Текст книги "Неизбежное. Сцены из русской жизни 1881 - 1918 гг. с участием известных лиц (СИ)"

Автор книги: Брячеслав Галимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Annotation

Всю вторую половину XIX и начало XX века Россия жила в ожидании неизбежных перемен. В книге приводятся рассказы из русской жизни этого периода. В них предстают такие известные лица российской истории как Софья Перовская, Вера Фигнер, Антон Павлович Чехов, Владимир Гиляровский, семейство Нарышкиных, Владимир Маяковский, Казимир Малевич, Всеволод Мейерхольд. Автору были важны не столько исторические подробности, сколько атмосфера времени, надежды и чаяния русского общества.

Галимов Брячеслав Иванович

Галимов Брячеслав Иванович

Неизбежное. Сцены из русской жизни 1881 – 1918 гг. с участием известных лиц

Совещание на квартире Веры Фигнер 28 февраля 1881 года накануне убийства Александра II

– Софья Львовна! Соня! Это я, подожди! – кричал запыхавшийся молодой мужчина лет тридцати, с густой чёрной бородой. Он перебегал Вознесенский проспект, чтобы догнать хрупкую девушку, свернувшую к Екатерининскому каналу.

Она оглянулась и подождала его. Подбежав к ней, молодой человек радостно выпалил:

– Я кричу, кричу, а ты не слышишь! Ты откуда, из дома?

– Ты ещё всем скажи, где я живу, – ответила девушка, не отвечая на его улыбку.

– Возле Измайловского проспекта, на Второй роте. Или ты сменила квартиру? – удивился молодой человек.

– Ну вот, ты всем и рассказал, – заметила она и, понизив голос, прибавила: – Николай, нельзя забывать о конспирации, нас ищут.

– Прости, Соня, плохой из меня конспиратор! – сконфузился он. – Вечно я забываю.

– Пошли, на нас смотрят, – она взяла его под руку. – А ты откуда идёшь?

Николай закашлялся, расправил бороду, искоса глянул на Соню, и смущённо признался:

– Я был в Исаакиевском соборе.

– Зачем? Ты ведь не верующий.

– Нет, конечно, с верой я покончил ещё в гимназии. Тут другое... – замялся он. Соня молча ждала его ответа.

– Я там наверх лазил, на Петербург смотрел, – признался Николай. – Надо было найти подходящее место.

– Для чего подходящее? – Соня дёрнула его за рукав, чтобы они не столкнулись с лотошником, которого Николай не заметил.

– Где лучше построить завод для производства летательных аппаратов, – сказал Николай.

Соня удивилась по-настоящему:

– Николай! – только и смогла она произнести.

– Ты понимаешь, Соня, – заторопился он, – ночью я закончил, наконец, проект своего летательного аппарата, осталось лишь сделать чертежи. Он у меня будет совсем не такой, как у Анри Жиффара, – его дирижабль едва летит над землёй, а мой аппарат сможет подняться неизмеримо выше, даже в космическое пространство. На нём люди полетят на Луну, Марс, другие планеты. Начнётся новая эра в истории человечества; мы заселим космос.

– И ты уже ищешь место, где построить завод?

– Да, и он будет построен, вот увидишь! – радостно сказал Николай. – Это совершенно очевидно.

Соня посмотрела ему в глаза и покачала головой; вдруг она выпустила его руку и отвернулась.

– Что такое? – встревожился он. – Что-то случилось?

– Андрея арестовали, – ответила она, пряча лицо.

– Не может быть! Когда?! – воскликнул Николай.

– Вчера, в меблированных комнатах госпожи Мессюро. Выследили... – глухо проговорила она.

– Соня, как же это?.. Вот горе-то! – растерялся Николай, не зная, как её утешить, но она уже совладала с собой и, повернувшись к нему, сказала:

– Но дело всё равно должно быть закончено; я иду к Вере Фигнер, там собрались наши. За тобой тоже посылали, но кому могло прийти в голову искать тебя в Исаакиевском соборе?..

– Я бы сам пришёл, – виновато ответил Николай. – Я так и думал зайти к Вере, узнать, что к чему. Она здесь живёт? – он кивнул на большой доходный дом у канала.

– Да, пришли...

***

– Проходите, всё в порядке; мы проверяли – слежки нет, – говорила Вера Фигнер, небольшого роста темная шатенка, молодая, но уже с проседью, принимая у них верхнюю одежду. – Однако на всякий случай делаем вид, что отмечаем именины, – слышите, Исаев играет на гитаре?

– А ещё кто там? – спросил Николай.

– Кроме Исаева, – Суханов, Грачевский, Фроленко, Лебедева, Анна Корба, Тихомиров, Ланган, – почти весь Исполнительный комитет, – отвечала Вера. – Желябова, конечно, не хватает... Милая Соня, я тебе так сочувствую, – она обняла её. – Ужасная потеря.

– Арест Желябова – потеря не только для меня, но для всех нас, – возразила Соня. – Но теперь мы тем более должны довести дело до конца. Пойдём к нашим...

– Перовская, Перовская пришла! – раздались голоса, когда Соня вошла в комнату. – Здравствуйте, Софья Львовна! Здравствуй, Сонечка!

– А со мной никто поздороваться не хочет? – спросил вошедший вслед за ней Николай.

– А, Кибальчич! Бороду-то отрастил, чисто поп! Здравствуй, Николай! – приветствовали и его.

– Товарищи, что вы! Зачем так кричать, – укоризненно сказала Вера, плотно притворяя двери. – И уж совсем не обязательно называть друг друга по имени – есть же партийные клички.

– Например, "Топни ножкой", – раздался чей-то голос; все посмотрели на Веру и засмеялись.

– Хотя бы, – ничуть не смутилась она. – Женщины любят топать ножкой.

– Товарищи, я рада, что у вас такой бодрый настрой, что аресты и преследования не сломили ваш дух, – сказала Соня, – но сейчас мало времени для шуток. Вы знаете, вчера арестован Желябов...

В комнате воцарилась тишина.

– Естественно, они от него ничего не добьются, ни единого слова, – продолжала Соня, – но начнут проверять его связи, – с кем он встречался, кто у него бывал... Исполнительный комитет в большой опасности, и у нас есть лишь два выхода: немедленно скрыться, уехать из Петербурга, – или закончить подготовленное Желябовым дело, то есть убить царя. Что мы решим?

– Закончить дело! – разом закричали все. – Здесь и обсуждать нечего!

– Тише, товарищи! – вновь призвала к порядку Вера. – Исаев, играй, что остановился?

Исаев заиграл "Барыню", а Соня продолжила:

– Итак, решено, завтра всё пойдёт по намеченному плану. Ошибок быть не должно – это будет уже седьмое покушение на царя, и для нас, судя по всему, последняя возможность совершить этот акт. Руководство я беру на себя; не считайте это местью за Андрея – вам известно, что нет никого, кто был бы в курсе всей подготовки, до мельчайших деталей, как я.

Такие необычайные твёрдость и суровость были во взгляде и голосе этой напоминающей ребёнка милой девушки, с русой косой, светло-серыми глазами и по-детски округленными щеками, что члены Исполнительного комитета притихли и съёжились, когда она говорила.

– Завтра первое воскресенье великого поста, значит, по обыкновению, царь будет присутствовать в манеже Инженерного замка на торжественном разводе караулов, – продолжала Соня. – У нас готов подкоп под Малой Садовой улицей, и мы взорвём царя, если он поедет по этому маршруту. Бомбу приведёт в действие Михаил Фроленко, – она посмотрела на него.

– Сделаю, – коротко ответил тот.

– Там понадобится мощная бомба, Миша, – заметил Кибальчич. – Взрыв получится очень сильным, а ты будешь находиться рядом...

– Я понимаю, Коля, – сказал Фроленко. – Я готов.

Вера Фигнер нахмурилась, а Соня продолжала:

– Если по какой-нибудь причине царь не поедет по Малой Садовой, мы должны держать наготове метальщиков-бомбистов, чтобы они быстро перешли на новый маршрут его движения. Нужно не менее четырёх человек и, соответственно, четыре бомбы. Николай? – она посмотрела на Кибальчича.

– У меня материала только на три, – сообщил он. – И нужны будут помощники, чтобы успеть до утра.

– Мы тебе поможем, – сказала Вера. – Принеси всё сюда.

– Но начинка и корпуса хранятся на квартире Геси Гельфман и Саблина, на Тележной улице, – может быть, лучше там снарядить? – удивился Николай.

– Не надо трогать Гесю, – возразила Вера. – Здесь снарядим, а после отнесём на Тележную – туда за бомбами придут метальщики.

– Носить по городу туда-сюда... – сказал Кибальчич.

– Тем не менее, снарядим здесь, – отрезала Вера.

Кибальчич пожал плечами и кивнул в знак согласия.

– А кто будет метальщиками? – спросили Соню.

– Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов. Все согласны, ждут сигнала, – ответила Соня.

– Но бомбы будет лишь три, – напомнил Кибальчич.

– Один человек останется в резерве, – сказала она. – Руководство метальщиками я тоже беру на себя. Нет возражений?..

– У тебя всё, Соня? – спросила Вера. – Теперь надо составить воззвание. Я набросала черновик; я прочту, а потом внесём правки. Мы распечатаем его и в случае удачи покушения расклеим по городу:

"Александр II казнён по приговору "Народной воли". Тяжелый кошмар, на наших глазах давивший в течение десяти лет молодую Россию, прерван; ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников – всё искупила эта минута, эта пролитая нами царская кровь.

Но революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества христианства. Общее количество недовольных в стране увеличивается; доверие к правительству в народе всё более падает, мысль о революции, о её возможности и неизбежности – всё прочнее развивается в России.

Действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает в большее рабство, всё более эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских общественных делах.

Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их. Этих условий – по нашему мнению, два:

1). Общая амнистия по всем политическим преступлениям, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

2). Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.

Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно, а потому правительство должно допустить: а) полную свободу печати, б) полную свободу слова, в) полную свободу сходок, г) полную свободу избирательных программ.

Это единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, перед лицом родной страны и всего мира, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного собрания".

Вот приблизительный текст воззвания, товарищи. Есть дополнения, поправки?

– Я бы внесла некоторые пункты из нашей программы, – сказал Соня. – "Русский народ находится в состоянии полного рабства, экономического и политического. Его облегают слои эксплуататоров, создаваемых и защищаемых государством. Государство составляет крупнейшую в стране капиталистическую силу; оно же составляет единственного политического притеснителя народа.

Русский народ по своим симпатиям и идеалам является вполне социалистическим; в нём ещё живы его старые, традиционные принципы – право народа на землю, общинное и местное самоуправление, зачатки федеративного устройства, свобода совести и слова. Эти принципы получили бы широкое развитие и дали бы совершенно новое направление, в народном духе, всей нашей истории, если бы только народ получил возможность жить и устраиваться так, как хочет, сообразно со своими собственными наклонностями".

Далее следует показать наши основные экономические требования – принадлежность земли народу и систему мер, имеющих цель передать в руки рабочих заводы и фабрики.

– Преждевременно, – возразили ей. – Экономические меры как раз и должно обозначить Народное собрание. Здесь могут быть разные подходы, необходима широкая свободная дискуссия, чтобы выбрать оптимальный вариант.

– Можно было бы добавить в воззвание свидетельства плачевного состояния России и, вместе с тем, примеры безобразий, творимых верховной властью, – предложила Вера. – Исаев, играй, не останавливайся...

Исаев заиграл "По улице мостовой...".

– Экономическое положение страны плачевное, – говорила Вера. – Промышленность отстает от ведущих государств Европы, в деревне было несколько случаев массового голода. Внешний долг России составляет почти 6 миллиардов рублей. Между тем, в верхних этажах власти процветают воровство, хищения, аферы. Повсюду появляются какие-то загадочные акционерные общества, получают государственные субсидии, а затем исчезают неведомо куда. Председатель Государственного банка Ламанский вошёл в качестве учредителя в железнодорожную компанию, которой он сам же выдал кредит от имени того же Государственного банка.

Участие тех или иных представителей правящей клики в деятельности капиталистических предприятий в большинстве случаев носит форму прямого подкупа или проявляется в различных формах использования служебного положения. Аппетиты бюрократии, вызываемые данным видом "деятельности", растут, – несмотря на то, что жалованье чиновников выросло за последние годы в два-три раза, чего в другие периоды не происходило.

При этом царь имеет весьма своеобразное представление о честности: по высочайшей воле раздаются крупные государственные заказы приближенным к его особе персонам прямо для поправления финансового положения последних – для того именно чтобы несколько миллионов досталось в виде барышей тем или другим личностям. Так, царь дал распоряжение министру путей сообщения сделать крупный заказ на подвижной состав заводам Мальцева, чтобы тот обязывался подпиской выдавать ежегодно по столько-то тысяч рублей своей жене, приятельнице императрицы, неразлучной с нею и не живущей с мужем.

Дорого обходится России и морганатический брак царя с княгинею Юрьевскою, урожденною княжной Долгорукой. Она не брезгует крупными подношениями, раздаёт казённые подряды своим приближенным, а те отчисляют деньги в её пользу. Во время недавней войны с турками на Балканах громадный подряд по интендантству был получен компанией "Грегер, Варшавский, Горвиц и Коген", а когда правительство отказалось оплачивать этой компании очередную сумму в несколько миллионов рублей, то "Грегер и К" обратилась к княгине Юрьевской и, благодаря ей, компания эта получила значительную часть тех сумм, на которые претендовала. При этом, если не сама княгиня Юрьевская, то очень близкие ей лица получили соответствующий куш.

– Если всё это внести в воззвание, получится несколько листов, – заметили Вере. – Лучше издать отдельной брошюрой, а в конце сделать вывод, что исправить это положение в рамках существующего строя невозможно: нужно коренное изменение политической и экономической системы России. А дальше прибавить то, о чём сказала Соня, – о социалистическом духе русского народа и социалистических принципах народной жизни.

– Что же, это правильно, – согласилась Вера. – Значит, принимаем первый вариант воззвания, как я его зачитала. Будем голосовать? Есть возражения?

– Нет, все согласны, – ответили ей.

– Тогда давайте расходиться. Постойте, не все сразу – по одному! – распорядилась Вера.

***

В квартире остались Вера, Исаев, который снимал эту квартиру вместе с ней, Кибальчич, немедленно занявшийся изготовлением корпусов для бомб из найденных на кухне жестянок из-под керосина, и Софья Перовская, которой нельзя было возвращаться домой после провала Желябова.

– Верочка, можно мне остаться у тебя ночевать? – спросила Соня.

Вера посмотрела на нее с удивлением и упрёком:

– Зачем ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?

– Я спрашиваю, – сказала Соня, – потому что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.

Вера показала револьвер, который лежал у неё в кармане юбки.

– С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.

– Лишь бы успеть закончить дело, – вздохнула Соня.

– Успеем, – уверенно сказала Вера. – А ты, Исаев, продолжай играть, а то соседи не поверят, что у нас именины так быстро закончились. Сыграй что-нибудь душещипательное.

Исаев заиграл "Нас венчали не в церкви".

– Вера! – крикнул из кухни Кибальчич. – Уложишь Соню, приходи сюда помогать оболочки делать! А мне надо ещё на Тележную сходить за материалом – времени мало остаётся.

– Хорошо, я сейчас приду, – отозвалась Вера.

...Пока она стелила постель, Соня спросила:

– Почему ты не разрешила Николаю снаряжать бомбы на Тележной? Он прав: носить из квартиру в квартиру – двойной риск.

– Мне Гесю жалко. При снаряжении бомб всё может случиться: можно нечаянно подорваться, а она в положении... – ответила Вера.

– Геся? – охнула Соня. – У неё будет ребёнок? От Саблина?

– Да. Она мне только вчера призналась.

– Бедная! – вздохнула Соня. – Что же с ней будет?

– Они знают, каков их удел. Саблин говорит, что он в руки полиции живым не отдастся, – и это не пустая фраза, – грустно сказала Вера. – А если арестуют Гесю, ей придётся рожать в тюрьме – безо всякой помощи, без надлежащего надзора и санитарных условий. Какая помощь может быть оказана преступнице, врагу Отечества? Девять десятых рожениц умирают в тюрьмах от осложнений, которые никто не лечит; надзиратели будут только глумиться над её страданиями. А детей отдают в воспитательный дом, и там они тоже недолго живут: к ним относятся как к преступному отродью и рады от них избавиться.

Соня упала на подушку и зарыдала.

– Прости, Верочка, прости! Это нервы! – плакала она. – Накопилось за последние дни... Андрея взяли, он обречён, – как мне жить без него?.. Прости, я не должна об этом рассказывать.

– Я понимаю, Сонечка. Что же делать, мы сами выбрали себе такую жизнь. – Вера погладила его по голове. – Но должен же кто-нибудь выступить против всей этой мерзости, которая творится у нас, – выступить за новый, справедливый мир... Достоевский писал, что отказался бы от царствия небесного на земле, если бы для этого надо было пролить хотя бы одну слезу ребёнка. Но сейчас проливаются моря детских слёз: тысячи и тысячи детей страдают и гибнут в этом жестоком несправедливом мире. Почему же об их слезах не позаботился господин Достоевский? Его проповеди христианского смирения и всеобщей любви безнравственны при нынешнем состоянии общества – они на руку тем, из-за кого льются детские слёзы.

– Он ещё писал, что если отринуть Бога, всё будет дозволено, – сквозь слёзы прибавила Соня. – Как это пошло и глупо!

– И неверно, к тому же, – отрезала Вера. – Разве с Богом человечество прожило высокодуховную нравственную жизнь? Вот уже две тысячи лет под властью религии и с именем божьем творятся на земле преступления; кому до сих пор из людей подлых, лживых и злых мешала творить гнусности вера в Бога? Но мы видим новой поколение людей, которые не верят в Бога, однако чисты, благородны, жертвуют собой во имя счастья других.

Посмотри, какие люди нас окружают. Тимофей Михайлов – "Тимоха", как зовут его рабочие, – апостол рабочего люда. Сам выходец из этой среды, сколько раз он выступал за интересы рабочих, борясь с грубой и несправедливой заводской администрацией. Рабочие его боготворят за честность, ум, знания, преданность рабочему делу, чувство товарищества.

Коля Рысаков из крестьян, но сумел поступить в Горный институт. Был бы, наверное, отличным инженером, но пришёл к нам, потому что убедился в том, "что вся масса страданий низшего класса, деление народа на два весьма не похожих друг на друга лагеря – имущих и неимущих, происходит от существующего строя". Это я повторяю его собственные слова.

Игнатий Гриневицкий. Был вожаком студенческого движения в Технологическом институте, пользовался огромным авторитетом и любовью среди студентов; ходил в народ, занимался пропагандой в деревне, затем стал нашим революционным издателем и печатником, – сколько своей литературы мы отпечатали в его нелегальной типографии! Теперь вот, зная, что у нас не хватает метальщиков, вызвался бросить бомбу в царя...

– Вчера Игнатий передал мне своё завещание – вздохнула Соня. – Оно очень короткое, там сказано: "Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю всё, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может".

– И это светлое время обязательно настанет! – Вера крепко сжала руку Сони. – Оно придёт, жизнь станет чистой и яркой, уйдут в прошлое пороки прежнего времени. Мы вступим на иной путь, на путь ограничения похоти жизни; духовное будет преобладать над материальным. Человек станет тем высшим духовным существом, которым ему предназначено стать самой природой...

– Вера, ты скоро? – послышался голос Кибальчича. – Мне уже помогает Гриша Исаев, но нам нужны ещё рабочие руки.

– Иду, иду! – откликнулась она.

– А знаешь, Коля изобрёл летательный аппарат, на котором можно будет полететь к другим планетам, и мечтает построить завод по его производству, – сказала Соня и впервые за день улыбнулась.

– И это будет, – улыбнулась в ответ Вера. – У нового общества будут великие цели; всем вместе трудиться над их осуществлением – разве это не прекрасно?.. Ну, отдыхай, а я пойду помогать мужчинам.

– Последнее, меркантильная просьба, – робко сказала Соня. – Дай мне, пожалуйста, рублей пятнадцать взаймы. Я истратила свои последние деньги на лекарства – это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое платье sortie de bal, – она думает, что я хожу здесь по балам, – я продам его и уплачу долг.

– Сонечка, ты – большая аскетка! – Вера поцеловала её в лоб. – Отдыхай и не беспокойся об этом.

– Вера, где ты? – снова раздался голос Кибальчича.

– Иду! – ответила она, поправила Соне одеяло и пошла на кухню.

Чаепитие на даче Чеховых летом 1892 года

– Гроза будет, – говорил Павел Егорович Чехов, глядя в окно веранды. – Ни облачка, но душно, парит... И мухи ошалели: назойливые, будто осенью.

– Антошу бы не прихватило, – встревожилась Евгения Яковлевна. – Вымокнет, пока дойдёт.

– Ничего, бог милостив, – авось успеет до дождя... Ставь-ка, мать, самовар, чайку попьём, – потянулся Павел Егорович.

– Всё готово, раздуть только, сейчас принесу. Надоедает по десять раз на дню на кухню ходить, – нет, чтобы кухня в доме была, – пожаловалась Евгения Яковлевна.

– Чтобы в доме запахи стояли, и чад, и копоть! Думай, чего говоришь! – возмутился Павел Егорович. – В городской квартире от этого никуда не денешься, а на даче зачем себя мучить? Нет, мать, прежние хозяева умные были: кухню отдельно поставили.

– Когда сухо и тепло, ещё ладно, а в дождь и холод не очень-то приятно сначала в дом носить, а потом из дома, – да ещё если гости понаедут, – не сдавалась Евгения Яковлевна.

– Ладно, мать, не ворчи! – строго сказал Павел Егорович. – Чего зря Бога гневить – хорошо живём. Вон, дачу какую Антон купил, – сидим тут, словно помещики!.. Ну, запущена малость, так это пустяки – слава тебе, Господи, силы пока есть, приведём в порядок.

– Да я что, я – ничего... Живём неплохо, грех жаловаться, – согласилась Евгения Яковлевна. – Антошу только жалко: сколько работает, хоть бы здесь ему отдохнуть, так нет – опять больные донимают!

– Сам себе ярмо на шею повесил: отказать, вишь, людям совестно! А они этим пользуются – заездили его совсем... Нет, людей жалеть нельзя, сразу слабину почувствуют – захомутают тебя, будто лошадь, и станут ездить, пока не заездят. Мне ли не знать? Сколько добра людям сделал, и как они мне отплатили? – с горечью проговорил Павел Егорович.

– Всё от Бога, отец, всё от Бога! – перекрестилась Евгения Яковлевна. – Не по нашему хотению, но по его воле.

– Всё в воле его, – перекрестился и Павел Егорович. – Ну, неси, что ли, чай-то! Не дождёшься...

– Иду, иду! Скатерть на столе разложи...

Старики пили третью или четвёртую чашку, как ударил гром, зашумел ветер и посыпались первые крупные капли дождя.

– Господи, господи, господи! – вздрагивала и крестилась Евгения Яковлевна. – Отведи беду!

– Ладно тебе, мать! Чего уж так-то грозы бояться? Журналов не читаешь, а там учёные люди доподлинно разъяснили: гроза это проявление небесного электричества, – наставительно произнёс Павел Егорович. – Если есть громоотвод, опасности никакой не имеется – пей чай спокойно.

– Бедный Антоша! До нитки вымокнет. Ему ли с его слабыми лёгкими терпеть такие напасти! – продолжала причитать Евгения Яковлевна.

– Да, худо, – согласился Павел Егорович. – Как так вышло: из всех детей он оказался самым слабеньким. Ростом с коломенскую версту, а здоровья нет.

– И на Сахалин этот проклятый поехал зачем-то. Раньше меньше кашлял, а теперь как начнёт надрываться, у меня сердце не выдерживает, – Евгения Яковлевна вытерла глаза краем накинутого на плечи платка.

– Вот, подишь ты: сам доктор, а себя вылечить не может, – вздохнул Павел Егорович. – Видать, правда, – сапожник без сапог... Ну, Бог милостив, – повторил он. – Не плачь, мать, всё наладится...

***

Нахлобучив на лоб шляпу и подняв воротник плаща, Чехов шёл к своей даче. Пенсне то и дело запотевало, – чтобы протереть его, приходилось брать саквояж с медицинским набором под мышку и, держа пенсне в левой руке, правой лезть в карман за платком. Скоро платок намок и сквозь пенсне было видно теперь, как сквозь мутное немытое стекло в вечерних сумерках. Чехов снял его и сунул в карман, после чего пошёл медленнее, вглядываясь в дорогу под ногами. Его сапоги и длинные полы макинтоша были забрызганы ошмётками бурой грязи, которая удивительным образом появилась повсюду и совершенно поглотила чистую и ровную ещё утром дорогу. Сапоги скользили, пару раз он оступился и едва не упал; его спас саквояж, которым он балансировал, как эквилибрист в цирке.

Дождь всё усиливался. Когда Чехов добрёл, наконец, до поворота на дачу, он увидел, что какая-то повозка стоит перед воротами, и с ужасом подумал, что это снова за ним и надо будет ехать к больному. Но тут раздался крик возницы: "Давай, кляча дохлая! Чего встала?!" Повозка дёрнулась, развернулась и, переваливаясь на ухабах, медленно стала удаляться. Чехов вздохнул с облегчением: кто приехал в гости, – значит, если сегодня чёрт не дёрнет еще кого-нибудь заболеть, что будет слишком жестокой шуткой судьбы над промокшим и уставшим доктором, можно будет провести вечер дома...

– А, вот он, прибыл, лёгок на помине! Ну, здравствуй, Антоша Чехонте! – крепкого сложения мужчина с запорожскими усами схватил вошедшего на веранду Чехова, обнял и расцеловал.

– Дядя Гиляй! – рассмеялся Чехов. – Как всегда, громогласен и силён.

– Полегче с ним, Владимир Алексеевич, у него грудь слабая, – сказала Евгения Яковлевна, улыбаясь и покачивая головой.

– Ничего, пусть обнимутся. По-нашему, по-русски, – крякнул Павел Егорович.

– Ох, Гиляй, ты меня задавишь, – Чехов с трудом высвободился из его объятий. – Я человек хилый, болезненный, типичный продукт нашего времени, а тебе жить бы в эпоху былинных богатырей или казацких атаманов... Вы знаете, где я первый раз его увидел? – обратился он к родителям. – В Русском гимнастическом обществе. Селецкий меня и брата Николая записал в учредители... Так, для счёта... И вот захожу туда и вижу, как посреди огромного зала две здоровенные фигуры в железных масках, нагрудниках и огромных перчатках изо всех сил лупят друг друга по голове и по бокам железными полосами, так что искры летят – смотреть страшно. Любуюсь на них и думаю, что живу триста лет назад. Кругом на скамьях несколько человек зрителей. Сели и мы. Селецкий сказал, что один из бойцов – Тарасов, первый боец на эспадронах во всей России, преподаватель общества, а другой, в высоких сапогах, его постоянный партнер – поэт и журналист Гиляровский. Селецкий меня представил им обоим, а Гиляй и не поглядел на меня, но зато так руку мне сжал, что я чуть не заплакал.

– Между прочим, ты до сих пор числишься в членах гимнастического общества, твоя фамилия в списках напечатана, – расхохотался Гиляровский.

– Смейся, смейся! – сказал Чехов. – Как тогда вы с Тарасовым хлестались мечами! Тамплиеры! Витязи! Никогда не забуду. А ты и меня в гладиаторы!.. Нет уж, куда мне!.. Да и публика у вас не по мне, одни богачи: Морозовы, Крестовниковы, и сам Смирнов, водочник.

– Нет, публика у нас простая – конторщики, приказчики, студенты, – возразил Гиляровский. – Это – люди активные, ну, а Морозовы, Крестовниковы, Смирновы и ещё некоторые только платят членские взносы.

– Как я! – усмехнулся Чехов. – Значит, мы мертвые души? Люди настоящего века... А придёт время, будут все сильными, будет много таких, как ты и Тарасов... Придёт время!.. Да только мы до этого не доживём, – внезапно добавил он, грустно и спокойно.

Павел Егорович насупился, а Евгения Яковлевна опять смахнула слезу.

– А к вам с подарками, – громко пробасил Гиляровский и подтащил к столу огромный мешок, в который можно было бы спрятать человека. – Где я только не был – на Волге, на Дону, в кубанских плавнях, в терских гребнях. Вот вам гостинцы с родных краёв: копчёный гусь, сало, две бутылки цимлянского с Дона да шемайка вяленая с Терека, да арбузы солёные.

Все Чеховы снова заулыбались.

– А, с Дону, родное, степь-матушка! – сказал Антон Павлович, с наслаждением вдыхая запах гуся, сала и арбузов.

– Помнишь, как мы арбузом городового напугали? – подмигнул ему Гиляровский.

– Как так? – удивился Павел Егорович.

– А вот как. Как-то в часу седьмом вечера, великим постом, мы ехали с Антоном ко мне чай пить. Извозчик попался отчаянный: кто казался старше, он ли, или его кляча, – определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полости. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней скрежетали по камням мостовой, а иногда, если каменный оазис оказывался довольно большим, кляча останавливалась и долго собиралась с силами, потом опять тащила еле-еле, до новой передышки. На углу Тверской и Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещённой овощной лавки Авдеева, – ну, вы знаете, который славится на всю Москву огурцами в тыквах и солёными арбузами! Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Антон взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, Антон страшно ругался – мокрые руки замёрзли....