Текст книги "Три рассказа о сыщиках"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Чарльз Диккенс
ТРИ РАССКАЗА О СЫЩИКАХ

I. Пара перчаток

– Случай не из обычных, сэр, – сказал инспектор Уилд, офицер сыскной полиции, который вместе с сержантами Дорнтоном и Митом как-то в июле еще раз зашел к нам в редакцию скоротать вечерок, – и мне подумалось, что вам, пожалуй, интересно будет с ним познакомиться.

Он связан с убийством молодой женщины, Элизы Гримвуд – помните? лет пять назад, на Ватерлоо-роуд. Ее все называли «Графиня» – за красивую внешность и гордую осанку; и когда я увидел бедную Графиню (я ее знавал и мог опознать), мертвую, с перерезанным горлом, в ее спальне на полу, вы мне поверите, что мне полезли в голову разные мысли, от которых человеку становится невесело на душе.

Но это к делу не относится. Я туда пришел наутро после убийства. Освидетельствовал тело, произвел общий осмотр спальни, где оно лежало. Откинув собственной своей рукой подушку на кровати, я нашел под ней пару перчаток. Пару лайковых мужских перчаток, очень грязных; на подбивке с внутренней стороны буквы «Тр.» и крестик.

Значит, сэр, забрал я эти перчатки и показал мировому судье, который вел это дело. И что ж он говорит?

– Уилд, – говорит, – это бесспорно находка, и такая, что может иметь большое значение; теперь, Уилд, от вас требуется одно: разыскать владельца этих перчаток.

Я, конечно, думал то же самое и не стал тратить время впустую. Осмотрел я внимательно перчатки и пришел к заключению, что они побывали в чистке. От них, понимаете, шел запашок серы и смолы – чищеные перчатки, сильно или слабо, а непременно попахивают. Пошел я с ними в Кеннингтон[1]1
  Кеннингтон – район в южной части Лондона.


[Закрыть] к одному своему знакомому, который работает по этой части, и выложил их перед ним.

– Как по-вашему, были эти перчатки в чистке?

– Да, – говорят он, – перчатки в чистке были.

– А могли бы вы определить, у кого?

– Понятия не имею! – говорит он. – Я только могу определить, у кого они не были в чистке: у меня! Но вот что я вам скажу, Уилд. В Лондоне наберется от силы восемь или десять мастеров по чистке перчаток (их тогда, по-видимому, столько и было). Я, думается мне, могу дать вам все их адреса, и вы сможете разузнать, кто их чистил.

Дал он мне, значит, свои указания, и я ходил туда, и ходил сюда, и виделся с тем, и виделся с другим; но хотя они все подтверждали, что перчатки побывали в чистке, я все никак не мог найти того мужчину, женщину или ребенка, который чистил эту самую пару перчаток.

А тут, понимаете, то человека нет дома, то ждут человека к двум часам, и всякое такое – за всем этим ушло у меня на розыски три дня. На третий день, вечером, иду я с того берега из Сэррея, по мосту Ватерлоо, замученный, измотанный вконец, уже теряя надежду, и думаю: загляну-ка я в театр Лицеум[2]2
  Театр Лицеум. – В театральном здании Лицеум (построенном в 1765 году) даются спектакли различных музыкальных и драматических трупп. В год опубликования рассказа здесь показывались музыкально-драматические «фантазии» театра мадам Вестри.


[Закрыть], удовольствие будет стоить один шиллинг, а мне это освежит мозги. Итак, взял я себе за полцены место в партере, в задних рядах, и сел рядом с одним молодым человеком, тихим и скромным. Видя, что я не знаток (я нарочно прикинулся таким), он стал мне называть имена актеров, исполняющих роли, и между нами завязался разговор. Когда спектакль кончился, мы вышли вместе, и я сказал:

– Вы такой приятный человек и такой компанейский – может быть, не откажетесь пропустить со мною, стаканчик?

– Вы так любезны, – говорит он, – что я не откажусь пропустить с вами стаканчик.

Мы, следовательно, зашли в какой-то кабачок поблизости от театра, расположились в тихой комнате наверху и заказали по пинте портера с элем и по трубке.

Курим мы свои трубки, потягиваем свой портер с Элем – сидим, разговариваем, очень так приятно, и вдруг молодой человек заявляет:

– Извините, я посидел бы подольше, но я должен вовремя прийти домой. Мне сегодня предстоит проработать всю ночь до утра.

– Работать всю ночь до утра? – говорю. – Уж не пекарь ли вы?

– Нет, – рассмеялся он, – я не пекарь.

– Я и то не думал, – говорю я. – На пекаря вы не похожи.

– Нет, – говорит он. – Я чистильщик перчаток.

В жизни своей не бывал я так удивлен, как в ту минуту, когда услыхал от него эти слова.

– Вы чистильщик перчаток? В самом деле? – говорю я.

– Да, – говорит он, – именно.

– Так не можете ли вы, – говорю я, вынимая из кармана те перчатки, – сказать мне, кто чистил эту пару? Тут у меня с ними вышла, говорю, целая история. Я обедал на днях в Ламбете[3]3
  Ламбет – район Лондона на южном берегу Темзы, населенный беднотой.


[Закрыть] – случайно завернул. Непритязательный ресторанчик. Публика всякая… И вот какой-то джентльмен оставил эти перчатки! Тут я, понимаете, еще с одним джентльменом заключил пари на соверен, что я сумею выяснить, кому они принадлежат. Я уже израсходовал семь шиллингов в попытках разгадать эту загадку; но если бы вы могли мне помочь, я бы с радостью уплатил еще столько же. Видите, тут внутри стоит «Тр.» и крестик.

– Вижу, – говорит он. – Господи! Я же превосходно знаю эти перчатки! Я видел не одну дюжину пар от того же владельца.

– Да не правда? – говорю я.

– Истинная правда! – говорит он.

– Так вы, верно, знаете, кто их чистил? – говорю я.

– Знаю, конечно, – говорит он. – Их чистил мой отец.

– Где живет ваш отец? – говорю я.

– Да тут за углом, – говорит молодой человек, – совсем близко, в двух шагах от Эксетер-стрит. Он вам сразу скажет, чьи они.

– Вы не могли бы сейчас же пойти туда со мной? – говорю.

– Конечно, могу, – говорит он, – но только, знаете, не рассказывайте вы моему отцу, что мы познакомились с вами в театре, ему это не понравится.

– Хорошо!

Мы пошли прямо к ним на квартиру и застали там за работой старика в белом фартуке и двух или трех его дочерей: сидят в первой комнате, а перед ними груда перчаток, и они их чем-то натирают и чистят.

– Отец, – говорит молодой человек, – этот джентльмен заключил пари, что найдет владельца пары перчаток, и я пообещал, что ты ему поможешь.

– Добрый вечер, сэр, – говорю я старику. – Вот перчатки, о которых говорит ваш сын. Видите – буквы «Тр.» и крестик.

– Да, – говорит он, – я эти перчатки знаю очень хорошо; я их чистил дюжинами. Они принадлежат мистеру Тринклу: у него большая обивочная мастерская на Чипсайде[4]4
  Чипсайд – одна из центральных деловых магистралей Лондона. Улица, заселенная ремесленниками и торговцами.


[Закрыть].

– А вы, разрешите вас спросить, получаете их непосредственно от Тринкла?

– Нет, – говорит он, – мистер Тринкл посылает их всегда мистеру Фибсу, галантерейщику, у которого лавка напротив его мастерской, а галантерейщик пересылает их ко мне.

– Вы не откажетесь выпить со мною кружку? – говорю я.

– Пожалуй, не откажусь! – говорит он.

Итак, повел я почтенного старика в трактир, и мы еще поговорили с ним и его сыном за кружкой, и расстались мы с ним друзьями.

Это было в субботу ночью. В понедельник я с утра пораньше пошел первым делом в галантерейную лавку, что напротив Тринкла – большой обивочной мастерской на Чипсайде.

– Могу я видеть мистера Фибса?

– Я и есть мистер Фибс.

– Ага! Насколько мне известно, вы посылали чистить эту пару перчаток?

– Да, посылал, для молодого мистера Тринкла – здесь, через улицу. Он сейчас у себя в мастерской.

– Ага! Это он там у прилавка, да? В зеленом сюртуке?

– Он самый.

– Вот что, мистер Фибс: тут неприятное дело, но я не кто иной, как инспектор Уилд из сыскной полиции, и эти перчатки я обнаружил под подушкой той молодой женщины, которую зарезали на днях на Ватерлоо-роуд.

– Силы небесные! – говорит он. – Он очень приличный молодой человек, и если его отец услышит, его это убьет!

– Мне очень жаль, – говорю я, – но я должен взять его под стражу.

– Силы небесные! – говорит опять мистер Фибс. – И ничего нельзя сделать?

– Ничего! – говорю я.

– Может быть, вы мне позволите вызвать его сюда, – говорит он, – чтоб это было сделано не на глазах у отца?

– Я бы не возражал, – говорю я, – но, к несчастью, мистер Фибс, я не могу допустить никаких переговоров между вами. Всякую попытку такого рода я обязан пресечь. Может быть, вы ему кивнете отсюда?

Мистер Фибс стал в дверях, кивнул, и молодой человек тут же перебежал через улицу; видный такой, веселый молодой человек.

– С добрым утром, сэр, – говорю я. И он:

– С добрым утром сэр.

– Разрешите мне задать вам вопрос, – говорю я, – Не знавали ли вы особу по имени Гримвуд?

– Гримвуд, – говорит он. – Гримвуд… Нет!

– Вы знаете Ватерлоо-роуд?

– Ватерлоо-роуд? Конечно, знаю!

– А не слышали вы случаем, что там убили молодую женщину?

– Да, я читал об этом в газете, и мне очень было горестно об этом читать.

– Вот пара перчаток – ваших перчаток, – которую я на другое утро нашел у нее под подушкой!

Он был в страшном смятении, сэр! В страшном смятении!

– Мистер Уилд, – говорит он, – клянусь всем святым, я там никогда не бывал. Я, насколько мне известно, никогда в жизни не видел ее…

– Мне очень жаль, – говорю я. – И сказать по правде, я не думаю, что вы – ее убийца, но я должен нанять кэб и отвезти вас к мировому. Впрочем, мне кажется, это такого рода случай, что судья хотел бы – по крайней мере поначалу – вести дело без огласки.

Проведено было негласное разбирательство, и тут выяснилось, что этот молодой человек был знаком, с двоюродным братом несчастной Элизы Гримвуд и что однажды – дня за два до убийства – он зашел проведать этого ее двоюродного брата и оставил у него на столе перчатки. А вскоре затем заходит туда же – кто бы вы думали? – Элиза Гримвуд!

– Чьи это перчатки? – говорит она и берет их в руки.

– Это перчатки мистера Тринкла, – говорит двоюродный брат.

– Вот как? – говорит Элиза. – Они очень грязные и ему, конечно, ни к чему. Я их возьму для своей служанки – пусть чистит в них печи.

И кладет перчатки в карман. Служанка, когда чистила печи, пользовалась ими и, как я полагаю, оставила их лежать на камине, или на комоде, или где еще; ее хозяйка, поглядев вокруг, чисто ли прибрано в комнате, схватила их и сунула под подушку, где я и нашел их.

Вот какой случай, сэр.

II. Мастерское прикосновение

– Может быть, одним из самых красивых фокусов, проделанных нами, – сказал инспектор Уилд, напирая на эпитет и тем как бы предупреждая, что сейчас последует рассказ не о чем-либо захватывающем, а скорей о ловкости и находчивости, – был некий маневр сержанта Уитчема. Это была прелестная идея!

Мы с Уитчемом в день скачек дежурили в Эпсоме[5]5
  Эпсом – городок в 15 милях к юго-западу от Лондона, где с 1730 года ежегодно проводятся скачки. С 1779—1880 годов дни больших весенних скачек стали называться Дерби и Окс – по имени графа Дерби и по названию его охотничьего поместья.


[Закрыть] – поджидали на вокзале «фасонную банду». Как я упоминал в нашей прежней беседе, мы всегда дежурим на вокзале, когда идет дерби, или сельскохозяйственная выставка, или когда новый ректор университета приносит присягу, или там Дженни Линд[6]6
  Дженни Линд (1820—1887) – известная шведская оперная певица, часто гастролировавшая в Англии.


[Закрыть], или еще что-нибудь в том же роде; и когда сходят на перрон ширмачи из «фасонной банды», мы их следующим поездом отсылаем обратно. Но в тот день, чтобы попасть на скачки, о которых я рассказываю, кое-кто из этих ширмачей сумел нас обхитрить: они наняли кабриолеты, тронулись из Лондона с Уайтчепла[7]7
  Уайтчепл – район Лондона с наибольшим процентом еврейского населения, «квартал портных».


[Закрыть], дали хороший крюк; прибыли в Эпсом с противоположной стороны; и, покуда мы их караулили у железной дороги, они уже на кругу и работают направо и налево! Но к тому, что я хочу вам рассказать, это по сути дела не относится.

Когда мы с Уитчемом дежурили на вокзале, к нам подошел некто Татт – джентльмен, в свое время послуживший обществу, а сейчас, можно сказать, сыщик-любитель, очень уважаемый.

– Чарли Уилд! – говорит он. – Что вы тут делаете? Выслеживаете кого-то из старых приятелей?

– Да, старые штуки, мистер Татт.

– Идемте, – говорит он, – разопьем втроем – вы, я да Уитчем – по стакану хереса.

– Нам нельзя двинуться с места, – говорю я, – до прихода следующего поезда; а там – с нашим удовольствием!

Мистер Татт ждет, подходит поезд, а потом Уитчем и я идем с ним в его гостиницу. Мистер Татт по случаю скачек разоделся как на бал; и в пластроне у него была красивая бриллиантовая булавка – фунтов за пятнадцать или двадцать, – очень красивая булавочка! Выпили мы хересу у стойки, по три, по четыре стакана, и вдруг Уитчем крикнул:

– Внимание, мистер Уилд! Держитесь! – и налетает на залу «фасонная банда», четыре ширмача (как они туда проникли, я вам объяснил), и в тот же миг булавочки мистера Татта как не бывало! Уитчем стал в дверях – отрезал им выход; я их колочу как могу; мистер Татт тоже дерется на совесть; и вот мы все сцепились, катаемся по полу, тычем и головой и ногами, полная сумятица – вам, верно, сроду не случалось видеть такую картину! Мы, однако же, не выпускаем наших молодчиков (нам ведь помогает мистер Татт, а он стоит любого полицейского!), забираем их, тащим в участок. В участке полно воров, взятых у круга; не так-то просто отдать под стражу наших. Но в конце концов мы с этим сладили, приступаем к обыску; но ничего при них не находим, и их запирают. А уж и упарились мы с ними к этому часу… сами понимаете!

Меня крайне смущало, что мы проморгали булавку; и когда мы, сдав их под стражу, отдыхали вместе с мистером Таттом, я сказал Уитчему:

– Провели вроде бы успешно, а проку не много – потому что ничего при них не найдено. Браггадоча[8]8
  Три месяца тюрьмы – как заведомым ворам. (Прим. автора.)


[Закрыть] – только и всего.

– Почему, мистер Уилд? – говорит Уитчем. – Вот она, бриллиантовая булавка!

Она у него на ладони, в целости и сохранности!

– Каким чудом? – говорим в удивлении мы с Таттом. – Как она к вам попала?

– А вот расскажу вам, – говорит он, – как она ко мне попала. Я приметил, кто из них ее взял; и когда мы все вповалку дрались на полу, я легонько прикоснулся к тыльной стороне его руки, как сделал бы, я знаю, его товарищ; он и подумал, что это товарищ подает знак, и передал ее мне!

Это было красиво, кра-си-во!

Но даже и тут дело прошло не так, чтобы очень гладко, потому что молодчика судили на очередной сессии в Гилдфорде[9]9
  …судили на очередной сессии в Гилдфорде. – Уголовные дела обычно рассматриваются в Англии на квартальных судебных сессиях в главном городе каждого графства. Гилдфорд – городок в 28 милях к югу от Лондона, с 1257 по 1930 год место квартальных сессий графства Сэррей.


[Закрыть]. А вы же знаете, сэр, что такое эти сессии. Так вот, верьте мне или нет, покуда судьи копались, покуда сверялись по парламентским актам, что с ним можно сделать, я так и думал: разрази меня гром, если подсудимый не сбежит у них из-под носу! А он и впрямь сбежал; да вплавь через реку; потом залез на дерево обсушиться. С дерева его сняли – одна старуха видела, как он туда карабкался, – а Уитчем мастерским своим прикосновением отправил его на каторгу!

III. Диван

– И чего только не делают порой молодые люди себе на погибель и на горе своим друзьям! – сказал сержант Дорнтон. – Просто диву даешься! Был у меня случай в одной больнице – как раз в таком роде. Случай впрямь дурной, и с дурным исходом!

Секретарь той больницы, больничный врач и казначей пришли в Скотленд-Ярд и сделали заявление насчет покраж, и неоднократных, которые производились у студентов. Студенты, когда раздевались в больнице, ничего не могли оставить в карманах шинелей – пока шинель висит, карман почти наверняка обчистят! Пропадали вещи самые разные. Джентльменам, разумеется, это было неприятно, и они хотели, ревнуя о чести своего учреждения, чтобы вора поскорей разоблачили. Дело поручили мне, и я отправился в больницу.

– Так вот, господа, – сказал я, когда мы все обговорили, – веши, как я понимаю, пропадали всегда в одной определенной комнате.

– Да, – сказали они, – всегда в одной.

– Я хотел бы, с вашего позволения, – сказал я, – осмотреть эту комнату.

Мне показали просторное помещение в нижнем этаже: несколько столов, скамеек, а по стенам вешалки для шляп и шинелей.

– Далее, господа, – сказал я, – есть у вас на кого-нибудь подозрение?

Да, сказали они, есть у них подозрение. Как это ни прискорбно, они подозревают одного из швейцаров.

– Я хотел бы, – сказал я, – чтобы мне указали этого человека и дали бы понаблюдать за ним некоторое время.

Мне указали, я понаблюдал за ним, потом пошел опять в больницу и объявил:

– Нет, господа, швейцар ни при чем! Он на свою беду любит выпить лишнее, но и только. Я подозреваю, что эти покражи совершает кто-то из студентов, и если вы в той комнате, где вешалки, поставите мне диван – поскольку там нет чуланчика, – то я думаю, что смогу выследить вора. Мне, с вашего разрешения, нужно, чтобы диван был покрыт ситцевым чехлом или чем-нибудь вроде того, чтобы я мог, оставаясь невидимым, лежать под ним ничком.

Диван достали, и на другой день, в одиннадцать часов, до прихода студентов, я пошел туда с теми джентльменами, чтоб устроиться под ним. Это оказался старомодный диван с большой крестовидной перекладиной под сиденьем, которая мне сразу проломила бы хребет, если бы я умудрился под нее залезть. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы вовремя это все удалить; но я тут же взялся за работу, взялись и они за работу, и мы эту штуковину выломали, и место для меня было расчищено. Я заполз под диван, лег ничком, вынул нож из кармана и прорезал в ситце дырку, чтоб удобно было подсматривать. С джентльменами был у нас сговор, что, когда студенты разойдутся все по палатам, один джентльмен вернется и повесит на одну из вешалок шинель. И что в той шинели в одном из карманов будет лежать бумажник, а в нем – меченые деньги.

Пролежал я там немного, и в комнату начинают заходить студенты – поодиночке, по двое, по трое; поговорят о всякой всячине, ни мало не думая, что под диваном кто-то есть, потом поднимутся наверх. Наконец пришел один, который пробыл подольше, выжидая, пока все не разойдутся. Довольно высокий, красивый молодой человек лет двадцати – двадцати двух, со светлыми бачками. Он подошел к одной из вешалок для шляп, снял висевшую на ней хорошую шляпу, примерил, повесил на ее место свою, а ту шляпу перевесил на другую вешалку, почти напротив меня. У меня тогда же явилась уверенность, что он и есть вор и что он еще вернется.

Когда все ушли наверх, пришел мой джентльмен с шинелью. Я указал, куда ее повесить, чтобы мне хорошо было видно; и он ушел; а я пролежал ничком под диваном еще часа два – лежу и жду.

Наконец приходит тот самый молодой человек. Он, насвистывая, прошелся по комнате… послушал… еще раз прошелся, посвистел… опять постоял, послушал – потом начал обходить одну за другой все вешалки, шаря в карманах каждой шинели. Когда он дошел до той шинели и нащупал бумажник, он так взволновался и заторопился, что, открывая его, оборвал ремешок. Когда он начал перекладывать деньги к себе в карман, я вылез из-под дивана, и глаза наши встретились.

Сейчас лицо у меня, как видите, загорелое, но в то время оно было бледное, так как я прихварывал, и вытянутое, как лошадиная морда. К тому же под диваном изрядно сквозило – дуло из-под двери, и я обвязал голову носовым платком: так что воображаю, какой при всем при этом был у меня вид! Студент посинел, буквальна посинел, когда увидел, как я на него выползаю, – и ничуть не удивительно!

– Я – офицер сыскной полиции, – сказал я, – и я тут лежу с утра, когда вы только пришли. Мне больно за вас и за ваших друзей, что вы сделали то, что сделали; но факт налицо. Вы держали бумажник в руке, и деньги при вас; я должен взять вас под стражу!

Ему нечего было выдвинуть в свою защиту, и на суде он признал себя виновным. Как и когда достал он средство, не знаю, но в ожидании приговора, в Ньюгете, он отравился.

Дослушав рассказ, мы спросили у этого офицера, как шло для него время, быстро или медленно, когда он лежал под диваном и не мог пошевелиться.

– Понимаете, сэр, – отвечал он, – если бы он не зашел в первый раз и не было бы у меня уверенности, что он вор и вернется, время шло бы медленно. Ну а тут, раз я был крепко уверен в успехе, время прошло незаметно.