Текст книги "Записки старого козла"

Автор книги: Чарльз Буковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

наш выбор – почти никакого выбора, если мы слишком поспешим, то погибнем, если замешкаемся – снова смерть, это не наша колода карт, как можно просраться, если у нас в жопе сидит христианская пробка длиной в 2000 футов?

зарубите себе на носу, не читайте Маркса, редкостное дерьмо, изучайте дух. Маркс – это лишь танки на улицах Праги, не скатитесь на эту дорожку, пожалуйста, перво-наперво почитайте Селина, лучший писатель последних двух тысячелетий, туда же и «Посторонний» Камю. «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», весь Кафка, все книги неизвестного писателя Джона Фанте, рассказы Тургенева, избегайте Фолкнера, сторонитесь Шекспира и бойтесь Джорджа Бернарда Шоу – самый огромный мыльный пузырь нашей эпохи, поистине виртуозное дерьмо с невероятными политическими и литературными связями, из молодых разве что Хемингуэй имел перед собой такую же вымощенную дорожку и так же лизал жопу по первому свистку, но разница между Хемингуэем и Шоу в том, что Хэм написал несколько отличных вещей на старте, а Шоу всю жизнь кропал совершенно бессмысленные и глупые мили писанины.

итак, мы здесь смешиваем Революцию с Литературой, и отторжения нет. все каким-то образом сочетается, но я утомился и жду завтрашнего дня.

Человека ли увижу на пороге?

да кого ебет?

надеюсь, вы расплескали свой утренний чай.

что, так вот оно и заканчивается? всюду смерть? дешевка, сплошной плагиат, отвратительно – словно недожаренный гамбургер, забытый и протухший на плите.

он блеванул прямо себе на грудь, не в силах даже шевельнуться.

никогда не мешайте колеса с виски, ребята, это вам не шутки.

он чувствовал, как душа покидает его тело, он явственно видел, как она повисла, словно кошка, вверх тормашками, уцепившись лапами за пружины матраса.

«блядь, ну-ка, назад!» – приказал он своей душе.

душа рассмеялась: «ты слишком долго третировал меня, красавчик, и теперь получил то, что заслужил».

было около трех утра.

то, что он уходил, не беспокоило его, волновало то, что оставалось – незавершенное, потерянное, – четырехлетняя дочурка в колонии хиппи где-то в Аризоне, носки, трусы, разбросанные по полу, грязная посуда в раковине, невыплаченный кредит на автомобиль, счета за газ, счета за свет, счета за телефон; он наследил почти в каждом штате страны, оставил частичку себя в неподмытых пиздах полусотни шлюх, его присутствие хранили чердаки и подвалы, пустыри, католические богадельни, тюремные камеры, пароходы, шалаши и канализационные люки; частицы его застряли в сломанных будильниках и изодранных ботинках, брошенных женщинах и оставленных друзьях…

это было печально, ох как это было печально…

его снова вырвало, он лежал не двигаясь, до его слуха доносился гомон сверчков, только лишь одно верещанье голливудских сверчков в кустах вдоль бульвара Сансет. жизнерадостные песни сверчков – это все, что у него оставалось.

«я все просрал, Господи, все просрал», – думал он.

«да, брат, ты все просрал», – поддакнула душа.

«но я хочу еще увидеть мою маленькую дочурку», – обратился он к душе.

«дочурку? ты не художник! ты не мужчина! ты тряпка!»

«я тряпка, – согласился он, – ты права, я тряпка».

никакое лечение уже не помогало, организм отторгал все: пиво, колеса, дурь, любовь, пустые разговоры, посторонние звуки – остались только песни сверчков, ни надежды, ни даже спичек под рукой, чтобы подпалить эту гребаную халабуду, одни сверчки.

ему стало еще хуже.

в башке постоянно звучала одна и та же песенная фраза: «осторожней, мистер Деловар, берегите навар…»

и ничего больше, один и тот же кусок по кругу.

«осторожней, мистер Деловар,

берегите навар…»

«осторожней, мистер…»

«осторожней…»

ему стоило огромных усилий, чтобы сквозь это безумие (кто выдует блюз? да никто) дотянуться и включить светильник над головой, простую голую лампочку, абажур давно расколочен (кто выдует блюз?), огромная тень растянулась по комнате, он поднял открытку, которую обнаружил в почтовом ящике еще несколько дней назад, и прочитал:

«дружище! кланяемся тебе, залитые немецким пивом и шнапсом по самые гланды,

с витражным приветом…»

неряшливый и слезливый почерк одного из этих жирных юнцов, которые счастливо бултыхаются по жизни, не нуждаясь ни в остроте ума, ни в безрассудной отваге.

дальше сообщалось о скором отъезде в Англию, сетования на то, что стихи писать некогда, слишком много визитов и гулянок, слишком много соблазнов для его залупы…

«…мы считаем тебя величайшим поэтом со времен Элиота…»

и под всем этим подпись профессора и его любимчика студента.

всего лишь после Элиота? что за подачка? он учил этих говнюков писать живую, кровоточащую поэзию, и теперь они куролесят по Европе, а он подыхает в одиночестве в трущобах Голливуда.

«осторожней, мистер Деловар…»

он бросил открытку на пол, это уже не имеет никакого значения, вот если бы он смог ощутить чуточку настоящего сострадания к себе, или пережить какую-никакую ярость, или хотя бы загореться никудышной жаждой отмщения, тогда бы это спасло его. но уже давно внутри у него все пересохло и осталась лишь одна немощь.

два года назад в его дверь стали тарабанить профессора от словесности, они пытались выяснить, откуда что берется, а ему нечего было сказать им. профессора были похожи друг на друга – довольно вежливые, совершенно невозмутимые и женоподобные – с нескладными длинными ногами, с распахнутыми окнами глаз и, в конце концов, довольно тупые, их визиты осточертели ему. ну ни дать ни взять толстолобые сановники в эпоху перемен, которые, подобно идиотам в кондитерской лавке, не желают видеть горящие стены, их интересуют только сладости, их лакомством был разум.

…держись за интеллект, держись за интеллект, держись за интеллект…

«осторожней, мистер Деловар…»

а он, господи, он был тряпкой, несмотря на все его крутые стишки, он разыгрывал из себя крутого парня всю жизнь, а на самом деле был тряпкой, как все, впрочем, вся крутизна – лишь прикрытие от слабости, какой нелепый мудацкий трюк.

он понял, что должен подняться с постели, это удалось ему с трудом, он тащился по коридору и блевал, рвота выходила бледно-желто-зеленой с кровью, его бросало то в жар, то в озноб, в жар, в озноб, ноги раздулись, как у резинового слона – бух, бух, бух, – а взгляд (он вдруг подмигнул кому-то) умоляющий и затравленный взгляд Конфуция на его последний глоток.

выдует блюз.

он добрался до гостиной, думая,

как хорошо, что он снял эту квартирку, и снова услышал:

«осторожней, мистер Деловар…»

он попытался сесть на стул, промахнулся и шлепнулся на жесткий пол. рассмеялся, затем посмотрел на телефон.

вот так уходит одиночка: одинокая смерть, смерть в одиночку.

к этому одиночка должен быть готов заблаговременно.

здесь мне не помогут ни стихи, ни женщины, которых я поимел, ни тем более женщины, которых я не имел, мне нужен кто-то, кто бы выдул весь этот блюз, развеял тоску, необходим тот, кто скажет: «я все понимаю, парень, давай возьми себя в руки и умри».

он смотрел на телефон и думал, он размышлял, кому бы он мог позвонить, чтобы тот выдул ему блюз, сказал бы эти простые слова, он перебрал в уме всех, кого знал из миллиардов, одного за другим, всех, кого знал, а потом подумал, что время еще очень раннее, не совсем подходящее время умирать, и что это нехорошо – будить людей так рано, они подумают, что он просто юродствует, что просто нажрался пьян и теперь устраивает клоунаду или просто свихнулся, и он не мог осуждать их за это – все мы замкнуты, задрочены, запуганы, все в своей маленькой камере-одиночке, осторожней, мистер Деловар…

– еб твою мать!

да уж, всем играм игра, знатный придумщик ее придумал, назовем его Богом, Ему должно было прилететь в лобешник, но Он так и не появился, на прицел не попал. Эпоха Убийц упустила Самую Главную Шишку, раньше они чуть не оприходовали Сына, но Он в последний момент слинял, пришлось нам так дальше и ковылять, оскальзываясь в ванной на кафеле. Дух Святой так и не появился, расслабился и ну надрачивать. самый умный из всех троих.

«если б я только мог позвонить моей дочурке, я бы умер покойно», – подумал он.

из спальни вышла душа, она несла пустую банку из-под пива и вопила: «эх ты, тряпка, слюнтяй ебаный! да твоя маленькая дочь шляется по хипповской коммуне, пока ее мать натирает яйца всяким идиотам! так-то вот, Одиночка, мудло ссыкливое!»

«…тебе нужна любовь, нужна любовь, она будет с тобой, мой друг, когда тебе придет каюк!»

мне каюк?

да, Великая и Неумолимая Леди Смерть…

он рассмеялся, замолк, потом снова расхохотался, его вырвало, в этот раз почти одной кровью, он забыл про телефон и отправился на кушетку.

«…тебе нужна любовь, нужна любовь…»

«ну, слава богу, – думал он, – хоть пластинку сменили».

подыхать было не так уж легко, как это он себе представлял, повсюду лоснилась его извергнутая кровь, шторы опущены, за шторами люди спешат на работу, ворочаясь на кушетке, он как будто увидел перед собой книжную полку, заставленную томиками его стихов, и он понял, что проиграл, ему не дотянуться не только до Элиота, но и до вчерашнего утра; он все просрал, он оказался еще одной обезьяной, сигающей с ветки дерева прямиком тигру в пасть, и это было печально, но всего лишь на одно весьма короткое мгновение.

нет, все правильно, и не надо выдувать блюз. Сачмо, иди домой. Шостакович, в своей Пятой, перестань. Петр III, тебя женили на психованной сопрано с морщинами под глазами, на старой лесбиянке, когда ты еще и мужчиной-то не был, расслабься, мы все были обольщены огнем, и все мы облажались как хуесосы, артисты, художники, доктора, сутенеры, «зеленые береты», судомои, дантисты, циркачи и сборщики фруктов.

каждый пригвожден к своему собственному кресту.

…выдуй блюз…

«тебе нужна любовь, нужна любовь…»

он снова поднялся и попытался открыть шторы, чертовы тряпки сгнили напрочь, от легкого прикосновения затрещали, порвались и рухнули на пол.

блядское солнце жарило как обычно и, как обычно, плодило повсюду цветы и юных девушек.

он стоял и смотрел на людей, которые спешили на работу, ничего нового он не познал.

необеспеченные знания – то же самое, что и обеспеченное невежество, превосходство – это мираж.

он позволил себе расположиться на хозяйском диване, сейчас это был его диван, столько трепыханий – а толку ноль, и он умер.

тщедушный портной был совершенно счастлив, он сидел и шил. когда в дверь позвонили, портной занервничал.

– простокваша, я продаю простоквашу, – сказала женщина портному.

– убирайся, от тебя воняет, – ответил он, – не нужна мне твоя гребаная простокваша!

– фу-у-у-у-у! – отшатнулась молочница. – да это у тебя в квартире смердит! ты что, никогда мусор не выбрасываешь? – и она убежала прочь.

тогда-то портной и вспомнил о трех трупах, один валялся на кухне, возле плиты, второй был подвешен за ворот в платяном шкафу, он так и стоял там – окоченевший, прямой, третий сидел в ванне, над краем виднелась только его голова, что было действительно плохо, так это мухи, казалось, что мухи просто счастливы от такого количества трупов, они были опьянены трупами, а когда портняжка пытался бороться с ними, они очень сердились, да он никогда не слышал, чтобы мухи жужжали так злобно, они даже нападали на него, кусали, и ему пришлось оставить их в покое.

он снова сел за шитье, но в дверь опять позвонили, «похоже, я никогда не закончу свою работу», – подумал портной.

за дверью оказался его кореш – Гарри.

– привет, Гарри.

– привет, Джек. Гарри вошел.

– что это воняет?

– трупы.

– трупы? шутишь, да?

– нет, посмотри сам.

Гарри нашел их по запаху: одного на кухне, другого в шкафу, третьего в ванной.

– зачем ты убил их? ты что, рехнулся? что ты дальше собираешься делать? почему ты их не спрятал, не избавился от них? у тебя крыша съехала? почему ты их прикончил? почему не позвонил в полицию? мозги-то у тебя есть? господи, какая вонь! послушай, мужик, не приближайся ко мне! что ты задумал? что происходит? фу-у-у-у! вонь! меня тошнит!

Джек взялся за шитье, он просто шил, строчил, строчил и строчил, словно пытался спрятаться.

– Джек, я звоню в полицию.

Гарри подошел к телефону, но его задушила тошнота, он бросился в ванную и проблевался в унитаз, рядом с ним торчала из ванны голова трупа.

Гарри вернулся в комнату, снял трубку и обнаружил, что, если вытащить микрофон, трубка подойдет для суходрочки. он расстегнулся, сунул внутрь член, попробовал и понял, что это здорово, очень здорово, скоро он кончил, повесил трубку, застегнулся и сел напротив Джека.

– Джек, ты сумасшедший?

– Бекки тоже говорит, что я чокнутый, она даже грозилась, что сдаст меня.

Бекки – это дочь Джека.

– она знает про трупы?

– еще нет. она в Нью-Йорке в командировке, торговый агент одного из этих больших универмагов, хорошая у нее работа, я горжусь своей девочкой.

– а Мария знает? Мария – жена Джека.

– Мария не знает, она давно не появлялась, пошла работать в пекарню и возомнила о себе невесть что. живет с какой-то бабой, думаю, она стала лесбиянкой.

– знаешь, мужик, я не могу заложить тебя полиции, ты мой друг, сам решай, но может, хотя бы объяснишь, почему ты их убил?

– они мне не нравились.

– но ты не можешь убивать всех, кто тебе не по душе.

– они мне очень не нравились.

– Джек?

– Да?

– не желаешь попользоваться телефоном?

– а ты не против?

– твой телефон, Джек.

Джек встал, расстегнул ширинку, снял трубку и сунул член в аппарат, он плавно и с удовольствием водил членом вперед-назад, пока не кончил, затем застегнулся и вернулся к шитью, но тут зазвонил телефон, пришлось снова снять трубку.

– о, Бекки, привет! рад тебя слышать!., чувствую себя хорошо, а, это мы просто микрофон из трубки вытащили, потому и… Гарри и я… Гарри сейчас здесь… что Гарри?., серьезно, что ли?., да нет, я думаю, с ним все в порядке… я просто шью. Гарри сидит рядом, денек довольно тусклый, небо затянуто, солнца не видно, люди ходят под окном со злыми физиономиями… да, со мной все в порядке, и чувствую я себя хорошо… нет еще, но у меня в холодильнике есть лобстер… нет, я ее не видел, она думает, что теперь она крутая… ладно, я скажу ей… не беспокойся… всего хорошего, Бекки.

Джек повесил трубку и засел за шитье.

– знаешь, – заговорил Гарри, – это напомнило мне один случай, когда я был еще пацаном… блядь, эти чертовы мухи! пошли вон, я еще не мертвый! так вот, когда я был пацаном, я подрабатывал вместе с одним парнишкой, мы обмывали трупы, и, знаешь, иногда нам попадались симпатичные телки, ну, значит, прихожу я однажды на работу, а Микки, так звали моего напарника, залез на одну такую милашку. «Микки! – заорал я. – ты что творишь? постыдись!» а он просто взглянул на меня мельком – и дальше наяривать, потом, когда кончил, слез с нее и говорит: «Гарри, я, наверное, уже дюжину их оттянул, это здорово! попробуй, сам поймешь!» «о нет!» – отказался я. правда, потом, когда обмывал одну по-настоящему классную, я не удержался и всунул ей палец, но на большее так и не решился.

Джек продолжал шить.

– а ты бы попробовал, Джек, как думаешь?

– черт, не знаю! откуда мне знать? – отозвался Джек, не отрываясь от работы, и через некоторое время добавил: – послушай, Гарри, у меня была тяжелая неделя, я хочу перекусить и лечь спать, у меня есть лобстер, и, знаешь, может, это смешно, но я люблю есть один, мне не нравится есть в компании, так что…

– что? хочешь, чтобы я ушел? ну, ты расстроен слегка, так что все нормально, я ухожу.

Гарри поднялся.

– не держи зла, Гарри, мы же друзья, давай ими и останемся, мы слишком долго дружили.

– да уж, с тридцать третьего. Вот были денечки! ФДР! НСА! УОР! Но мы все сдюжили, нынешние щенки ничего не знают.

– это точно.

– ну, пока, Джек.

– пока, Гарри.

Джек проводил Гарри до двери, отворил замок и еще некоторое время смотрел вслед уходящему другу, все те же мешковатые штаны, этот парень всегда одевался как кретин.

затем Джек направился на кухню, достал из холодильника лобстера и прочитал инструкцию, к лобстерам всегда прилагается дебильная инструкция, потом он обратил внимание на труп, лежащий возле плиты, нужно было избавиться от тела, кровь под ним уже давно высохла, давно превратилась в жесткую корку на полу, наконец-то из-за туч выглянуло солнце, вечерело, зачинался закат, розовый свет проникал на кухню через окно, можно было разглядеть, как он вползает, медленно, словно гигантское щупальце улитки, тело лежало ничком, лицо повернуто к плите, левая рука вывернута, и кисть выглядывала из-под тела, розовое щупальце улитки коснулось кисти, и кисть стала розовой. Джек посмотрел на кисть, такую розовую, она выглядела совершенно невинной, просто кисть, розовая кисть сама по себе, как цветок, в какое-то мгновение Джеку показалось, что кисть шевельнулась, нет, она не шевелилась, розовая кисть, только кисть, невинная кисть. Джек стоял и смотрел на нее, затем он сел, лобстер был у него в руках, а он не отводил взгляда от кисти, и вдруг он заплакал, бросив лобстера, Джек обхватил голову руками и повалился на стол, он рыдал очень долго, как женщина, как ребенок, как любой другой, затем он встал, побрел в комнату к телефону.

– оператор, соедините меня с полицией, да, я знаю, что звук дурацкий, это в трубке микрофона нет, но мне нужна полиция.

Джек подождал.

– алло, слушайте, я убил человека! трех человек! я серьезно, точно серьезно! пожалуйста, заберите меня, и захватите фургон, чтобы увезти трупы, я сумасшедший, у меня крыша съехала, я не знаю, как это случилось, что?

Джек продиктовал адрес.

– что? а это потому, что микрофон вынут, я разъебал свой телефон.

дежурный продолжал еще что-то спрашивать, но Джек повесил трубку, он вернулся на кухню, сел за стол и обхватил голову руками, он больше не плакал, он просто сидел и смотрел на исчезающее солнце, становилось темно, и Джек подумал о Бекки, затем подумал о самоубийстве и больше не думал ни о чем. упакованный южноафриканский лобстер лежал рядом, Джек так его и не съел.

в тот вечер я уже слегка поднасосался, когда этот парень, что издал пару моих книжонок, спросил:

– Буковски, хочешь познакомиться с Л.?

Л. слыл известным писателем, причем давно, его работы переводились повсюду, в том числе на дерьмо собачье, гранты сыпались со всех сторон, любовницы, жены, премии, романы, стихи, рассказы, картины… проживание в Европе, знакомства со знаменитостями, ну и все такое.

– нет, нахуй, – замахал я на Дженсена. – меня его писанина утомляет.

– да ты так про всех говоришь.

– ну а что, если так оно и есть.

Дженсен уселся напротив и уставился на меня, он любил сидеть и разглядывать меня, ему хотелось понять, почему я такой тупой, да, я тупой, но ведь и луна такая же бестолковая.

– он сам изъявил желание познакомиться с тобой, много слышал о тебе.

– слышал? ну и что, я тоже о нем наслышан.

– ты, наверное, и не подозреваешь, как много людей о тебе говорят, как-то вечером я был у Н. А., и она сказала, что хотела бы пригласить тебя на ужин, знаешь, она якшалась с Л., еще когда он был в Европе.

– серьезно?

– да, они оба знали Арто.

– и она Арто не дала.

– это точно.

– я ее не осуждаю, я ее не домогался.

– слушай, ну сделай мне одолжение, поедем к нему.

– к Арто?

– нет, к Л.

я допил и сказал:

– Поехали.

мы долго тащились из трущоб к дому Л. надо видеть это жилище поэта. Дженсен свернул на подъездную дорожку, она показалась мне не меньше съезда с автострады.

– и этот парень все время вопит о нищете? – вырвалось у меня.

– говорят, он задолжал коммунальщикам восемьдесят пять штук за все это хозяйство.

– бляха-муха!

мы выбрались из машины и встали перед трехэтажным домом. На крылечке стояли качели, в них лежала гитара баксов за 250. Вдруг объявилась толстожопая немецкая овчарка и с рыком поперла на нас, брызгая слюной. Я схватил гитару и стал отгонять псину, ну, не игрой, естественно, а просто отмахивался, пока Дженсен бросился к двери и позвонил.

открылось смотровое окно, и показалась желтая морщинистая физиономия.

– кто вы? – спросила рожа.

– Буковски и Дженсен.

– кто?

– Дженсен и Буковски!

– я вас не знаю.

овчарка прицелилась, прыгнула, ее зубы лязгнули прямо у моей глотки, когда она пролетала мимо, я огрел ее хорошенько инструментом, но она только отряхнулась и вновь закружилась, готовясь к прыжку, шерсть встала дыбом, псина щерилась, показывая мне свои старые желтые клыки.

– Буковски, – продолжал разъяснения Дженсен. – он написал книгу «Орущий под дождем дни и ночи напролет», а я Хиллиард Дженсен – «Нью маунтин пресс».

псина издала последний угрожающий рык, сжалась и уже была готова к прыжку, когда Л. сказал:

– Ох, Пупу, нельзя! Пупу слегка расслабился.

– молодец, Пупу, – пролепетал я. – Хороший Пупу!

Пупу посмотрел на меня, было ясно, что его на мякине не проведешь, и тут старик Л. открыл дверь.

– заходите, – сказал он.

я бросил сломанную гитару на качели, и мы зашли в дом. прихожая была величиной с подземную парковку.

– садитесь, – предложил Л.

стульев было навалом, я подтянул ближайший к себе.

– я даю истеблишменту еще один год, – заявил Л. – народ уже проснулся, мы просто спалим все на-хуй!

Л. щелкнул пальцами и продолжил:

– это будет, – (щелчок), – как пить дать! и лучшая жизнь наступит для нас!

– а есть чего-нибудь выпить? – поинтересовался я.

Л. затеребил маленький звонок, болтающийся у него на стуле, и завопил:

– Марлоу!

затем посмотрел на меня и сказал:

– я читал вашу последнюю книгу, мистер Мид.

– я Буковски.

он повернулся к Дженсену.

– так это вы Тейлор Мид! извините меня!

– нет-нет, я Хиллиард Дженсен – «Нью маунтин пресс».

тут в комнату рысцой вбежал япошка – черные блестящие штаны и белый пиджак, он еле заметно поклонился, на лице у него стояла многообещающая улыбка, будто он знал, что однажды прибьет всех нас.

– Марлоу, ебаный придурок, эти джентльмены хотят выпить, мигом прими у них заказ и немедленно возвращайся, а не то я тебе жопу порву!

невероятно, но на лице Л. не отражалось ни капли боли, и хотя все морщины остались, они казались просто речушками – или пришитыми, или нарисованными, или налепленными, эксцентричное лицо, желтое, лысина, крошечные глазки, безнадежное и ничтожное лицо – это на первый взгляд, но тогда как он мог написать все свои книги? «о, у Мака большой хуй! у-у, Мак обладатель огромного члена! какой у Мака хуина! у Мака самый огромный хуй в городе, наибольший к западу от Миссисипи, все говорят о хуище Мака, ох, блядь, вот это хуина!..» и так далее. в общем, в плане стиля Л. сделал всех, но, как по мне, это все равно утомительно.

вернулся Марлоу с выпивкой, и вот в чем ему не откажешь: налил он щедрой рукой и довольно крепко, оставил стаканы и важно удалился, я обратил внимание на то, как покачиваются его ягодицы под обтягивающими брюками, когда он спешил на свою кухню, где дневал и ночевал.

Л. был уже прилично пьян, но залпом ополовинил свой стакан – любитель разбавлять скотч водой – и заговорил:

– я постоянно вспоминаю тот отель в Париже, где все мы поселились: Кэй Джонсон, Хэл Норе, Берроуз – величайшие литературные умы нашего поколения.

– вы думаете, это помогало вашей работе, мистер Л.? – поинтересовался я.

дурацкий вопрос. Л. посмотрел на меня сурово, но потом одарил улыбкой:

– все помогает моей работе.

затем некоторое время мы просто сидели, пили и переглядывались. Л. побренчал звонком, и снова прибыл Марлоу дозаправить наши стаканы.

– Марлоу переводит Эдну Сент-Винсент Миллей на японский, – объявил Л.

– прекрасно! – оживился Дженсен из «Нью маунтин».

я не видел ни хуя прекрасного в том, чтобы переводить Эдну Сент-Винсент Миллей на японский.

– я не вижу ни хуя прекрасного в том, чтобы переводить Эдну Сент-Винсент Миллей на японский! – заявил Л.

– ну, Миллей – это вчерашний день, а с современной поэзией что не так? – спросил представитель «Нью маунтин».

«молода, поспешна, поэтому и скисает быстро», – ответил я мысленно.

– дыхалки не хватает, – сказал старик, снова повисла пауза, было очевидно, что мы не нравимся друг другу. Марлоу курсировал между нами и кухней, поднося выпивку, мне казалось, что я нахожусь в какой-то жуткой глубокой пещере или участвую в бессмысленном отвлеченном кино, просто череда бессвязных сцен, во время очередной дозаправки Л. поднялся и залепил Марлоу оплеуху, крепко залепил, я даже не знал, что и думать: секс? скука? игра? Марлоу оскалился и слинял к прелестям Миллей.

– мой дом не переступит нога человека, который не может вынести как весь мрак этого мира, так и весь его блеск, – высказался Л.

– слушай, мужик, – заговорил я, – я думаю, что ты полное говно. И твоя писанина меня никогда не впечатляла.

– меня твоя тоже, Мид, – парировал старикан. – вся эта чушь про отсасывание у киношных звезд, да любой может отсосать у кинозвезды… это, блядь, не проблема.

– возможно, – согласился я. – но я не Миди!

старый хрыч, переведенный на восемнадцать языков, поднялся и, пошатываясь, направился ко мне.

– хочешь драться или ебаться? – спросил старпер.

– ебаться, – был мой ответ.

– МАРЛОУ! – завопил Л. влетел Марлоу, и Л. выкрикнул:

– ВЫПИТЬ!

а я уж было решил, что старый пень прикажет Марлоу спустить штаны и я удовлетворю свое желание, но не случилось, пришлось довольствоваться прыгающими ягодицами убегающего на кухню любителя Миллей.

мы начали новый раунд.

– вот так! – вступил Л. первым и щелкнул пальцами. – истеблишмент спекся! мы его спалили!

тут голова старика упала на грудь, и он засопел, спекся вслед за истеблишментом.

– пошли, – сказал Дженсен.

– погоди-ка…

я подошел к великому литератору и просунул руку за спинку кресла-качалки, прямиком к жопе старого мудака.

– ты что делаешь? – зашептал Дженсен.

– все помогает моей работе, – сказал я. – а эта скотина при деньгах.

присев, я вытянул кошелек.

– вот теперь пошли!

– да не надо бы, – промямлил Дженсен, пока мы продвигались к двери.

вдруг кто-то схватил меня за правую руку и тут же заломил ее за спину.

– перед тем как покинуть мистера Л., мы оставляем все деньги здесь – в его честь! – объявил переводчик Э. В. Миллей.

– блядь, ты мне руку сломаешь, ты, косоглазая блевотина!

– МЫ ОСТАВЛЯЕМ ВСЕ ДЕНЬГИ ЗДЕСЬ! В ЧЕСТЬ МИСТЕРА Л.! – заорала блевотина.

– ЕБНИ ЕГО, ДЖЕНСЕН! ЕБНИ РАЗОК! УБЕРИ ЭТОГО ЕБАНАШКУ ОТ МЕНЯ!

– если он тронет меня – твоя рука СЛОМАНА!

– ладно, забирай кошелек, хуй с ним! я все равно скоро получу чек от «Гроув пресс»…

он забрал кошелек Л. и бросил его на пол, затем вытащил мой и тоже бросил на пол.

– эй, минутку! ты кто такой? кидала хуев?!

– мы ВСЕ деньги оставляем здесь!

– даже не верится! этот дом хуже любого борделя.

– а сейчас скажи своему приятелю, пусть бросит свой кошелек на пол, или я сломаю тебе руку!

Марлоу слегка поднажал, давая понять, что не шутит.

– Дженсен! кошелек! брось его!

Дженсен выбросил портмоне. Марлоу отпустил мою руку, я повернулся, дееспособной у меня оставалась только левая.

– Дженсен! – позвал я.

он оценил Марлоу и ответил:

– нет.

я бросил взгляд на сопящего старика, и мне показалось, что на его губах блуждает нежная улыбка, мы вышли за дверь.

– хороший Пупу, – сказал я.

– очень хороший Пупу, – подтвердил Дженсен. мы прыгнули в машину.

– ну, кого еще ты хочешь, чтобы я сегодня посетил?

– я думаю, может, сгоняем к Анаис Нин.

– хватит думать, с ней мне точно не справиться, и мы покатили обратно, стоял обычный теплый

южнокалифорнийский вечер, скоро мы выбрались на бульвар Пико, и Дженсен поехал на восток, когда же наконец эта гребаная революция, задрало ждать.

– Рыжий, – сказал я навестившему меня пацану, – для женщин я больше не существую, и в этом есть моя вина, на танцы я не хожу, благотворительные вечера не посещаю, поэтические чтения игнорирую, групповуху не жалую, обычно я бухал в барах или в поезде, возвращаясь из Дель-Мара с ипподрома, да везде, где наливали, теперь я в бары не хожу, там обосновались никчемные мудаки и просиживают часами в надежде, что к ним заглянет какая-нибудь сифилисная дура, это зрелище – позор человеческой расы.

Рыжий подбросил бутылку пива, подхватил в полете и сбил с нее пробку о край моего кофейного столика.

– это все от ума, Буковски, тебе это не нужно.

– это все гнездится на кончике моей залупы, Рыжий, и мне нельзя без этого.

– помнится, поймали мы одну старую пьянчужку, привязали к кровати и стали сдавать ее по пятьдесят центов всяким калекам, психам и бродягам, им ведь тоже хочется ебаться. за три дня и три ночи мы обслужили пятьсот клиентов.

– ебическая сила, Рыжий, я сейчас сблюю!

– а я-то думал, ты прожженный грязный старикан.

– да, это означает, что я не меняю носки каждый день, ты хотя бы водил ее испражняться?

– что значит – испражняться?

– блядь, вы ее кормили?

– алкаши не жрут. Мы давали ей бормотуху.

– кошмар…

– почему?

– да потому, что это жестоко, бесчеловечно, раскинь мозгами, даже животные так не поступают друг с другом.

– мы заработали двести пятьдесят баксов.

– а ей сколько дали?

– нисколько, мы оплатили номер за два дня и оставили ее там.

– развязали?

– естественно, что мы, убийцы, что ли.

– благородно с твоей стороны.

– ты говоришь как проповедник.

– бери еще пива.

– для тебя у меня тоже есть пизда.

– почем? полтинник?

– нет, немного побольше, другой класс…

– спасибо, без надобности.

– да, похоже, тебе сейчас не до этого.

– это точно.

мы оба принялись за пиво, он лихо высосал бутылку и подскочил.

– смотри, я всегда ношу с собой бритвочку, вот здесь, за поясом, почти у всех бродяг проблемы с бритьем, только не у меня, я все просчитываю, когда выхожу на дорогу, надеваю две пары штанов, видишь? а когда прибываю в новый город, я верхнюю пару снимаю, бреюсь, моюсь, надеваю белую рубашку, повязываю галстук, надраиваю ботинки, в ближайшей скупке подбираю подходящий к штанам пиджак и через пару дней уже сижу в какой-нибудь конторе среди этих говнюков в белых воротничках, и никто из них не подозревает, что я только что спрыгнул с товарного поезда, но я не могу долго отсиживать жопу на такой работе, и скоро я уже снова в пути.

я не знал, что мне ему ответить на это, и продолжал молча пить пиво.

– и еще при мне всегда вот этот маленький пестик для колки льда, я ношу его в рукаве, видишь, под штрипкой, чуть выше кисти?

– да, вижу, один мой приятель считает, что пивная открывашка самое надежное оружие.

– твой дружок прав, но, когда меня прихватывают копы, я всегда выбрасываю пестик, вот так, вскидываю руки и ору: «не стреляйте!»

Рыжий продемонстрировал мне свои навыки.

– они ни разу не нашли у меня оружия, не знаю, сколько я выкинул пестиков, бессчетное количество…

– а ты когда-нибудь пускал в дело свой пестик, Рыжий?

он так удивленно посмотрел на меня, что я отмахнулся:

– ладно, забудем.

мы снова занялись каждый своим пивом.