулины закружилась голова. Она закрыла глаза и пошатнулась, но ее поддержал сам воздух и не дал упасть. Глаза пришлось открыть. Она же тысячу раз видела это в зеркале – слегка вьющиеся каштановые волосы, длинноватый нос, твердо сжатый рот, худощавая фигура, длинные руки, ее платье, ее жесты. Не было никакого нимба, никакого сверхъестественного венца, но существо ослепительно сверкало и переливалось волнами света. Такой видят смертную плоть в ярчайшие моменты бытия все истинно любящие. Свет ошеломлял красотой чистых красок, голос был таким, каким Паулина мечтала произносить стихи Стенхоупа. Но никакие стихи, будь то даже Шекспир или Данте, не заменят оригинала, который силятся описать. Ведь стихи – всего лишь попытка перевода языка образов на язык слов. Слава поэзии не может затмить славу творения, ибо сколь ни богат поэтический язык, в нем нет стольких оттенков. Но и образ, и перевод порождены одной и той же стихией – радостью. Радость, наполнявшая ее сегодня днем, сделала возможным ее сходство с самой собой. До сих пор она просто не умела радоваться, только это не позволяло ей увидеть себя, питало ее иррациональный страх. Теперь она знала, что любовь обретает способность к действию, только когда радость превосходит определенную меру.

Она поделилась со своим предком радостью и теперь слышала шум его победного шествия. Невидимая толпа лилась мимо нее. Ее долг был уплачен, жертва принята. «Кто имеет, тому дано будет…» [35]  [35] Мф 13:12.


[Закрыть] Он имел: ему дали. Она жила без радости, чтобы он мог умереть в радости, но когда она жила, она не знала этого, а когда предложила, то не думала о том, что жертва умерла задолго до ее самопожертвования, так необходимого для воскресения.

Вокруг все еще звучали голоса людей, стекавшихся к костру. Кто-то выкрикнул: «А кто не имеет?…» Но кто мог не иметь? Великая слава самопожертвования, самоотречения доступна любому бедняку, и в необозримом времени не может не найтись тот, кто даст утешение его страданиям, кто подарит спасение.

Паулина слышала и вопрос, и голоса, и звон цепей. Она не видела ничего, кроме улиц Холма, и себя на Холме. Она не чувствовала скорби или страха, это еще должно было прийти или уже пришло – все зависит от того, какой взгляд на время выбрать. Ее другое «я» все еще стояло перед ней в немеркнущей славе, когда ее накрыла волна обретенной духовной силы.

Она не услышала ответа на вопрос, который выкрикнул голос в толпе. Вокруг звучали резкие чужие голоса, среди них знакомый голос вскричал: «Конец мира да будет на мне!» Звуки двоились, переплетались, как пути, на которых она могла теперь везде встретить Джона Струзера, везде, где мог понадобиться обмен безучастности на любовь. Она знала теперь, что обмен возможен между многими смертными сердцами, но никто не сможет измерить работу, совершаемую им в небесах. Наступила угрожающая пауза, напряженное ожидание тишины. Костер подожгли. Запахло горящим деревом.

Он стоял на костре и видел вокруг людей в форме Стражи Герцога, господ на лошадях, монахов, палачей, толпу из мужчин и женщин, пришедших из окрестных деревень. Жар опалял и душил его. Сквозь дым и пламя, охватившие его, он видел искаженные образы херувимов и серафимов, обменивающихся силой любви, и среди них – лицо своей дочери, осененное вечностью. Она единственная из всех его потомков смогла пожертвовать сердцем, чтобы облегчить его муку. Он благословил ее, приняв за ангела, и его благословение снизошло на нее ужасным благом. К ним обоим стремительно приближался конец света… одного, но далеко не единственного света. Покой объединил мертвого и живую. Ее путь больше не был мучением.

Небо над Паулиной покраснело отсветами огня или рассвета. Она все еще слышала запах горящей плоти, но вскоре исчез и он. Благодать окутала ее плотным непроницаемым покровом. В глубине разбитого и кающегося сердца родился глубокий вздох. На миг все ее существо полыхнуло великолепием, и все кончилось. Она стояла одна. В воздухе занимался рассвет; ессе omnia nova facio.

Некоторое время спустя, уже подходя к дому, она заметила Стенхоупа и подождала его перед своей калиткой. Он подошел и с улыбкой сказал:

– Проснитесь, лютни и арфы. Извините, я привык рано вставать.

Она протянула руку.

– Я вам обязана, – сказала она. – Навсегда.

Он внимательно взглянул на нее.

– Ну что, встретились?

– Да, – просто ответила она. – Я не смогу вам сейчас всего рассказать, но это случилось.

Он долго молча разглядывал ее, потом медленно и торжественно произнес:

– «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою». [36]  [36] Ис 60:1.


[Закрыть] – Затем добавил уже обыденным тоном: – У вас должно хорошо получаться, вы сможете красиво отдавать и красиво принимать. Ну, я тоже постараюсь. Господь с вами, Периэль.

– Ну, еще бы, у вас вон какое преимущество! – ответила она, отпуская его руку.

Он покачал головой.

– Нет, бежим-то мы одинаково, но препятствия у нас разные. И фарисей может спастись, если не будет цепляться за свою Гоморру.

Слово «Гоморра» окатило ее холодом. Она вспомнила вопрос из своего видения: «А те, кто не имеет?» Стенхоуп словно услышал его и ответил:

– Слава Господня падет на города равнины, Содом и другой. О Содоме мы многое знаем, но об этом другом, наверное, еще больше. Мужчины могут быть влюблены в мужчин, а женщины в женщин, могут говорить что-то, суетиться… Но знаете ли вы, как спокойны улицы Гоморры? Там водоемы вечно отражают лица тех, кто ходит со своими собственными призраками, но у призраков нет отражений. В Гоморре все всем довольны, Периэль, им не знакомы трудности. Там не бывает перемен, по крайней мере, до огненного дождя Славы Господней в конце. Они моногамны, у них нет детей – в их существование не вторгаются ни херувимы, ни младенцы, крикливые и утомительные, как у нас здесь, там нет рождения, а есть только вторая смерть. Они сосредоточены только на себе, и Творение, милость Господня, им незнакомо. Но мы почти не вспоминаем о Гоморре, уж не знаю, хорошо это или плохо.

– Но где о ней вспоминать? – воскликнула она.

– Где же, как не здесь? Когда все кончается, остаются только Сион [37]  [37] Пс 47:3: «Прекрасная возвышенность, радость всей земли гора Сион; на северной стороне [ее] город великого Царя».


[Закрыть] и Гоморра, – ответил он. – Но не думайте об этом сейчас, лучше идите, поспите, если сможете, а то будете нервничать днем.

– Ни за что, – сказала она. – Не буду.

– Всякое бывает, – ответил он. – Все же вам лучше поспать. Суббота и все такое… Будьте агнцем и поспите.

Она кивнула, послушно вошла в калитку и, задержавшись, спросила:

– Я вас скоро увижу?

– Да, мне придется выйти в конце, – сказал он. – Если Господь Сам не надумает явиться. До тех пор, Периэль – ступайте с Богом!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ТРУБНЫЙ ЗОВ

День миссис Парри начался с рассветом. Впереди ее ждали великие дела. «Режиссер и постановщик», как именовали ее журналисты, старалась не вспоминать каждую минуту о газетах, где фотокорреспондент запечатлел ее рука об руку со Стенхоупом. К завтраку пришла короткая сухая записка от Уэнтворта. Историк извещал, что подхватил простуду и не появится на премьере.

Несмотря на лаконичный стиль, сочинение отняло у Лоуренса Уэнтворта много сил. Но желание во что бы то ни стало оберечь свое одиночество заставило его с утра пораньше разделаться с этой работой и вернуться в кабинет с наглухо закрытыми шторами. Здесь ему было легче бороться с простудой.

«Хм, это же надо ухитриться подцепить простуду в такую погоду, – подумала миссис Парри, наблюдая в окно за игрой солнечных зайчиков на траве. – Между прочим, мог бы вернуть билет и хотя бы пожелать удачи». Она едва ли догадывалась, что удачи-то как раз Уэнтворт не стал бы желать никому даже под пыткой.

Она отправила в оргкомитет записку с сообщением, что одно место освободилось. Если больше никто не откажется, если никто из актеров не угодит под машину, не провалится в тартарары или еще каким-нибудь экзотическим способом не выйдет из строя, ну, значит, повезло. Днем раньше, после репетиции, миссис Парри разговаривала с Паулиной. До нее дошли слухи, что миссис Анструзер совсем плоха, и «режиссеру-постановщику» надо было точно знать, не повлияет ли это на премьерный прогон. Все-таки Периэль – одна из центральных фигур, не хотелось бы рисковать спектаклем из-за здоровья престарелой бабушки. Однако тревоги оказались напрасны. Паулина продемонстрировала редкую разумность и заверила миссис Парри, что будет играть в любом случае, дескать, они с бабушкой специально говорили на эту тему и все решили. Миссис Парри не очень-то доверяла господней пунктуальности, но ответом удовлетворилась и ничего менять не стала. Если случится такое несчастье… лучше бы уж тогда оно случилось со Стенхоупом, вот им-то сейчас пожертвовать совершенно не жалко. Миссис Парри с готовностью принесла бы автора в жертву на любой алтарь, окажись у нее хоть какой-нибудь, лишь бы обеспечить присутствие остальных и успех пьесы. Именно эта черта и восхищала в ней Стенхоупа. Естественно, она хотела громкого успеха, но процесс его достижения прельщал ее даже больше, чем результат. Она предпочла бы дать совершенное представление перед пустым залом, чем далекое от совершенства – перед полным.

Пока, вроде бы, все шло нормально. Даже фотограф не подвел. Сам же Стенхоуп об этом и позаботился. Он устроил так, что ее сфотографировали в разгар постановочного процесса, они со Стенхоупом живо обсуждают что-то на фоне сцены с декорациями. Подпись оказалась тоже вполне на уровне: «Мистер Стенхоуп обсуждает с постановщиком (миссис Кэтрин Парри) эпизод своей пьесы». Миссис Парри тогда же напомнила Стенхоупу его обещание сказать несколько слов после спектакля, «о-о, так, совершенно неформально». Он заверил ее, что готов: «высказаться совершенно неформально. Чтобы высказаться формально, – добавил он, – понадобился бы как минимум архангел с трубой».

– Вы сами просто ангел, мистер Стенхоуп, – сказала она, тронутая его вежливостью, но он только улыбнулся и покачал головой.

Перед началом спектакля газетчики опять снимали их, главных исполнителей и Хор. Стенхоуп руководил съемкой, а потом подошел к Паулине.

– Миссис Парри – просто молодец! – искренне сказал он. – Посмотрите, все спокойны, все на своих местах! Обычно премьерам свойственна куда более суматошная обстановка.

– Да, наверное, – задумчиво ответила Паулина, – но я думаю, дело не только в ней. Питер, разве вы не чувствуете, как вообще спокойно вокруг?

– Я рад, что вы это чувствуете, – улыбнулся он.

– Я сама удивляюсь. Бабушка умерла сегодня утром – через пять минут после моего возвращения. Хотелось бы знать, может ли смерть принести такое умиротворение?

– Смерть, конечно, приносит покой, – задумчиво ответил Стенхоуп, – но сейчас происходит что-то еще. Тишина как в раю – счастливая тишина. Но мне все равно хотелось бы, чтобы мы ставили «Бурю», а не мою чахлую пьесу!

Про все поведаю. И обещаю

Безбурный путь домой и свежий ветер

Попутный; он позволит нам догнать

Флот королевский, далеко уплывший. [38]  [38] Шекспир У. Буря. V, 1 (пер. О. Сороки).


[Закрыть]

Его голос стал певучим, рука взлетела вверх, будто он взывал к стихиям, и рука эта показалась Паулине рукой волшебника. Слова свободно парили над лужайкой: в них отчетливо слышался и свежий ветер, и безбурный путь. Паулина даже оглянулась посмотреть, далеко ли они отстали от королевского флота. Все сказано, обо всем поведано, всему свой черед.

– Нет уж, вам, может, и хочется «Бурю», но я предпочитаю вашу пьесу, – ответила она.

– Между прочим, в «Буре» тоже есть роль для вас. Угадаете, какая? – мягко спросил он.

– Я получила неплохое образование, – ответила Паулина, выдержав точно рассчитанную паузу. – Два образования, Питер. Так что попробую угадать…

Весело, весело я заживу.

Навек вернувшись в цветы и листву. [39]  [39] Шекспир У. Буря. V, 1 (пер. О. Сороки).


[Закрыть]

– Ладно, пожелайте мне удачи.

– Да пребудет с вами милость Господня, – сказал он и проводил ее взглядом, прежде чем отправиться на свое место.

Зал был почти полон, торопливо заходили опоздавшие. Ворота уже закрывали, когда пришел последний человек. Это оказалась миссис Сэммайл. Пробираясь на свое место мимо Стенхоупа, она тихо спросила:

– Как мило, правда? Вы получили все, чего хотели?

– Ну, так уж и все… – протянул он.

Но миссис Сэммайл продолжила:

– Но ведь это хорошо, не правда ли? Совершенство скучно, разве нет? К нему лучше стремиться, чем его достигать, разве не так? Кто же это сказал, что лучше все время идти, чем попасть, куда надо?

– Нет уж, благодарю покорно, – сказал он, откровенно посмеиваясь. – По мне, так совершенство все же лучше, чем размышления о нем. Только что мешает иметь и то, и другое? Ладно, не будем задерживаться, до начала полторы минуты. Где вы сидите? Сюда. – Он проводил ее на место в конце ряда, ближе к сцене, и по пути серьезно спросил: – Вы же не против попасть сюда сразу, правда? Чем бродить с надеждой вокруг да около весь вечер?

Она вздрогнула и посмотрела на поэта с такой горечью, что Стенхоуп отошел, озадаченный. Устраиваясь в кресле, он подумал: «Но если ненавидишь достигать? Если живешь одним недостижением? Если только и делаешь, что избегаешь, вместо того чтобы понять? Если тебе нравится только неслышная музыка именно потому, что ее вообще нет? Всё – ложь, сплошная ложь…» Он отбросил незаконченную мысль, потому что из-за деревьев выступил Пролог, а вслед за этим в мгновенно павшей на зал тишине раздался звук трубы.

Он возвещал о начале, взывал к миру, требовал объединить души и сознания и устремить их вперед. С последним звуком трубы актеры заняли свои места, и теперь публика и труппа были словно две армии, выстроившиеся друг перед другом в ожидании сигнала к атаке. Пролог медленно шел по траве. На генеральной репетиции его шаги означали начало роли Паулины, но теперь она вдруг решила подождать, так что Пролог невольно стал провозвестником тишины. Паулина остро почувствовала связь тишины и слов, которые должны будут ее нарушить.

Здесь обязательно нужна была пауза. Слова, которыми она так долго восхищалась, не утратили для нее ни красоты, ни силы, но теперь к ним прибавилось новое – гармония движения и речи просто не могла существовать без пауз, а дальше – вот так, нога к ноге, слово к слову, строка к строке… Она всегда читала стихи на фоне тишины внешней, и только теперь поняла, как необходима тишина внутренняя. Ей открылось пространство беззвучия, которое всякое великое искусство создает вокруг себя. В песне Сына Дровосека жила тишина леса. Еще сегодня утром Паулина услышала ее, глядя в лицо мертвой Маргарет, и теперь тишина снова пришла на призыв трубы и мягко обняла девушку. Тишина заполнила мир, объединив разные его грани, тишина открыла свое истинное лицо изначальной сущности, звучащей меж всеми словами, в каждом дыхании, ибо все исходит из нее и все к ней возвращается.

Повинуясь ритму тишины, Паулина вышла на подмостки, вошла в пространство пьесы и повела свою роль. Она сама стала ролью, теория обмена любовью обнаружилась и здесь. Слова принадлежали Стенхоупу, но жизнью своей они обязаны ей и остальным актерам. В священном миропорядке поэт и автор занимал более высокую иерархическую ступеньку, и все же сейчас они были равны. Спасение невозможно без отказа от себя, без жертвы. Паулина играла, но игра стала реальностью, потому что тишина взяла над ней верх.

Солнце над Холмом словно удвоило сияние, но воздух оставался свеж.

В перерыве Паулина удивилась, услышав как Миртл Фокс жалуется на жару.

– Это совершенно невыносимо, – говорила мисс Фокс, – и эти мерзкие деревья!.. Почему мистер Стенхоуп не приказал их спилить? Я все-таки думаю, что духу нужен воздух, а ты? Я бы умерла в джунглях, а это же джунгли и есть.

– Я думала, – сказала Паулина беззлобно, – что тебе в джунглях будет уютно.

– Знаешь, есть такое понятие, как чрезмерный уют, – встряла Адела. – Паулина, можно тебя на минуточку?

Паулина позволила себя увести.

– Слушай, ты ведь на дружеской ноге со Стенхоупом, не так ли? – начала Адела.

– Да, – сказала Паулина и сама себе удивилась. Она, вообще-то, собиралась сказать что-нибудь вроде: «О, не очень» или: «А ты разве нет?», или какую-нибудь другую подобную глупость: «Ну, не знаю, можно ли это назвать дружеской ногой». Но ее поразило само это странное словосочетание – «дружеская нога», поэтому она сказала «да» и стала ждать продолжения.

– О! – Аделу ответ тоже удивил. Она справилась с собой и продолжила: – Я думала об этой пьесе. Мы столько с ней возились – я, и миссис Парри, и другие… – Она запнулась.

– Миртл вчера сказала, – вспомнила Паулина, – что она воспринимает пьесу как свою собственную.

– Ну да, – скривилась Адела. Видимо, она не собиралась принимать Миртл в акционерную компанию собственников пьесы. Жара действовала и на нее, – обычно принцессам не свойственен такой интенсивно розовый цвет лица.

Разговор как-то провис, едва начавшись. Адела сглотнула и все-таки решилась продолжить его. У нее не шло из головы, с каким почтением некоторые гости раскланивались сегодня со Стенхоупом. Врожденный эгоизм требовал принять участие в этом празднике жизни. Она сказала:

– Ты не могла бы его кое о чем попросить?

– Ну, наверное… если это прилично, – ответила Паулина, раздумывая, где в этом новом мире, открывшемся ей сегодня, лежат границы приличия, если они там есть, конечно. Наверное, Питер нашел бы место для миллиона-другого вселенных и внутри этих границ.

– Дело вот в чем, – казалось, Адела обрела почву под ногами. – Я всегда думала, что это замечательная пьеса.

Сияющая Паулина с ночной дороги кивнула своему здешнему Я: «Еще бы она так не думала!»

– Ну вот, – голос Аделы набирал обороты, – а поскольку все мы были в ней заняты, я подумала, как было бы здорово оставить ее за собой – я имею в виду, если он нам позволит. – Ей очень не хотелось просить Паулину об одолжении, она терпеть не могла одалживаться. К тому же кожа у нее чесалась от жары, это отвлекало, но она продолжала стоять на своем. – Я же не ради себя прошу. Я же ради общего дела…

– Адела! – поторопила ее Паулина. – Ты можешь просто сказать, чего ты хочешь?

Адела была не слишком искушена в казуистике Гоморры. Она верила – с трудом, но верила, – что говорит правду, когда сказала:

– Я ничего не хочу, но думаю, что мистер Стенхоуп мог бы позволить нам участвовать в его лондонской постановке.

– Нам? – спросила Паулина.

– Ну, мне, – без колебаний ответила Адела. – Он же нам кое-чем обязан, так? Вот если бы, – заторопилась она, – удалось снять небольшой театрик… я думаю, что могла бы собрать денег…

– Наверное, – кивнула Паулина, – для пьесы Стенхоупа могла бы.

– Ну, в общем, я думаю, ты могла бы замолвить словечко – или, по крайней мере, поддержать меня, – продолжала Адела. – Ты ведь понимаешь, что в этом нет ничего личного? – Она выжидательно умолкла, и Паулина вновь дала возникнуть живой тишине.

Ничего личного в желании сделать карьеру? Ничего неестественного – это понятно; возможно, ничего неуместного, но вот «ничего личного»? Ничего общего – это вернее. Никаких гармоничных пауз, никаких деревьев, никаких ритмичных поэтических волн, никакого самопожертвования…

– Адела, скажи, что это нужно именно тебе, что это ради себя, и я постараюсь поговорить с ним, – сказала Паулина.

Адела с трудом сдержала удар.

– Нет, не так. Просто мы будем ему так же полезны, как и он нам.

– Предлагаешь взаимовыгодную сделку? – поинтересовалась Паулина. – Смотри, тебя уже ждут. Я поговорю… завтра.

Когда Адела, ковырявшая землю носком туфли, подняла глаза, Паулины уже не было рядом, и куда она делась – непонятно. «Это все жара», – решила Адела. То-то ей трудно было следить за зрителями со сцены… Они появлялись и исчезали, как будто раскрывались разные пространства. Она кого-то видела в глубине, затем пространство закрывалось и открывалось снова, но там оказывался кто-то другой. Она чувствовала раздражение. К счастью, оставалось всего одно действие, и на сцене сохранялся порядок, во всяком случае, актеры находились там, где им положено. Она поспешила на место и поняла, что рада там находиться. Рядом слонялся Герцог. Он пристально посмотрел на нее и глубокомысленно изрек:

– Неважно выглядишь…

– Это от жары, – машинально ответила Адела.

– Не такая уж и жара, – ответил Хью. – По-моему, прекрасный день. Возможно, где-то погромыхивает.

Адела едва не скрипнула зубами. Вот еще этой невозмутимости Хью ей не хватало! В нем было что-то от миссис Парри.

– Немножко чуткости тебе не помешало бы.

– Я всегда чуток к тебе, дорогая, – проникновенно сказал Хью. – Ты устала.

– Слушай, Хью, в Судный день ты мне тоже скажешь, что я устала? – воскликнула Адела. – Говорю тебе, это жара!

– Ну, хорошо, – сдался Хью, – ты устала из-за жары.

– Вовсе я не устала! – в ярости взорвалась Адела. – Мне жарко, меня тошнит от этой пьесы и у меня болит голова. Это так раздражает, когда тебя постоянно не понимают. В конце концов, пьеса во многом все-таки зависит от меня и всего того, что мне приходится делать, и когда я прошу о небольшом участии…