Текст книги "Одного поля ягода"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА VIII,
в которой совершается похищение, впрочем вполне невинное

Ничтожный червь и баловень фортуны, или, выражаясь менее язвительно, Никодимус Боффин, эсквайр, он же Золотой Мусорщик, успел настолько обжиться в своем великолепном аристократическом особняке, насколько это позволяла ему его натура. Он не мог не чувствовать, что особняк, подобно великолепному аристократическому кругу сыра, слишком велик для его скромных потребностей и порождает несметное количество паразитов, но рассматривал этот недостаток как своего рода пожизненный налог на наследство. И он мирился с ним, тем более что миссис Боффин наслаждалась своей новой ролью, а мисс Беллу теперешний образ жизни приводил в восторг.

Эта юная девица оказалась ценным приобретением для четы Боффинов. Она была такая хорошенькая, что нравилась всюду, где бы ни появилась, а понятливость и ум правильно подсказывали ей, как вести себя в новой обстановке. Облагораживала ли такая новизна ее сердце, это вопрос вкуса, остающийся открытым, что же до вопросов вкуса там, где дело касалось внешности и манер, тут сомневаться в облагораживающем влиянии новой обстановки не приходилось.

И вскоре мисс Белла стала указывать миссис Боффин, как себя вести, более того – мисс Белла стала испытывать чувство неловкости и ответственности за миссис Боффин, когда та делала что-нибудь не так. Правда, существо с характером мягким и рассудком здравым не могло совершать очень уж серьезные промахи даже в обществе аристократических визитеров крупнейших авторитетов по части утонченного обхождения, – единодушно признававших, что Боффины "очаровательно вульгарны" (вульгарность таких отзывов, безусловно, заслуживала другого эпитета). Но, оступаясь на гладком льду общепринятых условностей, на котором чада подснепов обязаны, во имя спасения своих аристократических душ, скользить то по кругу, то гуськом, миссис Боффин неизменно тянула за собой и мисс Беллу (так по крайней мере той казалось) и заставляла ее испытывать немалое замешательство под взглядами более искусных конькобежцев, принимавших участие в этих спортивных упражнениях.

По молодости лет мисс Белла, разумеется, не могла задумываться над тем, не ложно ли ее положение у мистера Боффина и насколько оно прочно. И так как она не щадила родительского дома, когда ей еще не с чем было его сравнивать, то в ее насмешках над ним и неблагодарности, сказавшейся в предпочтении ему чужого крова, не замечалось ничего нового.

– Бесценный человек этот Роксмит, – сказал мистер Боффин месяца три спустя, после переезда к ним Беллы. – Только я еще не раскусил его как следует.

Белла тоже не успела его раскусить, и поэтому слова мистера Боффина заинтересовали ее.

– Так печься о моих делах – печься денно и нощно не смогли бы и пятьдесят секретарей вместе взятых, – продолжал мистер Боффин. – И в то же время иной раз будто преграду положит посреди улицы между собой и мной, когда я собираюсь чуть ли не под ручку его взять.

– То есть как, сэр? – удивилась Белла.

– Да видите ли, душенька, – пояснил мистер Боффин, – он ни с кем не желает здесь встречаться, только с вами. Когда у нас бывают гости, мне бы хотелось видеть мистера Роксмита на его обычном месте за столом, а он – ни за что.

– Если мистер Роксмит считает себя выше нашего общества, – заявила мисс Белла, тряхнув головкой, – я бы на вашем месте оставила его в покое.

– Нет, душенька, не в том дело, – проговорил мистер Боффин после короткого раздумья. – Он вовсе не считает себя выше нашего общества.

– Так, может быть, он считает себя ниже его? – сказала мисс Белла. Ему лучше знать.

– Нет, душенька, опять не то. Нет, нет, – повторил мистер Боффин, снова подумав и покачав головой, – Роксмит человек скромный, но самоуничижением он не страдает.

– Так в чем же тогда дело, сэр? – спросила мисс Белла.

– Убей меня бог, не знаю! – воскликнул мистер Боффин. – На первых порах он не желал встречаться только с одним мистером Лайтвудом. А теперь всех избегает, кроме вас.

"Ого-го! – протянула мысленно мисс Белла. – Вот оно что! Скажите на милость! – Ведь мистер Мортимер Лайтвуд обедал у Боффинов раза два-три, а кроме того, она встречалась с ним в других домах, и он оказывал ей внимание. – Довольно смело со стороны какого-то секретаря и папиного жильца – ревновать меня!"

То, что папина дочка так пренебрежительно отзывалась о папином жильце, могло показаться странным, но эта странность была не единственной в характере девушки испорченной вдвойне: испорченной сначала бедностью, а потом богатством. И пусть наше повествование позволит этим странностям распутаться самим собой.

"Подумать только! – мысленно восклицала исполненная презрения мисс Белла. – Папин жилец предъявляет на меня какие-то права и не подпускает ко мне женихов! Нет, в самом деле, это уж чересчур! Мистер и миссис Боффин открывают передо мной такую широкую дорогу, и вдруг – кто же? – секретарь и папин жилец позволяет себе вмешиваться в мои дела!"

А ведь не так давно Беллу взволновало открытие, что она нравится этому секретарю и папиному жильцу. Но тогда в ее жизни еще не играл никакой роли ни великолепный аристократический особняк, ни портниха миссис Боффин.

И все же, несмотря на свою кажущуюся скромность, этот секретарь и папин жилец личность чрезвычайно навязчивая, по мнению мисс Беллы. Каждый раз в окне его кабинета горит свет, когда мы возвращаемся со спектакля или из оперы, и каждый раз он тут как тут – помогает нам выйти из кареты. Каждый раз миссис Боффин сияет при виде его и обращается к нему с приветливостью, поистине возмутительной, как будто планы этого человека можно принимать всерьез и одобрять!

– Вы никогда не просите меня передать что-нибудь вашим домашним, мисс Уилфер, – сказал однажды секретарь, встретив ее случайно, с глазу на глаз, в большой гостиной. – Я буду счастлив выполнить любое поручение.

– Как это понимать, мистер Роксмит? – осведомилась мисс Белла, томно опуская глаза.

– Как понять слово «домашние»? Я говорю о доме вашего отца в Холлоуэе.

Она вспыхнула от этого упрека, сделанного так искусно, что его можно было принять за прямой, чистосердечный ответ на ее вопрос, и сказала еще холоднее, подчеркивая каждое слово:

– О каких передачах и поручениях вы изволите говорить?

– О приветах и поклонах родным, которые, как я полагаю, вы так или иначе передаете, – тем же спокойным тоном ответил секретарь. – Мне было бы очень приятно, если бы вы воспользовались такой оказией. Ведь я, как вам известно, ежедневно бываю и тут и там.

– Незачем об этом напоминать мне, сэр.

Она слишком поторопилась осадить "папиного жильца" и сама это почувствовала, встретив его спокойный взгляд.

– Мои родные не так уж часто присылают мне… как вы изволили выразиться? – ах да, поклоны и приветы, – заявила мисс Белла, спеша найти себе оправдание в том, что ею пренебрегают.

– Они часто справляются о вас, и я сообщаю им то немногое, что знаю.

– Надеюсь, ваши сообщения правдивы! – воскликнула Белла.

– Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом, так как малейшее сомнение обернулось бы против вас.

– Нет, разумеется, не сомневаюсь. Я заслужила упрек, он вполне справедлив. Извините меня, мистер РОК-СМИТ.

– Ваши извинения выказывают вас с такой хорошей стороны, что я не могу не принять их, – с чувством проговорил он. – Простите меня за эти слова, они вырвались невольно. Но вернемся к тому, с чего мы начали. Ваши родные, вероятно, думают, что я рассказываю вам о них, передаю приветы и прочие весточки. Но мне не хочется беспокоить вас, а вы сами о доме никогда не спрашиваете.

– Завтра, сэр, – сказала Белла, глядя на него так, словно он чем-то уязвил ее, – я собираюсь навестить своих домашних.

– Вы говорите это… – он запнулся, – мне или для передачи им?

– Как вам будет угодно.

– Значит, и родным и мне? И можно передать им это?

– Если хотите, пожалуйста, мистер Роксмит. Но я так или иначе приеду завтра.

– Тогда я предупрежу их.

Секретарь постоял минуту, видимо давая Белле возможность продолжить разговор, если она того пожелает. Но девушка молчала, и он вышел из гостиной. Оставшись одна, мисс Белла, к своему удивлению, убедилась, что из этой короткой беседы можно сделать два любопытных вывода. Первый: когда мистер Роксмит уходил, вид у нее был, несомненно, покаянный, и сердцем она тоже чувствовала раскаяние. Второй: у нее и в мыслях не было навестить родных до тех пор, пока она не сказала ему об этом, как о чем-то решенном. "Не понимаю ни себя, ни его! – недоумевала она. – Ему никто не давал права властвовать надо мной! И почему вдруг я стала считаться с ним, когда мне до него нет никакого дела?"

По настоянию миссис Боффин Белла должна была совершить свою поездку в карете, и на другой день она отправилась домой с большой помпой. Миссис Уилфер и мисс Лавиния долго обсуждали возможность и невозможность приезда Беллы в столь роскошном экипаже, но, завидев карету из окна, за которым они прятались в ожидании, решили задержать ее у дверей как можно дольше для того, чтобы подавить таким великолепием соседей и вызвать среди них переполох. Вслед за тем обе дамы, спустившись в так называемую гостиную, приготовились принять мисс Беллу с подобающим случаю полным безразличием.

Гостиная эта была очень маленькая и очень убогая, а лестница, которая туда вела, – очень узенькая и совсем покосившаяся. Сам домишко со всем его убранством был жалкой противоположностью великолепному аристократическому особняку. "Просто не верится, – подумала Белла, – что я когда-то могла жить здесь".

Мрачная величественность миссис Уилфер и прирожденная дерзость Лавви не улучшили настроения Беллы. Белле надо было хоть немножко помочь, но на помощь к ней никто не пришел.

– Какая нам оказана… честь! – произнесла миссис Уилфер, подставляя дочери щеку, не более приятную и желанную для поцелуя, чем ложка с оборотной стороны. – Ты, вероятно, скажешь, Белла, что твоя сестра Лавви заметно выросла.

– Мама, – перебила ее мисс Лавиния, – ваш раздраженный тон меня нисколько не удивляет, Белла его вполне заслужила, но, серьезно вас прошу, оставьте меня в покое и не выдумывайте глупостей, будто я выросла! В моем возрасте уже не растут.

– Я сама выросла после замужества, – строго провозгласила миссис Уилфер.

– Ну и прекрасно, мама, – сказала Лавви, – только на вашем месте я бы об этом не распространялась.

Надменный взгляд, которым эта величественная женщина ответила на слова дочери, мог бы смутить противника менее дерзкого, но на Лавинию он не произвел ни малейшего впечатления, и, предоставив матушке кидать надменные взгляды столько, сколько ей покажется нужным при данных обстоятельствах, она как ни в чем ни бывало обратилась к сестре:

– Надеюсь, Белла, ты не сочтешь для себя унизительным, если я тебя поцелую? Спасибо! Ну, как ты поживаешь, Белла? И как поживают твои Боффины?

– Молчать! – вскричала миссис Уилфер. – Довольно! Я не потерплю такой вольности!

– Ах, скажите на милость! Тогда – как поживают твои Споффины? отпарировала Лавви. – Если уж мама возражает против твоих Боффинов.

– Наглая девчонка! Мегера! – произнесла миссис Уилфер с поистине угрожающей суровостью.

– Мегера я или пантера, – тряхнув головкой, преспокойно ответила Лавиния, – меня это очень мало трогает и мне совершенно все равно, кем быть. Но после замужества я не вырасту – так и знайте!

– Не вырастешь? Ах, не вырастешь? – величественно вопросила миссис Уилфер.

– Нет, мама, не вырасту. Ни за что на свете.

Миссис Уилфер взмахнула перчатками и перешла на величественно патетический тон.

– Что прикажете ожидать матери? – так вещала она. – Старшая моя дочь предпочитает мне гордецов и богачей, младшая – меня презирает. Все одно к одному.

– Мама! – заговорила, наконец, Белла. – Мистер и миссис Боффин богатые люди, это бесспорно, но никто не давал вам права называть их гордецами. Да вы и сами должны знать, что они вовсе не гордецы.

– Короче говоря, мама, – вмешалась Лавви, без всякого предупреждения переметнувшись на сторону своего недавнего противника, – вы должны знать, что мистер и миссис Боффин само совершенство, а если не знаете, то позор на вашу голову.

– Да, правильно, – сказала миссис Уилфер, великодушно принимая перебежчицу в свое лоно. – Нам, кажется, действительно следует считать их совершенством. Вот почему, Лавиния, я возражаю против твоих вольностей. Миссис Боффин (о физиономии которой я, увы, не могу говорить с должным спокойствием), миссис Боффин и твоя мать не состоят в дружеских отношениях. Вряд ли можно хотя бы на минуту предположить, что она и ее супруг осмеливаются называть нашу семью «Уилферы». И потому я не снизойду до того, чтобы называть их «Боффины». Нет, нет! Подобная… фамильярность, вольность, бесцеремонность – назовите как угодно – предполагала бы такие взаимоотношения, каких на самом деде не существует. Я выражаюсь понятно?

Не вняв ни единому слову из этого весьма внушительного и красноречивого заявления, Лавви снова обратилась к сестре:

– Белла, а ты все же так ничего и не сказала о своих… как их там?

– Я не желаю говорить о них здесь, – ответила Белла, стараясь сдержать негодование и притопывая ножкой. – Таких людей незачем приплетать к нашим дрязгам. Они слишком добры и слишком хороши для этого.

– Зачем же выражать свою мысль именно так? – ядовито вопросила миссис Уилфер. – Нужны ли тут околичности? Правда, это очень учтиво и любезно, но зачем же выражать свою мысль именно так? Почему не сказать прямо, что они слишком добры и слишком хороши для нас? Мы понимаем намек. Зачем же прибегать к обинякам?

– Мама, – сказала Белла, топнув ножкой, – вы и святого способны довести до умопомрачения! И вы и Лавви!

– Злосчастная Лавви! – жалостливым голосом возопила миссис Уилфер. Ей всегда достается. Бедное мое дитя! – Но Лавви так же неожиданно, как и в первый раз, переметнулась на сторону другого противника, весьма резко заметив при этом:

– Уж меня-то, мама, можете не опекать, я и сама за себя постою.

– Я изумляюсь, – проговорила миссис Уилфер, адресуя на сей раз свои замечания старшей дочери, как, в общем, более надежной, чем совершенно необузданная Лавви. – Я изумляюсь, Белла, что ты нашла время и желание оторваться от мистера и миссис Боффин и посетить нас. Я изумляюсь, что наши права на тебя, столкнувшись с недосягаемыми по высоте правами мистера и миссис Боффин имеют какое-то значение. Мне, разумеется, следует быть благодарной за такой успех в соперничестве с мистером и миссис Боффин. (Почтенная женщина с особым ожесточением напирала на первую букву в слове «Боффин», точно в букве «Б» и таился корень ее недовольства носителями этой фамилии и точно Доффин, Моффин или Поффин было бы гораздо легче снести.)

– Мама, – сердито заговорила Белла, – вы просто вынуждаете меня сказать, что мне не следовало приезжать домой и что больше я домой не приеду, во всяком случае в папино отсутствие, потому что мой бедный дорогой папочка человек благородный и никогда не станет завидовать моим великодушным друзьям, никогда не станет злобствовать на них. Папа слишком деликатен и мягок, чтобы попрекать меня теми скромными требованиями, которые они ко мне предъявляют, и тем очень нелегким положением, в котором я очутилась совеем не по своей вине. Я всегда любила бедного дорогого папочку больше, чем вас обеих, вместе взятых, и я его люблю и всегда буду любить.

И тут Белла, уже не черпая больше никакого утешенья в своей очаровательной шляпке и в нарядном платье, залилась слезами.

– Я уверена, Р. У., – воскликнула миссис Уилфер, возводя глаза ввысь и обращаясь куда-то в пространство, – я уверена, что, если бы вы присутствовали здесь и слышали, как вашу жену и мать вашего семейства принижают по сравнению с вами, вы испытали бы потрясение всех чувств! Но судьба уберегла вас, Р. У., и обрушилась на меня.

И тут миссис Уилфер залилась слезами.

– Ненавижу этих Боффинов! – воскликнула мисс Лавиния. – Пусть мне не позволяют называть их Боффи-нами! Я все равно буду называть их Боффинами! Боф-фины, Боффины, Боффины! Они зловредные, эти Боф-фины! Эти Боффины восстановили против меня Беллу, и я заявляю Боффинам прямо в лицо… – Это не совсем соответствовало положению вещей, но следует учесть, в каком волнении находилась юная мисс Лавиния. – Я заявляю, что они противные Боффины, вульгарные Боффины, гнусные Боффины, отвратительные Боффины! Вот!

И тут мисс Лавиния залилась слезами.

Калитка в палисаднике скрипнула, и они увидели секретаря, быстро поднимавшегося по ступенькам.

– Так как у нас никого нет в услужении, я сама открою ему дверь. Тряхнув головой, миссис Уилфер утерла слезы и с жертвенным видом поднялась со стула. – Нам нечего скрывать. Если он обнаружит следы волнения у нас на лицах, пусть делает из этого любые выводы. – Она выплыла за дверь и через минуту снова вплыла в комнату, провозгласив, точно герольд: – Мистер Роксмит имеет передать сверток мисс Белле Уилфер.

Мистер Роксмит вошел сразу после доклада и, разумеется, понял, что тут происходило. Однако он, со свойственной ему деликатностью, сделал вид, будто ничего не заметил, и обратился к мисс Белле:

– Мистер Боффин собирался еще утром положить этот сверток в карету. Ему хотелось сделать вам маленький подарок на память – тут кошелек, мисс Уилфер. Но так как он не успел выполнить свое намерение, я решил поехать за вами вдогонку.

Белла взяла сверток и поблагодарила секретаря.

– Мы здесь повздорили, мистер Роксмит, но не больше, чем всегда. У нас это водится, как вам известно. Я уезжаю. До свиданья, мама. До свиданья, Лавви. – И, поцеловав их обеих, мисс Белла шагнула к двери. Секретарь хотел было проводить ее, но так как миссис Уилфер, выступив вперед, проговорила с достоинством: "Прошу прощенья! Разрешите мне воспользоваться своими материнскими правами и проводить дочь до кареты, которая ее ожидает", – он извинился и отступил в сторону. Какое это было великолепное зрелище, когда миссис Уилфер распахнула настежь дверь и, простерев перчатки, громко провозгласила: "Служитель миссис Боффин! – А потом, когда он предстал пред ней, добавила кратко, но величаво: – Мисс Уилфер выходит!" – и сдала дочь на его попечение, точно страж в юбке, выпускающий государственного преступника из Тауэра. Этот церемониал произвел совершенно парализующее действие на соседей, и те не могли оправиться от оцепенения минут двадцать, тем более что достойнейшая миссис Уилфер, охваченная поистине серафическим экстазом, все это время возвышалась на верхней ступеньке лестницы.

Сев в карету, Белла развязала маленький сверток. Там был изящный кошелек, а в кошельке – бумажка в пятьдесят фунтов. "Вот папа удивится! подумала она. – Поеду в Сити и сама преподнесу ему этот приятный сюрприз!"

Точный адрес "Чикси, Вениринг и Стоблс" ей не был известен. Зная только, что контора где-то недалеко от Минсинглейн, она велела кучеру остановиться на углу этой мрачной улицы и отправила "служителя миссис Боффин" на поиски "Чикси, Вениринг и Стоблс", приказав ему передать на словах, что если Р. Уилфер сможет выйти, его будет ждать дама, желающая поговорить с ним. Это таинственное известие, услышанное из уст ливрейного лакея, произвело такой переполох в конторе, что вдогонку за Рамти-Растяпой немедленно выслали соглядатая юного возраста с наказом рассмотреть как следует, что это за дама, и явиться с докладом обратно. Волнение нисколько не улеглось, когда соглядатай ворвался в контору со словами:

– Хороша пташка! Сидит в карете – шик, блеск!

Сам Растяпа, с пером за ухом, в порыжелой шляпе, прибежал на угол, совершенно запыхавшись, и только тогда узнал свою дочь, когда его втащили в карету за галстук и чуть ли не задушили в объятиях.

– Голубка моя! – пролепетал он, еле переводя дух. – Боже милостивый! Какая ты стала! Просто обворожительная женщина! А я думал, что наша дочка теперь загордилась и позабыла свою мать и сестру!

– Я только что от них, папочка.

– Ах, вот что! Ну и как… как мама? – неуверенно спросил Р. У.

– Очень злющая, папа. Обе злющие, и она и Лавви.

– Да, на них иногда немножко находит. Белла, ты была к ним снисходительна, друг мой?

– Нет. Я, папа, тоже злилась. Мы все три были злющие. Папа, знаешь что? Я хочу, чтобы ты поехал со мной пообедать куда-нибудь.

– Да я, друг мой, собственно, уже закусил… даже неудобно признаваться в этом в такой роскошной карете… простой колбасой. – Р. Уилфер смиренно понизил голос, глядя на канареечного цвета обивку экипажа.

– Ну это все равно что ничего, папа!

– Да, иной раз кажется, что и маловато, друг мой, – признался Р. У., проводя рукой по губам. – Но когда обстоятельства, в которых ты не волен, нагромождают препятствия между тобой и ростбифом, ничего другого не остается, как смирить свой дух и удовольствоваться, – тут он снова понизил голос из уважения к карете, – простой колбасой.

– Бедный мой папочка! Слушай, молю тебя, отпросись на весь день и давай проведем его вместе!

– Ну, что ж, голубчик, помчусь в контору, попрошу, чтобы меня отпустили.

– Хорошо. Но пока ты еще не умчался… – Она взяла его за подбородок, стащила с него шляпу и, верная своей старой привычке, начала ерошить ему волосы. – Пока ты не умчался, скажи мне, что я хоть и взбалмошная и нехорошая, но тебя, папа, никогда не обижала.

– Друг мой, я подтверждаю это от всего сердца. И разреши мне еще заметить, – добавил он, покосившись на окно, – что, когда обворожительная женщина, разряженная в пух и прах, треплет человека за волосы посреди Фенчерч-стрит, это может привлечь внимание прохожих.

Белла рассмеялась и надела на него шляпу. Но лишь только отец засеменил прочь, что-то трогательное в его ребячески пухлой фигурке, в его потрепанной одежде вызвало у нее слезы на глазах. "Ненавижу этого секретаря! Он не смеет так думать обо мне! – проговорила она мысленно. – И все же в этом есть доля правды!"

А вот и отец – ни дать ни взять мальчуган, отпущенный с уроков!

– Все в порядке, друг мой. Ничего не сказали – разрешили беспрекословно.

– Ну-с, папа, теперь надо найти такое укромное местечко, где я могла бы отпустить карету и подождать тебя, пока ты пойдешь по одному моему поручению.

Вопрос потребовал некоторых раздумий.

– Видишь ли, друг мой, ты стала такая обворожительная женщина, что местечко следует отыскать самое укромное. – Наконец ему пришло на ум: Возле парка, что у Тринити-Хаус, на Тауэр-Хилле. – И они поехали туда, а там Белла отпустила кучера, послав с ним записку миссис Боффин, что она осталась с отцом.

– А теперь, папа, слушай внимательно и обещай клятвенно во всем мне повиноваться.

– Обещаю клятвенно, друг мой!

– Ты ни о чем не спрашиваешь, берешь вот этот кошелек, идешь в ближайшую лавку, где торгуют всем самым, самым хорошим, покупаешь и надеваешь там самое красивое готовое платье, самую красивую шляпу и самые красивые ботинки (обязательно лакированные!) и возвращаешься сюда.

– Но, Белла, дорогая моя…

– Папа! – шутливо погрозив ему пальцем. – Ты обещал мне. Хочешь стать клятвопреступником?

Глаза маленького чудака увлажнились слезами, но дочка осушила их поцелуями (хотя и сама тут же прослезилась) и отпустила его. Примерно через полчаса он появился столь блистательно преобразившийся, что восхищенная Белла обошла его кругом раз двадцать и только после этого в порыве восторга прижалась к нему.

– Вот теперь, папа, – сказала она, взяв его под руку, – вези свою обворожительную женщину обедать.

– Куда же мы поедем, друг мой?

– В Гринвич! * – храбро воскликнула Белла. – И будьте добры заказать своей обворожительной женщине все самое лучшее!

– А тебе не хотелось бы, друг мой, – робко проговорил Р. У., когда они шли к пристани, – чтобы твоя мама была сейчас с нами?

– Нет, папа, сегодня ты должен принадлежать мне целиком. Ведь я всегда была твоей любимицей, а ты всегда был моим любимцем. Мы и раньше частенько удирали с тобой вдвоем из дому. Помнишь, папа?

– Да, да, как же! Удирали по воскресеньям, когда твоя мама… когда на твою маму немножко находило, – повторил он эту деликатную формулу, предварительно откашлявшись.

– А ведь в те времена я вела себя плохо, папа. Требовала, чтобы ты таскал и таскал меня на руках. Играла с тобой в лошадки, когда тебе хотелось посидеть и почитать газету. Помнишь, папа?

– Случалось, мой друг, случалось и так. Но, боже милостивый! Какая ты была славная девочка! Какой славный товарищ!

– Товарищ? А я как раз и хочу быть твоим товарищем сегодня.

– И будешь, голубка, будешь! Твои братья и сестры до некоторой степени тоже были моими товарищами, все по очереди, но только до некоторой степени. Твоя мать всю свою жизнь была мне таким товарищем, который у любого человека мог бы заслуживать только… только поклонение, и… и каждое слово которого любой человек должен был бы хранить в памяти… и… и строить по нему свою жизнь… если бы…

– Если бы такой образец был этому человеку по душе? – подсказала Белла.

– Д-да… пожалуй, – задумчиво протянул Р. У., не совсем удовлетворенный подсказкой. – Или, скажем, если бы такой образец соответствовал натуре того человека. Предположим, например, что какому-нибудь человеку всегда хочется маршировать. Такому твоя мама была бы неоценимым товарищем. Но если бы он любил просто ходить или вдруг захотел бы припуститься рысцой, ему было бы трудновато держаться в ногу с твоей мамой. Или еще так, Белла, – добавил он после недолгого раздумья. Допустим, человек проходит всю свою жизнь не рука об руку с товарищем, а под какую-нибудь музыку. Прекрасно! Допустим, что музыка, предопределенная ему, была бы похоронным маршем из «Саула» *. Хорошо! В некоторых, исключительных случаях такая музыка была бы очень подходящей – лучше и не придумаешь. Но соразмеряться с ней каждодневно, в домашнем обиходе не всегда удобно. Например, если б человеку приходилось ужинать после трудового дня под похоронный марш из «Саула», пища, пожалуй, села бы у него комом в желудке. Или захотелось ему вдруг рассеяться, спеть шуточную песенку, сплясать, а музыка все та же – похоронный марш из «Саула». Это, пожалуй, сбило бы его с такта в самый разгар веселья.

"Бедный папа!" – подумала Белла, прижимаясь к нему еще теснее.

– А о тебе, мой друг, я скажу одно, – кротко, без тени жалобы в голосе продолжал херувим. – Ты всегда была такая отзывчивая! Такая отзывчивая!

– Нет, папа, у меня скверный характер. Мне бы все только ныть да капризничать. До сих пор я над этим почти и не задумывалась, но сегодня посмотрела на тебя из окна кареты, когда ты шел по улице, и вдруг почувствовала угрызения совести.

– Вот и напрасно, друг мой. Я и слушать этого не хочу!

Какой папа был разговорчивый и довольный в тот день и какой нарядный во всем новом! Да может статься более счастливого дня он не знал за всю свою жизнь, не исключая даже того – знаменательного! – когда его мелодраматическая избранница шествовала к брачному алтарю под похоронный марш из «Саула»!

Маленькое путешествие по реке было восхитительно, и маленькая комнатка окнами на Темзу, где их усадили обедать, тоже была восхитительна. Все было восхитительно. Парк был восхитительный, пунш был восхитительный, рыба под белым соусом восхитительная, вино восхитительное. Но всего восхитительнее была на этом празднестве сама Белла! Она весело болтала с папой, называла себя не иначе как обворожительной женщиной, требовала, чтобы он заказывал то одно, то другое блюдо, заявляя каждый раз, что обворожительную женщину обязательно надо угощать всем самым вкусным, короче говоря, довела папу до полного упоения тем, что он действительно приходится папой такой обворожительной женщине.

А потом, когда они сидели, глядя на корабли и пароходы, уходившие в море вместе с отливом, обворожительная женщина стала фантазировать о том, какие путешествия предстоят им с папой. Вот папа – владелец того неуклюжего угольщика с квадратными парусами, отплывает в Ньюкасл * за черным золотом, которое обогатит его. Вот папа уходит на этой красивой трехмачтовой шхуне в Китай за опиумом и, вернувшись, навсегда разделывается с фирмой "Чикси, Вениринг и Стоблс", а своей прелестной дочке привозит горы всяких шелков и шалей. А вот и трагическая судьба Джона Гармона рассеялась как сон; он приезжает домой и убеждается, что лучше этой обворожительной женщины нет никого во всем мире, а обворожительная женщина убеждается, что нет никого во всем мире лучше Джона Гармона, и они уезжают на собственной стройной шхуне взглянуть на собственные виноградники. Шхуна расцвечена флагами, на палубе играет оркестр, и папе отведена самая большая каюта. Или Джон Гармон снова покоится в могиле, и богатейший негоциант (имя его остается неизвестным) влюбляется в обворожительную женщину и женится на ней, и он так сказочно богат, что все, что только ходит по реке под парусами или на парах, – все это принадлежит ему, и еще у него есть целая флотилия увеселительных яхт, и вон та маленькая бойкая яхта с белоснежными парусами называется «Белла» в честь его жены, которая устраивает на ней пышные приемы, точно современная Клеопатра. Или еще так: когда вот то транспортное судно подчалит к Грэйвзенду *, на него поднимется важный и очень богатый генерал (имя его тоже остается неизвестным), который не захочет торжествовать будущую победу на поле битвы без своей жены, а жена его все та же обворожительная женщина, и ей суждено стать божком всех этих красных мундиров и синих бушлатов. А может статься, будет и так: видишь, буксирный пароход тянет судно? Как по-твоему, куда оно пойдет? Оно пойдет туда, где коралловые рифы и кокосовые орехи и тому подобные чудеса, а зафрахтовал его некий счастливчик по имени папа (сам он на борту, и как его уважает команда!). Он доставит из дальних стран груз ароматичного сандалового дерева – товара невиданно прекрасного и неслыханно выгодного, и этот груз принесет папе целое состояние, да иначе и быть не может, потому что купила и снарядила это судно все та же обворожительная женщина, которая замужем за каким-то индийским раджой, а он весь с головы до ног в кашемировых шалях, в тюрбане, украшенном сверкающими изумрудами и брильянтами, смуглый настоящего кофейного цвета, и предан ей бесконечно, хотя, пожалуй, слишком уж ревнив. Так фантазировала Белла к великому удовольствию папы, а он, уподобившись султану из восточной сказки, окунул бы голову в чашу с водой * столь же охотно, сколь и мальчики, которые ныряют за брошенными в Темзу монетами.

– Я вижу, друг мой, – сказал он после обеда, – что мы потеряли тебя навсегда. Надо полагать, ты к нам больше не вернешься?

Белла покачала головой. Она сама не знает. Трудно ответить на этот вопрос. Она может сказать только одно: мистер и миссис Боффин исполняют малейшее ее желание, ей ни в чем нет отказа, а об ее отъезде домой они не желают и слышать.