Текст книги "Уста и чаша"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Извините, милая мисс Подснеп, но я, право, не вижу… – начала было миссис Лэмл, но Джорджиана прервала ее.

– Если мы будем дружить по-настоящему (а я думаю, что да, ведь из всех только вы одна захотели подружиться со мной), то для чего нам все эти ужасы? Ведь это ужасно – быть мисс Подснеп, да еще и называться так. Зовиет меня Джорджианой.

– Милая Джорджиана… – снова начала миссис Лэмл.

– Вот спасибо, – сказала мисс Подснеп.

– Простите, милая Джорджиана, я все-таки не понимаю, зачем же вам стесняться, душенька, только из-за того, что ваша матушка не застенчива.

– Неужели правда не понимаете? – спросила мисс Подснеп, в волнении перебирая пальцами и то робко поглядывая на миссис Лэмл, то снова опуская глаза. – Так, может, мне нечего бояться?

– Милая моя Джорджиана, напрасно вы так полагаетесь на мое скромное мнение. Ведь это даже и не мнение, душенька, я просто сознаюсь в своей глупости.

– Нет, вы не глупы, – возразила мисс Подснеп. – Вот я так вправду глупа, и как бы вам удалось со мной разговаривать, если бы вы сами были такая?

Совесть слегка кольнула миссис Лэмл, и она слегка покраснела при мысли, что сумела добиться своего; она послала милой Джорджиане самую обворожительную улыбку и игриво-ласково покачала головой. Не то чтоб это что-нибудь значило, но Джорджиане, как видно, пришлось по душе.

– Я хочу сказать, – продолжала Джорджиана, что маме так легко даются все эти ужасы, и папе тоже они легко даются, да и везде столько всяких ужасов, то есть везде, где мне приходится бывать, – им легко, а мне как раз этого не хватает, я этих ужасов просто боюсь, так, может, я оттого и… я очень плохо говорю, даже не знаю, поймете ли вы меня?

– Отлично понимаю, милочка Джорджиана! – начала миссис Лэмл, пуская в ход всякие ободряющие ужимки, как вдруг молодая особа опять откинула голову к стене и зажмурилась.

– Ох, опять ма подцепила какого-то с моноклем в глазу! Я знаю, она хочет вести его сюда! Ох, не надо, не надо! Он будет моим кавалером, этот, с моноклем в глазу! Ох, что мне делать, что мне делать!

На этот раз восклицания Джорджианы сопровождались топаньем по паркету, что выражало полное отчаяние. Но не было спасения от величественной миссис Подснеп, за которой выступал легкой иноходью незнакомец, прищурив один глаз до полного отсутствия, а другим, застекленным и обрамленным, засматривая сверху на мисс Подснеп; и, словно различив ее на дне колодца, он извлек ее оттуда и удалился иноходью вместе с ней. И тут узник за фортепьяно заиграл что-то тоскливое, выражавшее его порывания на свободу, шестнадцать пар проделали те же меланхолические движения, и иноходец повел мисс Подснеп на прогулку среди мебели, словно выдумав что-то совершенно новое и оригинальное.

Тем временем какой-то господин с очень скромными манерами нечаянно забрел к камину, где старейшины племен совещались с мистером Подснепом, и сделал в высшей степени бестактное замечание: не более и не менее как упомянул о том обстоятельстве, что за последнее время на улицах Лондона умерло от голода десять человек. После обеда это было совершенно некстати. И для ушей молодой особы совсем не годилось. Просто неприлично было об этом говорить.

– Я этому не верю, – сказал мистер Подснеп, правой рукой отбрасывая это сообщение за спину.

Скромный господин выразил опасение, что факт следует считать доказанным, поскольку существуют протоколы следствия и полицейские ведомости.

– Значит, сами они и виноваты, – решил мистер Подснеп.

Вениринг и прочие старейшины одобрили такой выход из положения. Он разом положил конец спорам и открыл широкий простор для выводов.

Человек с очень скромными манерами доложил, что если судить по фактам, то голодная смерть, кажется, была навязана виновникам, – они, по своей дурной привычке, делали жалкие попытки бороться, позволили бы себе даже отдалить конец, если б могли, – в общем, не соглашались умереть с голоду и не умерли бы, если б это было приемлемо для всех сторон.

– Нет ни одной страны на свете, – багровея от гнева, сказал мистер Подснеп, – где о бедных заботились бы с такой предусмотрительностью, как у нас.

Скромный человек был готов с этим согласиться, но, быть может, дело от этого только становится хуже, поскольку это показывает, что где-то и в чем-то делаются ужасные ошибки.

– Где же? – спросил мистер Подснеп. Скромный человек намекнул, что не лучше ли будет постараться, и очень серьезно, отыскать, где именно.

– Да! – сказал мистер Подснеп. – Легко сказать «где-то», но не так легко сказать «где»! Но я вижу, к чему вы клоните. Я с первых слов это понял. К централизации. Нет! Никогда на это не соглашусь. Это не по-английски.

Одобрительный шепот поднялся среди старейшин, словно они говорили: "Тут вы его прижали! Держите его!"

Насколько ему известно (скромный человек даже не стал спорить), он не имел в виду никакой «изации». У него нет и не было излюбленной «изации». Но его больше волнуют такие страшные случаи, чем слова, сколько бы слогов в них ни заключалось. Разрешено ли ему будет спросить, неужели смерть в нищете и забросе чисто английское явление?

– Вам, я полагаю, известно, сколько в Лондоне населения? – спросил мистер Подснеп.

Скромный человек полагал, что это ему известно, но он полагал также, что это не имело бы никакого значения, если бы законы исполнялись как следует.

– И вам известно, то есть по крайней мере я на это надеюсь, что по воле Провидения бедные всегда должны быть с нами? – строго спросил мистер Подснеп.

Скромный человек тоже выразил надежду, что ему это известно.

– Рад это слышать, – значительно произнес мистер Подснеп. – Рад это слышать. Это вас научит быть осмотрительнее и не идти против бога.

В ответ на эту неумную и богохульную, при всей ее избитости фразу, скромный человек сказал – в чем мистер Подснеп был не виноват, – что он, скромный человек, такого невероятного поступка не сделает и даже не боится этого, но…

Но мистер Подснеп почувствовал, что настало время вспугнуть кроткого человека и добить его окончательно.

– Я должен отказаться от этого тягостного разговора. Мне он неприятен. Меня он возмущает. Я уже говорил, что не допускаю таких случаев. Я говорил также, что если и бывают такие случаи, то виноваты сами пострадавшие. Не мне, – мистер Подснеп подчеркнул это «мне», словно намекая, что вы на это, может быть, и способны, – не мне отрицать то, что сделано богом. Полагаю, я не так самонадеян, и я уже говорил вам, в чем заключается воля Провидения. Кроме того, – продолжал мистер Подснеп, краснея до корней волос и с живейшим чувством личной обиды, – предмет разговора весьма неприятен. Я пойду дальше – скажу даже, что он омерзителен. Не такой предмет, о котором можно упоминать в присутствии наших жен и молодых особ, и я… – он закончил фразу взмахом руки, который говорил яснее всяких слов: "И я его стираю с лица земли".

В то самое время, когда тушили несостоявшийся пожар, затеянный скромным господином, Джорджиана бросила иноходца по дороге к дивану, в тупике задней гостиной, чтобы сам выбирался как знает, и вернулась к миссис Лэмл. И кто же был с миссис Лэмл, как не мистер Лэмл. Такой любящий муж!

– Альфред, милый, это мой друг. Джоржиана, душенька, вы должны полюбить моего мужа не меньше, чем меня самое.

Мистер Лэмл гордился тем, что эта особая рекомендация позволит ему скорее заслужить внимание мисс Подснеп. Но если бы мистер Лэмл был склонен ревновать милую Софронию к ее друзьям, то уж, конечно, ревновал бы ее к мисс Подснеп.

– Скажи, к Джорджиане, дорогой мой, – вмешалась его жена.

– Ревновал бы… вы позволите?.. к Джорджиане. – Мистер Лэмл произнес это имя, округленным жестом поднося правую руку к губам и посылая кверху воздушный поцелуй. – Я никогда не видел, чтобы Софрония (вообще, очень сдержанная в проявлении симпатии) была так очарована и увлечена, как она увлеклась… вы позволите?.. Джорджианой.

Предмет этих похвал выслушал их, сидя как на иголках, и, наконец, очень смущенно сказал, обращаясь к Со-фронии:

– Удивляюсь, за что вы меня полюбили! Просто не могу этого понять!

– Дорогая Джорджиана! За вас самое. За то, что вы не такая, как все другие вокруг вас.

– Что ж! Это может быть. Думаю, что я и сама полюбила вас за то, что вы не такая, как все другие вокруг меня, – со вздохом облегчения сказала Джорджиана.

– Нам пора уезжать вместе с другими, – заметила миссис Лэмл, как бы нехотя вставая с места в минуту общего разъезда. – Ведь мы с вами настоящие друзья, милая Джорджиана?

– Да, настоящие.

– Спокойной ночи, милая девочка!

Она смотрела на Джорджиану смеющимися глазами, уже добившись какой-то власти над этой робкой натурой, потому что та, уцепившись за ее руку, отвечала ей боязливым, таинственным шепотом:

– Не забывайте меня в разлуке. И поскорее приезжайте опять. До свидания!

Приятно было смотреть, как грациозно супруги Лэмл прощались с хозяевами и как нежно и любовно они поддерживали друг друга, спускаясь с лестницы. Менее приятно было видеть, как их улыбающиеся лица вытянулись и нахмурились, когда супруги угрюмо расселись по углам своей кареты. Но это зрелище, разумеется, было уже за кулисами; его никто не видел, и оно не предназначалось ни для чьих глаз.

Большие, тяжелые экипажи, сработанные по образцу подснеповского серебра, увезли тех из гостей, которые были потяжелее и подороже; менее ценные гости убрались восвояси как кому вздумалось; подснеповское серебро тоже убрали на покой. Мистер Подснеп стоял, грея спину у огня в гостиной и подтягивая кверху уголки воротничка, как истинный герой дня, охорашиваясь, точно петух в курятнике, посреди своих владений и был бы крайне удивлен, если б ему сказали, что мисс Подснеп, да и всякую другую молодую особу надлежащего происхождения и воспитания, нельзя укладывать и убирать, как серебро, выставлять напоказ, как серебро, шлифовать, как серебро, подсчитывать, взвешивать и оценивать, как серебро. Что такая молодая особа, возможно, чувствует щемящую пустоту в сердце, которую не заполнить серебром, ей нужно что-то помоложе серебра, не столь однообразное, как серебро; или что мысли такой молодой особы могут устремиться за пределы, ограниченные серебром с севера, юга, востока и запада – все это для него было чудовищной фантазией, которую он одним взмахом руки немедленно перебросил бы в пространство. Это происходило, быть может, оттого, что краснеющая молодая особа мистера Подснепа состояла, так сказать, из одних щек, а ведь есть возможность, что существуют молодые особы и более сложной организации.

Если бы только мистер Подснеп, подтягивая кверху уголки воротничков, мог слышать, как супруги Лэмл в некотором кратком диалоге именовали его "этим типом" по пути домой, сидя в противоположных углах своей кареты!

– Вы спите, Софрония?

– Разве я могу уснуть, сэр?

– Очень можете, просидев целый вечер у этого типа. Слушайте внимательно, что я вам сейчас скажу.

– Я, кажется, слушала внимательно все, что вы мне говорили. Чем же иным я была занята весь вечер?

– Говорят вам, – он повысил голос, – слушайте то, что я вам сейчас скажу. Не отходите от этой идиотки. Заберите ее в руки. Держите ее крепко и не выпускайте. Вы слышите меня?

– Слышу.

– Я чувствую, что тут пахнет деньгами, отчего же и не поживиться, а кроме того, надо сбить спесь с этого Подснепа. Мы с вами друг другу должны, вы это знаете.

Миссис Лэмл слегка поморщилась при этом напоминании, но тут же уселась поудобнее в своем темном углу, расправив платье, так что вся карета снова наполнилась благоуханием ее духов и эссенций.

ГЛАВА XII
Честный человек в поте лица

Мортимер Лайтвуд и Юджин Рэйберн обедали в конторе мистера Лайтвуда, взяв обед из кофейни. Не так давно они решили вести хозяйство сообща, на холостую ногу. Сняли коттедж близ Хэмптона, на берегу Темзы, с лужайкой, сараем для лодки и прочими угодьями и собирались провести на реке все летние каникулы, как полагается.

Лето еще не настало, была весна; но не мягкая весна с нежными зефирами, как во "Временах года" * Томсона, а суровая весна с восточным ветром, как во временах года Джонсона, Джексона, Диксона, Смита и Джонса. Резкий ветер скорее пилил, чем дул, а когда он пилил, опилки вихрем крутились по пильне. Каждая улица превращалась в пильню, но верхних пильщиков там не было; каждый прохожий был подручным, и в глаза и в нос ему летели опилки.

Повсюду носилась загадочного происхождения бумажная валюта, циркулирующая по Лондону в ветреную погоду. Откуда она берется и куда девается? Она виснет на каждом кусте, трепещет на каждом дереве, застревает в электрических проводах, льнет ко всем заборам, мокнет у каждого колодца, жмется к каждой решетке, дрожит на каждой лужайке, напрасно ищет приюта за легионами чугунных перил. Этого нет в Париже, где ничего не пропадает даром, хотя город богат и полон роскоши: там из нор выползают удивительные человеческие мураши и подбирают каждый клочок. Там ветер поднимает одну только пыль. Там зоркие глаза и голодные желудки собирают урожай даже с восточного ветра, – даже он приносит им какую-то прибыль.

Ветер пилил, и опилки кружились вихрем. Кусты заламывали руки, горько жалуясь на солнце, соблазнившее их цвести, молодая листва чахла, воробьи, как и люди, раскаивались в своих ранних браках, все цвета радуги можно было видеть не среди весенней флоры, а на лицах людей, которых пощипывала и покусывала весна. А ветер все пилил, и опилки все кружились.

Когда стоит такая погода и весенние вечера слишком долги и светлы, чтобы можно было запереться от них, город, который мистер Подснеп так вразумительно именовал Лондоном, Londres, Лондоном, выглядит всего хуже. Черный крикливый город, сочетающий в себе все свойства коптильни и сварливой жены; пыльный город, унылый город, без единого просвета в свинцовом своде небес; город, осажденный подступившими к нему болотными ратями Эссекса и Кента. Таким представлялся он двум школьным товарищам, когда, покончив с обедом, они уселись курить перед камином. Юный Вред ушел, слуга из кофейни ушел тоже, исчезли тарелки и блюда, уходило и вино – но по другому направлению.

– Ветер здесь воет, словно на маяке, – произнес Юджин, мешая в камине. – Да и то на маяке, верно, было бы лучше.

– Ты думаешь, нам не надоело бы? – спросил Лайтвуд.

– Не больше, чем во всяком другом месте. И там не пришлось бы тащиться на выездную сессию. Впрочем, это уже личное соображение, чистый эгоизм с моей стороны.

– И клиенты не приходили бы, – добавил Лайтвуд. – В этом соображении нет ничего личного, никакого эгоизма с моей стороны.

– Если бы маяк стоял на необитаемом острове среди бурного моря, продолжал Юджин, покуривая и глядя на огонь, – леди Типпинз не могла бы добраться до нас, или, еще того лучше, попробовала бы добраться и утонула. Не было бы приглашений на свадебные завтраки. Не было бы возни с прецедентами *, кроме одного самого нехитрого прецедента: поддерживать свет. Любопытно было бы наблюдать крушения.

– Но, с другой стороны, – намекнул Лайтвуд, – такая жизнь могла бы показаться несколько однообразной.

– Я уже об этом думал, – отвечал Юджин, словно он и вправду рассматривал предмет по-деловому, со всех точек зрения, – но это было бы определенное и ограниченное однообразие. Оно не шло бы дальше нас двоих. А для меня еще вопрос, Мортимер, не легче ли вытерпеть настолько определенное и настолько ограниченное однообразие, чем безграничное однообразие наших ближних.

Лайтвуд засмеялся и заметил, передавая другу бутылку:

– У нас будет случай проверить это летом, катаясь на лодке.

– Не совсем подходящий, – со вздохом согласился Юджин, – но мы попробуем. Надеюсь, мы сможем терпеть друг друга.

– Так вот, насчет твоего почтенного родителя, – сказал Лайтвуд, возвращаясь к тому предмету разговора, который они хотели обсудить особо: всегда самая скользкая тема, уходящая из рук, словно угорь.

– Да, насчет моего почтенного родителя, – согласился Юджин, усаживаясь глубже в кресло. – Мне лучше было бы говорить о моем почтенном родителе при свечах, поскольку эта тема нуждается в искусственном блеске; по мы поговорим о нем в сумерках, согретых жаром уолл-зендского * угля.

Он опять помешал в камине и, когда угли разгорелись, продолжал:

– Мой почтенный родитель нашел где-то в соседнем поместье жену для своего мало почтенного сына.

– С деньгами, конечно?

– С деньгами, конечно, иначе и искать не стоило. Мой почтенный родитель – позволь мне на будущее время заменить эту почтительную тавтологию сокращением М. П. Р., что звучит по-военному и отчасти напоминает о герцоге Веллингтоне *.

– Какой ты чудак, Юджин!

– Вовсе нет, уверяю тебя. Так как М. П. Р. всегда весьма решительно устраивал (как это у него называется) судьбу своих детей, определяя профессию и жизненный путь обреченной на заклание жертвы с часа рождения, а иногда и раньше, то и мне он предназначил стать адвокатом, чего я уже достиг (хотя и без огромной практики, которая мне полагалась), и жениться, чего я еще не сделал.

– О первом ты мне не раз говорил.

– О первом я тебе не раз говорил. Считая себя не совсем на месте в роли юридического светила, я пока что воздерживался от семейных уз. Ты знаешь М. П. Р., но не так хорошо, как я. Если бы ты знал его не хуже, он бы тебя позабавил.

– Почтительно сказано, Юджин!

– Как нельзя более, можешь мне поверить, и со всеми чувствами преданного сына по отношению к М. П. Р. Но он меня смешит, тут уж ничего не поделаешь. Когда родился мой старший брат, всем нам было, разумеется, известно (то есть было бы известно, если б мы существовали на свете), что он унаследует фамильные дрязги – при гостях это называется фамильным достоянием. Но перед рождением второго брата М. П. Р. сказал, что "это будет столп церкви". Он действительно родился и сделался столпом церкви, довольно-таки шатким столпом. Появился на свет третий брат, гораздо раньше того времени, какое он назначил моей матушке, но М. П. Р., нисколько не растерявшись, тут же объявил его кругосветным мореплавателем. Его сунули во флот, но кругом света он так и не плавал. Я дал знать о себе, и моя судьба была тоже устроена, блистательные результаты чего ты видишь своими глазами. Моему младшему брату исполнилось всего полчаса от роду, когда М. П. Р. решил, что ему суждено быть гением механики, и так далее. Потому я и говорю, что М. П. Р. меня забавляет.

– А касательно этой леди, Юджин?

– Тут М. П. Р. уже не забавляет меня, потому что я отнюдь не намерен касаться этой леди, скорее напротив.

– Ты ее знаешь?

– Вовсе не знаю.

– Может быть, тебе лучше повидаться с ней?

– Любезный Мортимер, ты изучил мой характер. Разве я могу поехать к ним с таким ярлыком: "Жених. Выставлен для обозрения", и встретить там девушку с ярлыком в том же роде? Я готов на все, что угодно М. П. Р., и даже с величайшим удовольствием, но только не жениться. Да разве я смогу это вытерпеть? Я, которому все так скоро приедается, постоянно и неизбежно?

– Ты вовсе не так последователен, Юджин.

– В отношении скуки я самый последовательный из людей, уверяю тебя, отвечал его достойный друг.

– Да ведь ты только что распространялся о преимуществах однообразной жизни вдвоем.

– На маяке. Сделай милость, не забывай условия. На маяке.

Мортимер опять засмеялся, и Юджин, улыбнувшись впервые за все время разговора, словно найдя в себе что-то забавное, стал опять мрачен, как всегда, и, раскурив сигару, сказал сонным голосом:

– Нет, ничего не поделаешь: одно из пророчеств М. П. Р. должно остаться неисполненным. Несмотря на все мое желание угодить родителю, ему суждено потерпеть фиаско.

Пока они разговаривали, за потускневшими окнами стемнело, а ветер все пилил, и опилки все крутились. Кладбище внизу погружалось в глубокую смутную тень, и тень эта уже подползала к верхним этажам домов, туда, где сидели оба друга.

– Словно призраки встают из могил, – сказал Юджин.

Он постоял у окна, раскуривая сигару, чтобы ее аромат показался ему еще приятней в тепле и уюте, по сравнению с уличным холодом, и уже возвращался к своему креслу, как вдруг остановился на полдороге и сказал:

– Видимо, один из призраков заблудился и идет к нам узнать дорогу. Взгляни на это привидение!

Лайтвуд, сидевший спиной к дверям, повернул голову: там, в темноте, сгустившейся у входа, стояло нечто в образе человека, которому он и адресовал весьма уместный вопрос:

– Это что еще за черт?

– Прошу прощения, хозяева, – отвечал призрак хриплым невнятным шепотом, – может, который-нибудь из вас и есть адвокат Лайтвуд?

– Чего ради вы не стучались в дверь? – спросил Мортимер.

– Прошу прощения, хозяева, – отвечал призрак так же хрипло, – вы, верно, не заметили, что дверь у вас стоит настежь.

– Что вам нужно?

На это призрак ответил так же хрипло и так же невнятно:

– Прошу прощения, хозяева, может, один из вас будет адвокат Лайтвуд?

– Один из нас будет, – отвечал обладатель этого имени.

– Тогда все в порядке, оба-два хозяина, – возразил призрак, старательно прикрывая за собой дверь, – дело-то деликатное.

Мортимер зажег свечи. При их свете гость оказался весьма неприятным гостем, который глядел исподлобья и, разговаривая, мял в руках старую, насквозь мокрую меховую шапку, облезшую и бесформенную, похожую на труп какого-то животного, собаки или кошки, щенка или котенка, которое не только утонуло, но и разложилось в воде.

– Ну, так в чем же дело? – сказал Мортимер.

– Оба-два хозяина, который из вас будет адвокат Лайтвуд? – спросил гость льстивым тоном.

– Это я.

– Адвокат Лайтвуд, – с раболепным поклоном, – я человек, который добывает себе пропитание в поте лица. Хотелось бы мне прежде всего прочего, чтобы вы привели меня к присяге, а то как бы мне случайно не лишиться того, что я зарабатываю в поте лица.

– Я этим не занимаюсь, любезный.

Посетитель, явно не доверяя этому заявлению, упрямо пробормотал:

– Альфред Дэвид.

– Это вас так зовут? – спросил Лайтвуд.

– Меня? – переспросил гость. – Нет, мне надо, сами знаете: "Альфред Дэвид" *.

Юджин, который курил, разглядывая гостя, объяснил, что тот желает дать присягу.

– Я же вам говорю, мой любезный, что не имею никакого отношения к присяге и клятве, – лениво усмехнувшись, сказал ему Лайтвуд.

– Он может вас проклясть, – объяснил Юджин, – и я тоже. А больше мы ничего для вас сделать не можем.

Сильно обескураженный этим разъяснением, гость вертел в руках дохлую собаку или кошку, щенка или котенка, переводя взгляд с одного из "обоих-двух хозяев" на другого, и что-то обдумывал про себя. Наконец он решился.

– Тогда снимите с меня и запишите показание.

– Что снять? – спросил Лайтвуд.

– Показание, – ответил гость. – Пером и чернилами.

– Сначала скажите нам, о чем идет речь.

– О чем, о чем, – сказал человек, делая шаг вперед, и, понизив голос, прикрыл рукой рот. – О пяти, а то и десяти тысячах награды. Вот о чем. Насчет убийства. Вот насчет чего.

– Подойдите ближе к столу. Сядьте. Не хотите ли выпить стакан вина?

– Да, хочу, – сказал гость, – не стану вас обманывать, хозяева.

Вина ему налили. Он вылил вино в рот, пропустил его за правую щеку, словно спрашивая: "Как это вам нравится?", потом за левую щеку, словно спрашивая: "Как это вам нравится?", потом переправил в желудок, словно спрашивая: "Как это вам нравится?" И в заключение облизал губы, словно ему три раза подряд ответили: "Очень нравится".

– Не хотите ли еще стакан?

– Да, хочу, – повторил он, – не стану вас обманывать, хозяева.

И он повторил все прочие операции.

– Ну, так как же вас зовут? – начал Лайтвуд.

– Вот это вы что-то спешите, адвокат Лайтвуд, – ответил гость протестующе. – Как же вы не понимаете, адвокат Лайтвуд? С этим вы немножко поторопились. Я собираюсь заработать от пяти до десяти тысяч в поте лица; а ведь я человек бедный, мне этот самый пот лица нелегко дается, так разве я могу назвать хотя бы свое имя, пока его не записывают?

Уступая его вере в обязывающую силу пера, чернил и бумаги, Лайтвуд кивком выразил согласие на кивок Юджина, означавший, что он берется орудовать этими магическими средствами.

Юджин принес перо, чернила и бумагу и уселся за стол в роли письмоводителя и нотариуса.

– Ну, – сказал Лайтвуд, – так как же вас зовут? Но честному человеку в поте лица потребовались еще новые предосторожности.

– Мне бы желалось, адвокат Лайтвуд, чтобы тот, другой хозяин, был моим свидетелем насчет того, что я скажу, – потребовал он. – А потому, не будет ли с его стороны любезностью сказать мне свою фамилию и где он живет?

Юджин, с сигарой во рту и пером в руке, перебросил ему свою карточку. Медленно прочитав ее по слогам, гость скатал ее в трубку и еще медленнее завязал в уголок шейного платка.

– Ну, любезный, – в третий раз начал Лайтвуд, – если вы уже покончили со всеми вашими приготовлениями, вполне успокоились и уверились, что вас никто не торопит, скажите, как вас зовут?

– Роджер Райдергуд.

– Место жительства?

– Известковая Яма.

– Занятие или профессия?

На этот вопрос мистер Райдергуд отвечал далеко не так скоро, как на первые два, и, наконец, объяснил:

– Кое-чем промышляю на реке.

– За вами что-нибудь имеется? – спокойно вмешался Юджин, записывая его слова.

Несколько сбитый с толку, мистер Райдергуд уклончиво и с невинным видом заметил, что тот, другой хозяин, кажется, о чем-то его спросил.

– Имели когда-нибудь неприятности? – сказал Юджин.

– Один раз. (Со всяким могло случиться, как бы между прочим заметил мистер Райдергуд.)

– По подозрению в?..

– В матросском кармане, – отвечал мистер Райдергуд. – А ведь на самом деле я был этому матросу первый друг и старался его уберечь.

– В поте лица, конечно? – спросил Юджин.

– Так, что с меня градом катилось, – ответил мистер Райдергуд.

Юджин курил, откинувшись на спинку кресла и равнодушно глядя на доносчика; перо он держал наготове, собираясь опять записывать. Лайтвуд тоже курил, равнодушно глядя на доносчика.

– А теперь надо бы опять записать, – сказал Райдергуд, повертев мокрую шапку и так и этак и пригладив ее рукавом против шерсти (вряд ли можно было пригладить ее по шерсти). – Я даю показание, что тот, кто убил Гармона, и есть Старик Хэксем, который нашел тело. Рука Джесса Хэксема, того, что на реке и на берегу все зовут Стариком, и есть та рука, которая совершила это дело. Его рука, и ничья другая.

Оба друга переглянулись, и сразу стали гораздо серьезнее, чем прежде.

– Скажите мне, на каком основании вы его обвиняете, – сказал Мортимер Лайтвуд.

– На том основании, – отвечал Райдергуд, утирая лицо рукавом, – что я был компаньоном Старика и подозревал его не один долгий день и не одну темную ночь. На том основании, что я знал его повадки. На том основании, что я отказался с ним работать, когда понял, чем это грозит; и, предупреждаю вас, его дочка будет вам рассказывать другое, так чтобы вы знали, чего ее слова стоят, ведь она готова бог весть чего наплести, нагородить турусов на колесах, лишь бы спасти отца. На том основании, что на плотинах и на пристани всем хорошо известно, что это его рук дело. На том основании, что его никто знать не хочет, потому что это его рук дело. На том основании, что ведите меня куда хотите, и я там приму присягу. Я не собираюсь отпираться от своих слов. Я на все готов. Ведите меня куда угодно.

– Все это пустяки, – сказал Лайтвуд.

– Пустяки? – негодующе и удивленно повторил Райдергуд.

– Совершенные пустяки. Это значит только то, что вы подозреваете этого человека в преступлении, не больше. У вас, может быть, есть для этого повод, а может и не быть никакого повода, но нельзя же его осудить по одному вашему подозрению.

– Разве я не сказал, – сошлюсь на того, другого хозяина, как на свидетеля, – разве я не сказал в первую же минуту, как только раскрыл рот, сидя на этом самом стуле и ныне и присно и во веки веков (он, видимо, считал эту формулу чуть ли не равносильной присяге), что я согласен поклясться на библии, что это его дело? Разве я не сказал "ведите меня, и я приму присягу"? А сейчас я что говорю? Вы же не станете это отрицать, адвокат Лантвуд?

– Конечно, не стану; но вы беретесь присягать только в том, что у вас есть подозрения, а я вам говорю, что этого мало.

– Так, по-вашему, этого мало, адвокат Лантвуд? – недоверчиво спросил Райдергуд.

– Разумеется, мало.

– А разве я говорил, что этого довольно? Сошлюсь на другого хозяина. Ну, по-честному? Разве я это говорил?

– Что бы он ни имел в виду, он, конечно, не говорил, что ему больше нечего сказать, – негромко заметил Юджин, не глядя на Райдергуда.

– Ага! – торжествующе воскликнул доносчик, уразумев, что это замечание, хотя и не совсем ему понятное, было, в общем, ему на пользу. Мое счастье, что у меня был свидетель!

– В таком случае, продолжайте, – сказал Лайтвуд. – Говорите все, что вы имеете сказать. Чтобы потом не придумывать.

– Тогда записывайте мои слова! – нетерпеливо и тревожно воскликнул доносчик. – Записывайте мои слова, потому что теперь пойдет самая суть, клянусь Георгием и Драконом! * Только не мешайте честному человеку пожать то, что он посеял в поте лица! Так вот, я даю показание; он сам мне сказал, что это его рук дело. Разве этого мало!

– Следите за своими словами, любезный, – возразил Мортимер.

– Это вам надо следить за моими словами, адвокат Лайтвуд: я так сужу, что вы будете отвечать за последствия! – Потом, медленно и торжественно отбивая такт правой рукой по ладони левой, он начал: – Я, Роджер Райдергуд, из Известковой Ямы, промышляющий на реке. сообщаю вам, адвокат Лайтвуд, что Джесс Хэксем, обыкновенно прозываемый на реке и на берегу Стариком, сам сказал мне, что это его рук дело. Мало того, я слышал из ею собственных уст, что это его рук дело. Мало того, он сам сказал, что это его рук дело. И в том я присягну!

– Где же он вам это сказал?

– На улице, – отвечал Райдергуд, по-прежнему отбивая такт; голову он держал упрямо набок, а глазами зорко следил за своими слушателями, уделяя равное внимание и тому и другому, – на улице, перед дверями "Шести Веселых Грузчиков", около четверти первого ночи – только я не возьму греха на душу, не стану присягать из-за каких-нибудь пяти минут разницы – в ту ночь, когда он выудил тело. "Шесть Веселых Грузчиков" все так же стоят на своем месте. "Шесть Веселых Грузчиков" никуда не убегут. Если окажется, что его не было в ту полночь у "Шести Веселых Грузчиков", значит я соврал.

– Что же он говорил?

– Я вам скажу (записывайте, другой хозяин, больше я ни о чем не прошу). Сначала вышел он, потом вышел я. Может, через минуту после него, может, через полминуты, может, через четверть минуты; присягнуть в этом не могу и потому не стану. Знаю, что значит давать показание под присягой, правильно?