Текст книги "Домашний спектакль"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА
ДОМАШНІЙ СПЕКТАКЛЬ

Обширны и грандіозны были приготовленія на виллѣ Розъ, въ Елафамъ-Райзѣ, въ жилищѣ мистера Гетльтона (весьма зажиточнаго маклера) и велика была тревога его интересной семьи, когда приблизился день затѣяннаго ею домашняго спектакля, «подготовлявшагося нѣсколько мѣсяцевъ». Вся эта семейка была помѣшана на домашнихъ представленіяхъ. Домъ, обыкновенно такой чистый и аккуратный, принялъ въ то время такой хаотическій видъ, точно его, по мѣткому выраженію самого хозяина, «повыбросали изъ окошекъ». Большая столовая, лишенная своей мебели и украшеній, превратилась въ мѣсто свалки кулисъ, проводовъ, лампъ, мостовъ, облаковъ, грома и молніи, фестоновъ и цвѣтовъ, кинжаловъ, рапиръ и всякаго иного театральнаго скарба, именуемаго на театральномъ жаргонѣ бутафорскими принадлежностями. Спальни были загромождены декораціями, а кухня была занята плотниками. Репетиціи происходили черезъ день по вечерамъ въ гостиной, и каждый диванъ въ домѣ былъ болѣе или менѣе поврежденъ но милости старанія и усердія, съ какими мистеръ Семпроній Гетльтонъ и миссъ Люцина репетировали сцену удушенія въ «Отелло», такъ какъ эта драма должна была составить первое отдѣленіе вечерняго спектакля.

– Если мы попрактикуемся еще немножко, то я увѣренъ, что пьеса сойдетъ у насъ превосходно, говорилъ мистеръ Семпроній своей «драматической труппѣ» послѣ сто-пятидесятой репетиціи. Въ виду маленькаго неудобства, сопряженнаго съ принятіемъ на его счетъ всѣхъ расходовъ по спектаклю, онъ самымъ любезнымъ образомъ былъ единодушно избранъ актерами-любителями въ дирижеры. Эвансъ, – продолжалъ мистеръ Гетльтонъ младшій, повернувшись къ высокому, сухопарому, блѣдному молодому человѣку съ длинными бакенбардами, – Эвансъ, вы играете Родриго безподобно.

– Безподобно! – подхватили три миссъ Гетльтонъ, потому что мистеръ Эвансъ былъ признанъ «душкой» всѣми его товарками по сценѣ. Онъ былъ ужасно интересенъ и обладалъ такими красивыми бакенбардами, не говоря уже о его способности писать стихи въ альбомы и играть на флейтѣ!

– Однако по-моему, – прибавилъ дирижеръ, – вамъ еще не совсѣмъ удается… паденіе… въ сценѣ поединка, гдѣ вы… того…

– Это очень трудно, – задумчиво отвѣтилъ мистеръ Эвансъ;– послѣднее время я для навыка падалъ много разъ у себя въ конторѣ, только всегда больно ушибался. Падать мнѣ приходится, какъ вамъ извѣстно, навзничь, а при этомъ непремѣнно треснешься затылкомъ.

– А вы остерегайтесь, чтобъ не повалить кулисъ, – сказалъ мистеръ Гетльтонъ старшій, который былъ назначенъ суфлеромъ.

– О, не бойтесь! – подхватилъ Эвансъ съ крайне самодовольнымъ видомъ. – Я буду падать головой за сцену, такъ что не надѣлаю никакой бѣды.

– Но за то, – воскликнулъ дирижеръ, потирая отъ удовольствія руки, – мы произведемъ большой фуроръ въ «Мазаніелло». Гарлей поетъ въ немъ восхитительно.

Всѣ поддержали этотъ лестный отзывъ. Мистеръ Гарлей улыбался и посматривалъ глуповато, что было совсѣмъ не въ диковину; потомъ онъ принялся мурлыкать: «Смотрите, какъ утро сіяетъ роскошно» и вдругъ покраснѣлъ, какъ рыбацкій колпакъ, который примѣривалъ себѣ на голову.

– Прикинемъ-ка, – продолжалъ дирижеръ, считая по пальцамъ. – У насъ будетъ три пляшущихъ крестьянки, кромѣ Фенеллы, и четыре рыбака. Прибавимъ сюда еще нашего лакея Тома; онъ можетъ надѣть мои парусинные брюки, клѣтчатую рубашку Боба, красный ночной колпакъ и въ этомъ одѣяніи сойдетъ за пятаго рыбака. Въ хорахъ мы, конечно, можемъ пѣть за кулисами, а въ сценѣ на площади расхаживать въ плащахъ и тому подобномъ. Когда же вспыхнетъ бунтъ, то нашъ Томъ, размахивая киркой, долженъ выбѣгать на сцену съ одной стороны и скрываться по другую сторону, повторяя этотъ маневръ какъ можно быстрѣе. Эффектъ получится электрическій, точно бунтовщиковъ великое множество. А въ сценѣ изверженія вулкана мы станемъ жечь красный бенгальскій огонь, кидать на полъ мѣдные подносы и производить всяческій грохотъ – тогда навѣрно выйдетъ отлично.

– Конечно! Конечно! – дружно подхватили всѣ актеры, а мистеръ Семпроній Гетльтонъ убѣжалъ стремглавъ отмывать съ лица сажу отъ жженой пробки и распоряжаться постановкой декорацій, хотя и расписанныхъ кистью диллетанта, но тѣмъ не менѣе восхитительныхъ.

Миссисъ Гетльтонъ была добрая, покладистая, простодушная женщина, которая нѣжно любила мужа и дѣтей; она имѣла только три антипатіи. На первомъ мѣстѣ у ней стояла естественная непріязнь ко всѣмъ дѣвицамъ-невѣстамъ, кромѣ собственныхъ дочекъ; на второмъ – боязнь всего, что можетъ показаться смѣшнымъ, и наконецъ, – какъ неизбѣжное слѣдствіе этого чувства – страхъ, почти ужасъ передъ нѣкоей мисси Джозефъ Портеръ, ея сосѣдкой, жившей черезъ дорогу. Впрочемъ всѣ простодушные обитатели Клафама и его окрестностей трепетали передъ скандаломъ и насмѣшкою, а потому заискивали въ миссисъ Джозефъ Портеръ, ухаживали за ней, льстили и ублажали ее на всѣ лады.

– Все это пустяки, мама, – говорила однажды миссъ Эмма Портеръ своей почтенной родительницѣ, стараясь скрыть точившую ее досаду. Если-бъ Гетльтонъ и предложилъ мнѣ участвовать въ ихъ спектаклѣ, то я увѣрена, что ни вы, ни папа не позволили бы мнѣ выставлять себя такимъ образомъ на показъ.

– Я и не ожидала ничего иного отъ твоего чуткаго пониманія приличій, – замѣтила мать, – и мнѣ пріятно, Эмма, что ты такъ мѣтко охарактеризовала ихъ затѣю.

Между тѣмъ не дальше недѣли тому назадъ та же миссъ Портеръ четыре дня кряду парадировала за прилавкомъ на благотворительномъ базарѣ передъ всѣми вѣрноподданными ея королевскаго величества, пожелавшими заплатить шиллингъ, чтобъ полюбоваться, какъ нѣсколько десятковъ дѣвицъ кокетничаютъ съ незнакомыми мужчинами, играя въ торговлю.

– Смотри! – воскликнула миссисъ Портеръ, выглядывая изъ окошка. – Вонъ къ Гетльтонамъ тащутъ два говяжьихъ ссѣка и цѣлый окорокъ ветчины, – очевидно для сандвичей; а Томасъ, кондитеръ, говоритъ, что ему заказано до полусотни тортовъ, кромѣ бланманже и желе. Нѣтъ, представь себѣ только этихъ миссъ Гетльтонъ въ театральныхъ костюмахъ!

– Умора да и только! – подхватила миссъ Портеръ съ ненатуральнымъ смѣхомъ.

– Погоди, однако, ужъ я сдѣлаю такъ, что солоно имъ придется ихъ затѣя! – сказала ея мать и безотлагательно отправилась исполнять свое человѣколюбивое намѣреніе.

– Знаете, милая миссисъ Гетльтонъ, – начала миссисъ Джозсфь Портеръ, посидѣвъ предварительно съ сосѣдкою съ глазу на глазъ и вывѣдавъ у нея съ неутомимымъ усердіемъ всѣ новости насчетъ спектакля, – знаете, моя дорогая, пусть люди говорятъ, что хотятъ; ужъ конечно дѣло не обойдется безъ разныхъ толковъ, вѣдь у многихъ чешется языкъ по злобѣ. Ахъ, моя душечка, миссъ Люцина, какъ поживаете? Я вотъ сейчасъ говорила вашей маменькѣ, что слышала молву о томъ…

– О чемъ?

– Миссисъ Портеръ намекаетъ на спектакль, моя дорогая, – объяснила дѣвушкѣ мать;– къ сожалѣнію, она какъ разъ сообщала мнѣ…

– О, пожалуйста не упоминайте о томъ! – перебила сосѣдка;– это сущій вздоръ, такая же нелѣпость, какую отмочилъ нѣкій молокососъ, сказавшій, что его удивляетъ тщеславіе миссъ Кероляйнъ, которая рѣшается съ такими ногами и щиколодками играть ролъ Фенеллы.

– Дерзкій нахалъ, кто бы онъ ни былъ! – вспылила миссисъ Гетльтонъ.

– Разумѣется, моя хорошая, – внутренно ликуя, подтвердила гостья, – это несомнѣнно! Вѣдь если миссъ Кероляйнъ, – какъ я возразила ему, – играетъ Фенеллу, отсюда вовсе еще не слѣдуетъ, чтобъ она непремѣнно воображала, будто бы у ней хорошенькая ножка. На это – ахъ, молодые мужчины, такіе болваны! – онъ имѣлъ наглость замѣтить…

Трудно сказать, насколько удалось бы милѣйшей миссисъ Портеръ достичь намѣченной ею цѣли, еели-бъ ей не помѣшалъ приходъ мистера Томаса Бальдерстона, родного брата миссисъ Гетльтонъ, котораго звали въ семейномъ кругу просто «дядей Томомъ». Его появленіе дало иной оборотъ разговору и внушило гостьѣ превосходный планъ операціи, которую она собиралась исполнить въ день спектакля.

Дядя Томъ былъ очень богатъ и не чаялъ души въ своихъ племянницахъ и племянникахъ, а поэтому, само собою разумѣется, пользовался большимъ авторитетомъ въ семьѣ. Онъ былъ добрѣйшій человѣкъ на свѣтѣ, отличался неизмѣнной веселостью и говорилъ безъ умолку. Мистеръ Бальдерстонъ гордился тѣмъ, что носилъ всегда и всюду высокіе сапоги съ отворотами и никогда не повязывалъ шеи черной шелковой косынкой [1]1
  Вопреки общепринятой модѣ конца тридцатыхъ годовъ. Прим. перев.


[Закрыть]; кромѣ того онъ любилъ похвастаться, что помнить наизусть всѣ главныя пьесы Шекспира съ начала до конца, и это была сущая правда. Благодаря такому чисто попугайному таланту, дядя Томъ не только самъ то и дѣло цитировалъ «Эвонскаго лебедя», но и не выносилъ, чтобъ кто нибудь другой искажалъ цитаты изъ его любимаго автора; въ такихъ случаяхъ онъ безъ церемоніи поправлялъ виновнаго. Вдобавокъ онъ былъ порядочный чудакъ: никогда не упускалъ случая высказать напрямикъ свое мнѣніе и хохоталъ до упаду надо всѣмъ, что казалось ему забавнымъ или смѣшнымъ.

– Ну, дѣвочки, – освѣдомился дядя Томъ послѣ поцѣлуевъ и разспросовъ о здоровьѣ,– какъ подвигаются ваши дѣла? Выучили свои роли, а? Люцина, дружокъ, ну-ка: актъ 2-й, сцена I, лѣвая страница, послѣднія слова: «Невѣдомъ жребій»… Что слѣдуетъ дальше, а? Продолжай: «Избави Богъ»…

– Ахъ, да, – подхватила миссъ Люцина, – я вспомнила…

 
Избави Богъ;
Пусть наше счастье и любовь растутъ,
Какъ нашихъ дней число растетъ!
 

– Дѣлай паузы тамъ и сямъ, – совѣтовалъ старый дядя, который былъ великимъ критикомъ. «Пусть счастье наше и любовь растутъ», – удареніе на послѣднемъ слогѣ «тутъ»; затѣмъ пауза – разъ, два, три, четыре, – и опять произноси, повысивъ голосъ: «какъ нашихъ дней число расилъ». Удареніе на слогѣ «дней». Вотъ какъ надо декламировать, душа моя; положись на твоего дядю по части удареній. Ахъ, Семъ, какъ поживаешь, юноша?

– Отлично, дядя, благодарствуйте, – отвѣчалъ мистеръ Семпроніусъ, который только что вошелъ съ нѣсколько страннымъ видомъ; онъ сильно смахивалъ на дикаго голубя, благодаря чернымъ кругамъ подъ глазами: результатъ постоянной пачкотни жженой пробкой. – Въ четвергъ, конечно, мы васъ увидимъ?

– Какъ же, какъ же, мой милый!

– Какъ жаль, что вашъ племянникъ не догадался пригласить васъ въ суфлеры, мистеръ Бальдерстонъ! – прошептала миссисъ Джозефъ Портеръ. – Вы были бы неоцѣненны на этомъ мѣстѣ.

– Да, я льщу себя мыслью, что справился бы сносно съ этой задачей, – отвѣчалъ дядя Томъ.

– Мнѣ надо заранѣе выговорить себѣ мѣстечко возлѣ васъ на представленіи, – продолжала миссисъ Портеръ, – тогда, если наши милые юные друзья въ чемъ нибудь ошибутся, вы укажете мнѣ сейчасъ ихъ ошибку. Это будетъ преинтересно.

– Сочту за счастье быть вамъ полезнымъ въ чемъ могу.

– Помните же нашъ уговоръ.

– Можете положиться на меня вполнѣ.

– Не знаю, почему, – сказала миссисъ Гетльтонъ своимъ дочерямъ, когда онѣ сидѣли вечеромъ всѣ вмѣстѣ вкругъ камина, – только мнѣ страшно не хочется, чтобъ миссисъ Джозефъ Портеръ пришла къ намъ въ четвергъ. Я увѣрена, что она замышляетъ что нибудь.

– Во всякомъ случаѣ насъ она не можетъ поднять на смѣхъ, – надмѣнно возразилъ мистеръ Семпроній Гетльтонъ.

Давно ожидаемый четвергъ насталъ своимъ чередомъ и, какъ философски замѣтилъ мистеръ Гетльтонъ старшій, «не принесъ съ собото никакихъ непріятностей, о которыхъ стоило бы говорить».

Пробило семь часовъ; публика стала собираться; все, что было выдающагося и шикарнаго въ Клафамѣ съ его окрестностями, быстро наполняло зрительный залъ. Сюда явились: Смиты, Гоббинсы, Никсоны, Диксоны, господа со всевозможными фамиліями, два альдермена, одинъ будущій шерифъ, сэръ Томасъ Глемперъ (возведенный въ дворянское достоинство въ прошлое царствованіе за поднесеніе адреса по поводу избавленія кого-то отъ невѣдомо чего) и напослѣдокъ, – но не изъ послѣднихъ – миссисъ Джозефъ Портеръ и дядя Томъ, которые заняли мѣста въ центрѣ третьяго ряда отъ сцены. Миссисъ Портеръ потѣшали дядю Тома всевозможными исторіями, а онъ въ свою очередь потѣшалъ всѣхъ остальныхъ своею неумѣренной, смѣшливостью.

Динь-динь-динь! – зазвенѣлъ ровно въ восемь колокольчикъ суфлера, и оркестръ грянулъ увертюру изъ «Прометея». Піанистка съ похвальнымъ усердіемъ барабанила по клавишамъ, а віолончель, подыгрывавшій ей мѣстами, «звучалъ сравнительно очень недурно». Только злополучный субъектъ, взявшійся аккомпанировать на флейтѣ «на память», убѣдился по собственному горькому опыту въ правдивости старинной пословицы: «съ глазъ долой – вонъ изъ памяти». Крайне близорукій, флейтистъ былъ еще посаженъ на значительномъ разстояніи отъ своего нотнаго пюпитра, и все его участіе въ оркестрѣ ограничивалось лишь тѣмъ, что онъ отъ времени до времени игралъ какой нибудь тактъ совсѣмъ не на мѣстѣ, сбивая съ толку остальныхъ исполнителей. Впрочемъ надо отдать полную справедливость мистеру Брауну, что дѣлалъ онъ это превосходно. Дѣйствительно, увертюра сильно смахивала на скачку разныхъ инструментовъ, старавшихся обогнать другъ друга; рояль пришелъ къ финишу первымъ на нѣсколько тактовъ, за нимъ слѣдовалъ віолончель; сильно отстала отъ нихъ бѣдная флейта, потому что глухой джентльменъ дудѣлъ себѣ, какъ попало, дальше, рѣшительно не сознавая, что онъ фальшивитъ, пока взрывъ рукоплесканій въ рядахъ зрителей не возвѣстилъ ему объ окончаніи увертюры. Когда все стихло, со сцены послышалось шарканье ногъ, суетливая бѣготня, сопровождаемая тревожнымъ шепотомъ: «Вотъ тебѣ на!» – «Какъ же быть?» и т. д. Зрители начали снова аплодировать, желая ободрить артистовъ; тутъ мистеръ Семпроній весьма явственнымъ голосомъ попросилъ суфлера «очистить сцену и подать звонокъ къ поднятію занавѣса».

Динь-динь-динь! – раздалось опять. Зрители усѣлись по мѣстамъ; занавѣсъ дрогнулъ, поднялся достаточно для того, чтобъ обнаружить нѣсколько паръ желтыхъ сапогъ, топтавшихся на подмосткахъ, да на томъ и застрялъ.

Динь-динь-динь! – снова зазвенѣлъ колокольчикъ. Занавѣсъ судорожно задергался, но не пошелъ выше. Публика сдержанно хихикала. Миссисъ Портеръ посмотрѣла на дядю Тома. Дядя Томъ посмотрѣлъ на всѣхъ, потирая руки и покатываясь со смѣху въ полномъ восторгѣ. Послѣ безконечныхъ звонковъ, продолжительнаго шепота, ударовъ молотка, требованья гвоздей и веревки, занавѣсъ, наконецъ, поднялся и обнаружилъ мистера Семпроніуса Гельтона одного въ костюмѣ и гриммѣ Отелло. Послѣ троекратнаго взрыва рукоплесканій, во время которыхъ мистеръ Семпроній прикладывалъ правую руку къ лѣвой сторонѣ груди и раскланивался самымъ безукоризненнымъ образомъ, сей дирижеръ выступилъ впередъ и обратился къ публикѣ съ такою рѣчью:

– Леди и джентльмены! Смѣю васъ увѣрить, съ искреннимъ сожалѣніемъ, что я весьма сожалѣю о необходимости сообщить вамъ, что Яго, которому предстояло играть мистера Вильсона… Простите, леди и джентльмены, я естественнымъ образомъ нѣсколько взволнованъ (аплодисменты)… Я хочу сказать, что мистеръ Вильсонъ, которому предстояло сыграть Яго… былъ… собственно говоря… или, иными словами, леди и джентльмены, дѣло въ томъ, что я сію минуту получилъ записку съ увѣдомленіемъ, что Яго никакъ не можетъ быть уволенъ изъ почтовой конторы сегодня вечеромъ. Въ виду такихъ обстоятельствъ, я увѣренъ… лю… лю… любительскій спектакль… дру… дру… другой джентльменъ взялъ на себя читать роль… проситъ снисхожденія, на короткое время, надѣясь на любезность и доброту британской публики.

Оглушительные аплодисменты. Мистеръ Семпроній Гетльтонъ удаляется со сцены; занавѣсъ падаетъ.

Публика, разумѣется, была настроена крайне добродушно; вся затѣя со спектаклемъ въ сущности являлась фарсомъ; поэтому зрители дожидались еще битый часъ съ невозмутимымъ терпѣніемъ, угощаясь лимонадомъ и печеньемъ.

Наконецъ трагедія началась. Все шло довольно благополучно до третьей сцены перваго дѣйствія, гдѣ Отелло обращается къ сенату: единственный недочетъ заключался въ томъ, что Яго, не имѣя возможности напялить на себя ни одной пары обуви изъ костюмерной кладовой, по причинѣ сильнаго отека ногъ, вызваннаго жарою и волненіемъ, былъ принужденъ играть свою роль въ высокихъ кожаныхъ сапогахъ, совершенно не подходившихъ къ его богато вышитымъ панталонамъ. Когда Отелло начатъ держать свой отвѣтъ передъ сенатомъ (величіе котораго было представлено плотникомъ, изображавшимъ герцога, двумя рабочими, приглашенными по рекомендаціи садовника, и мальчикомъ), миссисъ Портеръ поймала наконецъ случай, который ловила такъ старательно.

Мистеръ Семпроній продекламировалъ:

 
Совѣтъ почтетнный, властный и свѣтлѣйшій,
Вельможные, благіе господа!
Что дочь у старика я взялъ,
То правда: грубъ я рѣчью…
 

– Это вѣрно? – шепнула миссисъ Портеръ дядѣ Тому.

– Нѣтъ.

– Тогда поправьте же его!

– Сейчасъ. Семъ! – крикнулъ дядя Томъ, – это не такъ, мой милый.

– Въ чемъ я ошибся, дядя? – спросилъ Отелло, совершенно позабывъ важность своего положенія.

– Ты пропустилъ маленько. «Правда, на ней женатъ я».

– Охъ! ахъ! – воскликнулъ мистеръ Семпроній, стараясь скрыть свое замѣшательство такъ же настойчиво и безуспѣшно, какъ зрители старались скрыть подъ притворнымъ кашлемъ душившій ихъ смѣхъ.

…Правда, на ней женатъ я.

Размѣръ и суть моей вины

Идутъ дотолѣ; дальше нѣтъ.

(Въ сторону): Почему ты не суфлируешь, отецъ?

– А потому, что затерялъ свои очки, – отозвался бѣдный мистеръ Гетльтонъ, еле живой отъ жары и суматохи.

– Такъ, – сказалъ между тѣмъ дядя Томъ. Ну, вотъ теперь слѣдуетъ: «грубъ я рѣчью».

– Да, я знаю, – отвѣчалъ злополучный дирижеръ, продолжая свой монологъ.

Напрасно и безполезно было бы приводить всѣ случаи, когда дядя Томъ, совершенно попавшій теперь въ свою стихію и подстрекаемый ехидною миссисъ Портеръ, поправлялъ ошибки актеровъ. Достаточно замѣтить, что стоило ему осѣдлать своего конька, чтобъ забыть обо всемъ прочемъ. Такимъ образомъ весь остатокъ піесы прошелъ подъ его бормотанье вполголоса роли каждаго дѣйствующаго лица. Публика потѣшалась на пропалую. Миссисъ Портеръ была на седьмомъ небѣ. Исполнители сбивались на каждомъ шагу. Дядя Томъ никогда въ жизни не чувствовалъ себя такъ пріятно, а его племянникамъ и племянницамъ, хотя они и были объявлены наслѣдниками его крупнаго состоянія, никогда такъ искренно не хотѣлось, чтобъ онъ убрался къ праотцамъ, какъ въ тотъ достопамятный вечеръ.

Сюда присоединилось еще много другихъ не столь важныхъ обстоятельствъ, содѣйствовавшихъ охлажденію усердія у «дѣйствующихъ лицъ». Ни одинъ изъ исполнителей не могъ шагнуть въ своихъ брюкахъ, пошевелить рукой въ своей курткѣ. Панталоны были черезчуръ узки, башмаки слишкомъ широки, а мечи всѣхъ формъ и размѣровъ. Мистеръ Эвансъ, слишкомъ высокій ростомъ для маленькой сцены, щеголялъ въ черной бархатной шляпѣ съ громадными бѣлыми перьями, красота которыхъ терялась въ «облакахъ»; единственное неудобство этого роскошнаго головного убора состояло въ томъ, что, когда шляпа была у Эванса на головѣ, онъ не могъ ее снять, а когда снималась, то не было возможности ее надѣть. Рыбаки, нанятые для этой оказіи, подняли настоящій бунтъ, отказываясь играть, если имъ не прибавятъ угощенія крѣпкими напитками; когда же ихъ требованіе было удовлетворено, то оии въ сценѣ изверженія вулкана опьянѣли самымъ натуральнымъ манеромъ. Отъ краснаго бенгальскаго огня, зажженнаго въ концѣ второго акта, чуть не задохнись зрители, а вдобавокъ едва не загорѣлся домъ, такъ что пьесу доигрывали въ густомъ дыму.

Однимъ словомъ, вся затѣя, какъ миссисъ Джозефъ Портеръ передавала каждому съ злораднымъ торжествомъ, «провалилась вполнѣ». Публика отправилась по домамъ въ четыре часа утра, надорвавшись отъ хохота, съ жестокий головной болью и страшно пропахнувъ горючей сѣрой и порохомъ. Гетльтоны, старшій и младшій, улеглись спать съ какимъ то смутнымъ желаніемъ переселиться на берега Лебяжьей рѣки вначалѣ будущей недѣли.

Вилла Розъ снова приняла свой обычный видъ. Мебель въ столовой поставили на прежнее мѣсто; столы въ ней лоснятся по старому; стулья, набитые волосомъ, стоятъ вдоль стѣнъ съ былою правильностью, а во всѣхъ окнахъ дома прилажены венеціанскія шторы въ защиту отъ пытливыхъ взоровъ миссисъ Джозефъ Портеръ. О театральныхъ представленіяхъ нѣтъ больше и полипу въ семьѣ Гельтоновъ. О нихъ заикается развѣ только дядя Томъ, который невольно недоумѣваетъ порою и сожалѣетъ о томъ, что его племянники и племянницы какъ будто охладѣли къ красотамъ Шекспира и потеряли охоту къ цитатамъ изъ произведеній великаго пѣвца.

1834