Текст книги "Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)"

Автор книги: Бруно Травен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

VII

Гораздо раньше, чем я предполагал, наступило то утро, которое, судя по всем признакам, было последним утром, заставшим меня в постели. Я обыскал свои карманы и нашел, что у меня еще хватит денег, чтобы побаловать себя скромным завтраком. Я не любитель скромных завтраков. Они всегда прелюдия к обеду и ужину, которых не будет. Фибби встречается не каждый день. Но если бы мне еще раз повстречался Фибби, я рассказал бы ему свою историю в таком комическом виде, что он расплакался бы от всего своего растерзанного сердца и его осенила бы идея, как раз противоположная первой, которая принесет ему пять тысяч долларов. Из идеи всегда можно выжать деньги, чему бы она ни служила – смеху или слезам. Есть столько же людей, падких на слезы и готовых заплатить за возможность поплакать, сколько и таких, которые предпочитают посмеяться…

Ну что там опять? Не дадут даже подремать за последний гульден, полежать спокойно в постели, прежде чем придется покинуть ее, и, может быть, на очень долгое время.

– Дайте мне выспаться, черт побери! Я уплатил вчера вечером, прежде чем подняться сюда.

Ну как тут не рассвирепеть? Кто-то непрерывно стучится в дверь.

– Тысячу чертей на вашу голову, убирайтесь-ка подальше. Я хочу спать!

Пусть только откроют дверь, я запущу им сапогом в самую рожу. Этакий подлый, несносный народ!

– Откройте дверь. Полиция. Нам надо с вами поговорить.

Я начинаю совершенно серьезно сомневаться в том, есть ли на свете какие-нибудь люди, кроме полиции. Полиция существует для охраны порядка, а между тем никто так не нарушает тишину и спокойствие, никто так не беспокоит людей, как полиция. И, несомненно, никто не причинил миру столько несчастий, потому что солдаты ведь тоже только полицейские.

– Чего вам нужно от меня?

– Нам надо поговорить с вами.

– Это вы могли бы сделать и через дверь…

– Мы хотим видеть вас лично. Откройте, или мы взломаем дверь.

Взломаем дверь! И эти люди взяли на себя обязанность охранять нас от грабителей!

– Хорошо, я открою.

Но едва я приоткрыл дверь, как один из них уже просунул в щель свою ногу. Старый трюк, которым они и по сию пору бравируют. Это, должно быть, первый трюк, которому их обучают.

Они входят. Двое в штатском платье. Я сижу на краю постели и начинаю одеваться.

С голландским языком я справляюсь отлично. Я ездил на голландских кораблях и здесь слегка подучился. Оба птенца щебечут кое-что по-английски:

– Вы американец?

– Как будто.

– Покажите вашу корабельную карточку.

Корабельная карточка является, очевидно, центром вселенной. Я уверен, что война велась только затем, чтобы в каждой стране могли осведомляться о паспорте или корабельной карточке. До войны никто не спрашивал ни о паспорте, ни о карточке, и люди были вполне счастливы; но войны, ведущиеся за свободу, за независимость и демократию, всегда подозрительны. Они подозрительны с тех самых пор, как пруссаки вели свои освободительные войны против Наполеона. Когда выигрываются освободительные войны, люди лишаются свободы, потому что свободу выиграла война. Да, сэр.

– У меня нет корабельной карточки.

– У вас н-е-т корабельной карточки?

Этот разочарованный тон мне уже приходилось слышать в то прекрасное раннее утро, когда я собирался так сладко вздремнуть.

– Да, у меня н-е-т корабельной карточки.

– Тогда покажите ваш паспорт.

– Я не имею паспорта.

– Не имеете паспорта?

– Нет, не имею.

– И никакого удостоверения из местной полиции?

– И никакого удостоверения из местной полиции.

– Надеюсь, вам известно, что без визированных нашими властями документов вы не можете оставаться в Голландии?

– Нет, этого я не знаю.

– Так. Этого вы не знаете? Может быть, вы последние месяцы и годы жили на Луне?

Оба птенца считают это бог весть какой остроумной шуткой и хохочут:

– Одевайтесь и идите с нами!

Хотел бы я знать, вешают ли и здесь, если у человека нет корабельной карточки?

– Нет ли у вас, господа, папиросы? – спрашиваю я.

– Сигару можете получить, папирос у меня нет. Мы можем купить по пути. Хотите сигару?

– Я с большим удовольствием выкурю сигару, чем папиросу.

И пока я одеваюсь и моюсь, я раскуриваю сигару. Оба полицейские садятся у самой двери. Я не очень-то тороплюсь. Но как бы человек ни медлил – все имеет свой предел, и в конце концов я оканчиваю свой туалет.

Мы отправились и пришли – куда? Как вы думаете? В полицейский участок.

Здесь меня снова тщательно обыскали. На этот раз им посчастливилось больше, чем их собратьям в Антверпене. Они нашли в моих карманах сорок пять голландских центов, которые я приберег себе на завтрак.

– Как? Это все, что вы имеете?

– Да, это все, что я имею.

– На какие же средства вы жили здесь все эти дни?

– На те средства, которых сегодня у меня уже нет.

– Значит, у вас были деньги, когда вы приехали в Антверпен?

– Да.

– Сколько?

– Этого в точности не помню. Сто долларов приблизительно, а может быть, и двести.

– Где же вы взяли эти деньги?

– Очень просто: скопил.

Очевидно, это была хорошая шутка, потому что вся банда, обступившая меня, так и прыснула со смеху. Но все следили за первосвященником, смеется ли он. И когда он начинал смеяться, они все покатывались со смеху, а когда он замолкал, они так внезапно обрывали свой смех, словно бы их поразил удар.

– Как же вы попали в Голландию без паспорта? Как вы сюда проникли?

– А так просто и проник.

– Как просто?

Консул не поверил мне, когда я рассказал ему, каким путем я попал в Голландию. Эти и подавно не поверят. А потом в праве ли я выдавать моих милых бельгийцев? И я выпалил:

– Я прибыл на корабле.

– На каком корабле?

– На… на… «Джордже Вашингтоне».

– Когда?

– Этого я точно не помню.

– Так? Значит, вы прибыли на «Джордже Вашингтоне». Это довольно мифический корабль. Насколько нам известно, такого корабля в Роттердаме не бывало.

– Это уж не моя вина. За корабль я не отвечаю.

– Значит, у вас нет никаких бумаг. Ничего? Ровно ничего, чем вы могли бы доказать, что вы американец?

– Нет, но мой консул…

Я, кажется, сказал что-то очень смешное, потому что вокруг меня опять поднялся адский хохот.

– В-а-ш консул?!.

Слово «ваш» он растянул так, как будто его должно было хватить на полгода.

– У вас же нет бумаг. Что же в таком случае может сделать с вами в-а-ш консул?

– Он даст мне бумагу.

– Ваш консул? Американский консул? В двадцатом веке? Нет! Без бумаг – нет! Другое дело, если бы вы жили в других условиях – я хочу сказать, в другой обстановке. Но такому проходимцу? Нет!

– Но ведь я американец.

– Возможно. Но это вы должны доказать ва-ше-му консулу. А без бумаг он вам не поверит. Без бумаг он не поверит вам, что вы вообще родились. Я скажу вам кое-что в поучение: чиновники всегда бюрократы. И мы тоже бюрократы, но самые завзятые бюрократы это те, что стали бюрократами вчера. А самые свирепые бюрократы те, что унаследовали свой бюрократизм от пруссаков. Вы поняли, что я хочу сказать?

– Как будто, господин.

– И если мы отправим вас к вашему консулу и там обнаружится, что у вас нет бумаг, тогда он уже официально передаст вас в наше распоряжение, и тогда мы никогда от вас не отвяжемся. Надеюсь, вы и на этот раз поняли, что я хочу вам сказать?

– Как будто, господин.

– Как же нам поступить с вами? Беспаспортные получают у нас шесть месяцев тюрьмы, а потом высылаются обратно на родину. Ваша родина под сомнением, и нам придется заключить вас в концентрационный лагерь. Не можем же мы убить вас как собаку. Но возможно, что выйдет и такой закон. Почему, собственно говоря, мы должны вас кормить? Хотите поехать в Германию?

– Я не хочу в Германию. Когда немцам предъявляешь счет…

– Значит, Германия отпадает. Что же, это понятно. Довольно на сегодня.

По-видимому, этот чиновник много думал или прочел на своем веку много хороших книг.

Он подозвал полицейского и сказал:

– Уведите его в камеру, дайте ему завтрак и купите английскую газету и журнал, чтобы он не скучал. И пару сигар.

VIII

К вечеру меня опять повели в контору; там мне приказали следовать за двумя чиновниками в штатском платье. Мы отправились на вокзал и уехали. На станции маленького городка мы вышли из поезда и направились в полицию. Там я сел на скамью и подвергся такому осмотру свободных от дежурства фараонов, словно я был, по меньшей мере, диким зверем, привезенным в зоологический сад. Время от времени со мной заговаривали. Когда пробило десять часов, мои спутники сказали:

– Пора. Нам надо идти.

Мы шли полями по протоптанным тропинкам. Наконец мои спутники остановились, и один из них сказал приглушенным голосом:

– Идите туда, в том направлении, куда я вам указываю, все время прямо. Вы никого не встретите. Если вы кого-либо увидите, обойдите его подальше или ложитесь, пока он не пройдет. Через некоторое время вы подойдете к железнодорожной линии. Идите вдоль линии, пока не дойдете до станции. Оставайтесь неподалеку от нее до утра. Как только увидите, что составляют поезда к отправке, идите к кассе и скажите: «Um troisieme a Anvers» – «Третий класс до Антверпена». Можете запомнить?

– Да, конечно. Это очень легко.

– Но не говорите больше ни слова. Вы получите свой билет и поедете в Антверпен. Там вы легко найдете корабль, которому нужен моряк. Вот вам кое-что перекусить. А вот тридцать бельгийских франков.

Он вручил мне сверток с бутербродами, коробку сигар и спички, чтобы я ни у кого не просил огня.

– Никогда больше не возвращайтесь в Голландию. Вы получите шесть месяцев тюрьмы или будете заключены в концентрационный лагерь. Я нарочно предупреждаю вас при свидетеле. Счастливого пути!

И вот я остался один среди ночи, в открытом поле. Счастливого пути!

Я шел некоторое время в указанном направлении, пока не убедился, что мои проводники не могут уже меня видеть. Тогда я остановился и погрузился в размышление.

В Бельгию? Но там меня ожидало пожизненное заключение. Назад в Голландию? Здесь дают только шесть месяцев тюрьмы – здесь можно бы отделаться несколько дешевле. Но потом еще концентрационный лагерь для беспаспортных. И почему я не спросил, сколько времени длится интернирование? Вероятно, тоже пожизненно. Почему бы Голландия должна уступать Бельгии?

Я пришел к заключению, что Голландия обойдется мне во всяком случае дешевле, чем Бельгия. Здесь было лучше еще потому, что я мог справиться с языком, между тем как в Бельгии я не понимал ни слова, а сам уж и совсем не мог объясниться.

И вот я пошел несколько в сторону и шел так около получаса. А потом полем, наискось, назад в Голландию. Пожизненная тюрьма – это было бы слишком горько!

Все шло отлично. И я смело пробирался вперед.

– Остановись! Кто там? Или я буду стрелять.

Нечего сказать, приятное ощущение, когда внезапно из темноты вас окликает голос: «или я буду стрелять…»

Прицелиться этот человек не мог, так как не видел меня в темноте. Но пуля может попасть и без прицела. А это, в конце концов, еще хуже пожизненной тюрьмы.

– Что вы здесь делаете? – два человека выступили из темноты и направились ко мне.

– Я вышел немного погулять, мне не спится.

– Почему же вы гуляете именно здесь, на границе?

– А я не видал границы. Здесь же нет забора.

Два ярких карманных фонаря осветили мое лицо, и меня обыскали. И что за охота людям обшаривать карманы? Мне думается, они всюду ищут утерянные четырнадцать пунктов Вильсона. Но я, во всяком случае, не ношу их с собой в кармане.

Конечно, они не нашли у меня ничего, кроме бутербродов, тридцати франков и сигар. Один остался со мной, а другой пошел обыскивать часть пройденного мной пути. Вероятно, он рассчитывал найти там международный мир, который ищут по всему свету с тех пор, как наши юноши боролись и отдали свои жизни за то, чтобы эта война была последней войной.

– Куда вы намерены теперь идти?

– Назад, в Роттердам.

– Теперь? Почему же именно в полночь и как раз здесь, через луг? Почему вы не идете по дороге?

Как будто ночью нельзя ходить по лугу! Удивительные у людей понятия! И всегда у них является подозрение: не преступник ли перед ними. Я стал рассказывать им, как приехал из Роттердама и как попал сюда. Но тут они рассвирепели и заявили мне, чтобы я не морочил их. Им совершенно ясно, что я прибыл из Бельгии и хочу пробраться в Голландию. А когда я сказал им, что тридцать франков – наилучшее доказательство моим словам, они рассвирепели еще пуще и сказали, что франки-то именно и доказывают мою наглую ложь. Они доказывают, что я еду из Бельгии, так как в Голландии ни у кого нет франков. Что же мне было делать? Сказать им, что голландские чиновники дали мне эти деньги и незаконным путем среди ночи сплавили меня? Это принудило бы их арестовать меня и предъявить мне обвинение в оскорблении властей. В заключение они все же признали меня невинным бедняком, ничего общего с контрабандистами не имеющим, и вывели на верную дорогу, по которой я снова мог вернуться в Антверпен.

Так добры были ко мне эти люди!

Итак, я должен был вернуться в Бельгию, ничего другого мне не оставалось. Если бы только не эта пожизненная тюрьма!

Целый час шел я в том направлении, где должна была начаться Бельгия.

Я устал и спотыкался. О как охотно я растянулся бы здесь и уснул! Но здравый смысл подсказывал мне идти дальше, чтобы поскорей выбраться из этого опасного места, где разрешено стрелять в того, кому стрелять не разрешается.

Вдруг что-то хватает меня за ногу. Я думаю, что это собака. Но когда я прикасаюсь к ней, то оказывается, что это рука. И тут же вспыхивает карманный фонарь. Эта штука, наверно, изобретена самим дьяволом. Ее видишь только тогда, когда она уже торчит у тебя перед глазами.

Передо мной встают два человека. Они лежали здесь, на лугу, и я наткнулся на них.

– Куда вы?

– В Антверпен.

Они говорят по-голландски или, вернее, по-фламандски.

– В Антверпен? Ночью? Почему же вы не идете по шоссе, как подобает порядочным людям?

Я отвечаю им, что иду не по доброй воле, и рассказываю все, что произошло.

– Эти сказки вы можете рассказать другим. Не нам. На такое дело чиновники не пойдут. Вы натворили чего-нибудь в Голландии и теперь хотите улизнуть через границу. Но это вам не удастся. Мы обыщем прежде всего ваши карманы и узнаем, почему вы в полночь бродите в степи на самой границе.

Но ни в карманах, ни в швах у меня они не нашли того, чего искали. Хотелось бы мне знать, чего, собственно, ищут всегда эти люди и зачем они выворачивают карманы? Дурная привычка – и больше ничего.

– Мы знаем, чего ищем… Об этом вам совершенно нечего беспокоиться.

Этот ответ не мог меня успокоить. Найти им, однако, у меня ничего не удалось. Я убежден, что до конца мира одна половина людей будет обыскивать карманы, а другая – позволять себя обыскивать. Быть может, вся борьба человечества имеет целью установить, кто вправе обыскивать карманы и кто обязан подчиняться обыскам, платя еще деньги при этом.

Окончив церемонию обыска, один из чиновников обратился ко мне:

– Вон там дорога на Роттердам, идите прямо по этой дороге и больше сюда не показывайтесь. И если вы еще раз наткнетесь на пограничную стражу, то не надейтесь отделаться от нее так легко, как вы отделались от нас. Что, у вас в Америке есть, что ли, нечего, что вы все приезжаете объедать нас? У нас своим не хватает.

– Но ведь я здесь вовсе не по доброй воле, – возражаю я.

– Удивительно, это говорят все, кого бы мы ни поймали.

Вот так новость! Значит, не я один шатаюсь здесь, в этой чужой стране.

– Ну идите. И не сбивайтесь больше с дороги. Уже светает, и мы сможем отлично видеть вас. Роттердам – хороший город. Там много кораблей, на которых всегда нужны моряки.

Сколько раз я уже слышал это. Эти частые повторения одного и того же должны бы уже стать научной истиной.

По дороге проехал воз с молоком; он подвез меня немного. Потом меня нагнал грузовой автомобиль, и этот подвез меня. Потом мне повстречался крестьянин, который гнал в город свиней. Так, миля за милей, я приближался к Роттердаму. Пока люди не имеют никакого отношения к полиции и пока они не хотят, чтобы их считали за людей, имеющих к ней какое бы то ни было отношение, до тех пор они могут быть милыми существами, вполне разумно мыслящими и нормально чувствующими. Я доверчиво рассказывал людям о всех своих злоключениях и о том, что у меня нет никаких бумаг, и все они были очень добры ко мне, дали мне поесть, дали мне сухой теплый угол, где я мог переночевать, и добрый совет, как наилучшим образом обойти полицию.

Удивительное дело! Никто не любит полиции. И при ограблении полицию зовут лишь потому, что не позволено самим расправляться с грабителями и отбирать у них награбленное.

IX

Тридцать франков, размененных на голландские гульдены, дали немного. Но ведь на деньги все равно нельзя полагаться, если под рукой нет ничего другого.

Гуляя у гавани, я увидел двух мужчин, направлявшихся в порт. Когда они приблизились ко мне, я перехватил кое-что из их разговора. Ужасно смешно слышать, как говорят англичане. Англичане утверждают, что мы не умеем говорить на чистом английском языке; но язык, на котором говорят они сами, безусловно, не английский язык. Это вообще не язык: ну да все равно. Я ведь ненавижу этих красноголовых. Но и они нас не переваривают. Итак, мы квиты. Это длится уже, по крайней мере, полтораста лет, а может быть, и гораздо дольше.

Попадешь, например, в какую-нибудь гавань, в которой их полным-полно, как ежевики на кустах в хороший урожай, в Австралии, Японии, Китае – все равно, где бы то ни было, – захочешь раздавить стаканчик, зайдешь в ближайший кабак. Там они сидят и стоят вокруг столов, и не успеешь открыть рта, как начинается потеха.

– Эй, янки!

Не обращая внимания на этих быков, выпиваешь свою бутылку и собираешься уходить.

Вдруг из какого-нибудь угла раздается голос:

– Who won the war (кто победил), янки?

Хотел бы я знать, какое мне до этого дело? Я не победил, это я знаю наверно. И те, что считают себя победителями, тем тоже не приходится смеяться; они были бы рады, если бы никто об этом не говорил.

– Эй, янки!

Что тут скажешь, если ты один среди двух дюжин красноголовых быков? Скажешь: «Мы!» – будет потасовка. Скажешь: «Французы!» – будет потасовка. Скажешь: «Я» – они рассмеются, и все же будет потасовка… Скажешь: «Английские колонии: Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка» – будет потасовка. Не скажешь ничего – значит: «Мы, американцы!», и опять будет потасовка… Сказать: «Вы победили!» – было бы бессовестной ложью, а лгать мне не хочется. Значит, так или иначе будет потасовка; от нее никак не избавишься. Вот они каковы, эти быки, а нам еще говорят: «Ваши братья из Великобритании». Не мои, во всяком случае. А потом они же еще и удивляются, что не выносишь их запаха.

– С какого вы корабля? – спрашиваю я.

– А ты, янки, что здесь делаешь? Мы еще не видели здесь ни одного янки.

– Мой корабль ушел из-под носа, и я жду другого.

– Без страхового полиса, ге?

– Вы угадали.

– Хочешь улизнуть отсюда?

– Во что бы то ни стало.

– Мы на «Шотландце».

– А куда идете? – спросил я.

– В Болонью. Туда мы можем тебя довезти. Дальше нельзя. Боцман у нас собака.

– Ладно. Хотя бы до Болоньи. Когда вы снимаетесь?

– Самое лучшее, если ты придешь в восемь. В это время боцман как раз выпивает. Мы будем стоять на палубе. Если шапка будет у меня на затылке, можешь подняться; если же нет, то подождешь. Не ходи только слишком много у нас под носом. Если же тебя поймают, дай лучше побить себе морду, но не выдавай нас. Здесь дело чести, понял?

В восемь часов я был на месте. Шапка сидела на затылке. Боцман был пьян, как стелька, и не протрезвился до самой Болоньи. Тут я вышел и очутился во Франции.

Я разменял свои деньги на французские франки. Потом отправился на вокзал, где стоял экспресс «Болонья – Париж». Взял билет до первой станции и сел в поезд.

Французы слишком вежливы, чтобы беспокоить пассажиров в дороге.

Так я доехал до Парижа. Но тут стали проверять билеты, а у меня билета не оказалось.

Опять полиция. Ну конечно! Да и как дело могло бы обойтись без полиции? Пошло невероятное коверканье языка. Я – несколько слов по-французски, они – несколько слов по-английски. Большую часть того, что они говорили, мне приходилось отгадывать: «Откуда я?» – «Из Болоньи».– «Как я попал в Болонью?» – «На корабле». – «Где моя корабельная карточка?» – «У меня ее нет».

– Что, у вас нет корабельной карточки?

Этот вопрос я понял бы, если бы ко мне обратились даже по-санскритски, потому что жесты и тон, с которыми этот вопрос предлагается, всегда так у всех одинаковы, что ошибиться невозможно.

– Паспорта у меня тоже нет. И никакого удостоверения. У меня вообще нет никаких бумаг. И никогда не было.

Все это я произношу залпом, без передышки. По крайней мере, им не придется ставить мне этих вопросов и терять время. Я вижу, что они озадачены, потому что одну минуту ни один из них не знает, что сказать и что спросить. К счастью, у них остается случай с билетом, которого у меня не оказалось. И на следующий день опять начинается допрос. Я спокойно предоставляю им говорить. Я ничего не понимаю. В конце концов, мне становится ясно, что меня ожидает десять дней заключения за мошенничество на железной дороге или нечто подобное. Точно не знаю, за что. Да мне это и безразлично. Главное то, что я в Париже.

Мое пребывание в тюрьме было очень забавно.

Первый день. Водворение, купанье, осмотр, чистое белье, распределение по камерам. Первый день прошел.

Второй день. Явка к кассиру за получением квитанции на отобранные у меня при аресте деньги. Вторичное установление личности и занесение в толстую книгу. После обеда прием у тюремного духовника. Он уверяет меня, что отлично говорит по-английски. Но на таком английском языке, наверно, говорили в Англии еще до Вильгельма Завоевателя. Я не понял ни единого слова из этого «отличного» английского языка, но и виду не подал, что не понимаю. Говоря о боге, он произносил это слово так: «Goat», и я был уверен, что он говорит о козле. Так прошел и второй день.

Третий день. Перед обедом меня спросили, пришивал ли я когда-нибудь тесемки к фартукам. Я ответил: «Нет». После обеда мне заявили, что я назначен в фартучное отделение. Так прошел третий день.

Четвертый день. Перед обедом мне дали иглу, ножницы, нитки и наперсток. Наперсток не годился. Но мне сказали, что другого нет. После обеда мне показали, как я должен класть иголку, ножницы и наперсток на табуретку, а табуретку ставить посреди комнаты перед тем, как покинуть камеру для прогулки. Снаружи двери красовалась надпись: «Имеет право на пользование ножницами, иглой и наперстком». Так прошел четвертый день.

Пятый день – воскресенье.

Шестой день. Утром меня ведут в рабочую казарму. После обеда мне указывают мое место в казарме. Прошел шестой день.

Седьмой день. Утром мне показывают заключенного, который должен обучить меня пришивать тесемки к фартукам. После обеда заключенный говорит мне, чтоб я вдел нитку в иглу. Прошел и седьмой день.

Восьмой день. Мой учитель показывает мне, как пришивать тесемки. После обеда – купанье и взвешивание. Восьмой день прошел.

Девятый день. Утром меня вызывают к директору. Мне сообщают, что завтра истекает мой срок, и спрашивают, нет ли у меня жалоб. Потом меня берут на учет как иностранца. После обеда мне показывают, как надлежит пришивать тесемки. Прошел девятый день.

Десятый день. Утром я пришиваю тесемку к фартуку. Мой учитель разглядывает пришитую тесьму полтора часа и потом говорит, что она пришита неверно и что он должен ее отпороть. После обеда я пришиваю еще одну тесьму. После того как я пришил один конец тесьмы, меня вызывают к отправке. Меня взвешивают, обыскивают, выдают мне мою одежду; я переодеваюсь, и мне разрешается выйти во двор на прогулку. Прошел и десятый день.

На следующее утро в шесть часов меня спрашивают, хочу ли я получить еще раз завтрак. Я отвечаю: « Нет». Меня ведут к кассиру, где я жду некоторое время, потому что он еще не пришел. Мне все же дают завтрак; наконец кассир приходит и возвращает мне мои деньги. Потом мне дают пятнадцать сантимов за исполненную мною работу, и я свободен. Не много заработала на мне Франция, и если железная дорога воображает, что она возместила свои убытки, то жестоко ошибается.

На воле я сразу же попал в объятия полиции. Мне заявили, что в течение пятнадцати дней я должен оставить пределы Франции тем же путем, каким попал в страну. Если же по истечении пятнадцати дней меня здесь найдут, то ко мне будут применены законные меры.

Итак, ко мне будут применены законные меры. Я не вполне уяснил себе смысл этих слов: шла ли здесь речь о моем повешении или сожжении на костре. А почему бы и нет? В наше время совершенной демократии беспаспортный, а значит, и лишенный права выборов, является еретиком. Каждый век имеет своих еретиков и своих инквизиторов. В наши дни паспорт, виза, ограничения иммиграции играют роль догматов, на которых зиждется непогрешимость папы, догматов, в которые человеку приходится верить, чтобы избежать последовательного ряда пыток. Прежде тиранами были князья, в настоящее время – тиран государство. Конец всякой тирании – все равно, кто бы ни был тиран, – низложение и революция. Свобода слишком тесно срослась со всем существом и волей человека, чтобы человек мог примириться с какой бы то ни было тиранией, в какой бы обманчивой форме она ему не являлась, хотя бы в форме многообещающего права участвовать в выборах.

– Но ведь у вас должна же быть хоть какая-нибудь бумажка, милый друг, – сказал предостерегавший меня офицер. – Без бумаги вы не можете сдвинуться с места.

– Может быть, мне следует обратиться к моему консулу?

– К вашему консулу?

Этот тон был мне знаком. По-видимому, моего консула знал весь свет.

– Чего же вы хотите от вашего консула? Ведь у вас нет бумаг. Он не поверит ни единому вашему слову. Для него имеют значение только бумаги. Лучше и не пытайтесь обращаться к нему. Иначе мы никогда от вас не отделаемся, вы так и будете всю жизнь сидеть у нас на шее.

Как говорили римляне? «Пусть консулы позаботятся, чтобы с республикой не случилось чего-нибудь дурного». А республике, наверно, пришлось бы очень плохо, если бы консулы не мешали тем, кто не имеет бумаг, возвращаться на родину.

– Но хоть какую-нибудь бумагу вы должны иметь. Не можете же вы прожить весь остаток своей жизни без бумаг.

– Да, мне тоже кажется, что мне следовало бы иметь какую-нибудь бумагу.

– Я не могу выдать вам документа. На основании чего? Все, что я могу вам дать, это отпускную бумагу из тюрьмы. С этой бумагой вы далеко не уйдете. Лучше уже вовсе не иметь ее. А всякую другую бумагу я могу вам дать только с оговоркой: предъявитель утверждает, что он тот-то и тот-то и явился оттуда-то. Но такая бумага не имеет никакой цены, так как не может служить доказательством; она свидетельствует только о том, что вы сами утверждаете. А вы, разумеется, можете говорить все, что вам вздумается. Даже если вы говорите правду, то это должно быть доказано. Мне очень жаль, но я не могу вам помочь. Я предостерегаю вас совершенно официально; вам придется покинуть нашу страну. Поезжайте в Германию. Это тоже хорошая страна.

Почему они все посылают меня в Германию, хотел бы я знать?