Текст книги "Во имя любви к воину"

Автор книги: Брижитт Бро

Соавторы: Доминик де Сэн Перн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 6
Признание

Я провела бессонную ночь. В голову лезли самые безумные мысли. Сколько бы я ни говорила себе: «Хватит! Это невозможно! Не он! Никогда», мой маленький внутренний кинотеатр продолжал демонстрацию фильма. В пять часов при первом пении муэдзина я встала с тяжелой головой. Мерхия и Джамиля спали глубоким сном. «Эй, девчонки, подъем!» Мы должны были уехать с ним на рассвете. В столовой, рядом с нашей комнатой, занавески были заботливо опущены, чтобы нас не было видно снаружи. Нам подали изысканный завтрак. Горный мед из Моманда лился рекой.

В шесть часов Шахзада Моманд-Хан не появился. В семь часов тоже. В семь тридцать он зашел, чтобы объявить нам, что очень занят, но после обеда поможет нам встретиться с людьми, которые нас интересовали.

Ни одного слова сожаления о том, что он испортил наш рабочий день. Шахзада удалился походкой, которая вчера так впечатлила меня. Но в этот раз я была в ярости. У нас было всего четыре дня для съемок, и мы не могли терять ни минуты. Может, и остальные дни недели будут так же потеряны? Ритм этого человека не подходил мне. Я бросила девочкам: « Зу [16]16
  «Давайте!» на пушту.


[Закрыть], поехали! Будем снимать без него. Нам не нужно ничье покровительство».

Наша машина направилась к востоку. Очень быстро я поняла, что моя идея не была удачной. Мы захватили с собой маленькую камеру «Sony PD 150» – полупрофессиональную, скромную, с микрофоном на «ножке» – и несколько кассет. Оборудование достаточно легкое, оно позволит нам не раздражать этих странных людей при съемке. Поведение афганцев научило меня тому, что бесполезно пытаться управлять событиями, лучше оставить место для неожиданности, и тогда что-нибудь обязательно произойдет. Тем не менее при нашем появлении женщины исчезали в домах и больше не показывались. Поэтому мы снимали через опущенные стекла машины. Я пользовалась моментом, чтобы научить Мерхию и Джамилю съемкам в движении.

Некоторые деревни имели репутацию особенно опасных, их населяли сторонники Аль-Каиды. Но я не видела никакой опасности. Я не была на это способна, потому что все мои мысли были заняты яростью, которая, вместо того чтобы раствориться в работе, только нарастала. Я не прекращала ругаться. Я ворчала, если Акбар не вел машину достаточно быстро или был слишком неповоротлив. Я цеплялась к девочкам, которые болтали не умолкая; хотя на обратном пути они вели себя безупречно. Солнце садилось, когда мы въехали в ворота дома, в котором остановились.

Шахзада ждал на крыльце с суровым лицом: «Где вы были? Почему уехали, не предупредив меня?» Исчез его спокойный тон. Девочки опустили глаза. И, как ни странно, я уже не была так горда своим поступком. Он добавил уже более мягко: «Я обещал заняться вами. Но вы уехали, не предупредив меня. Это чрезвычайно опасно. Вы мои гости, и если с вами что-то случилось бы, я был бы ответствен за это».

Я забыла о том, что здесь правила игры отличаются от привычных. Как только объявили о нашем исчезновении, Шахзада послал людей по нашим следам. Они прочесали весь Джелалабад и ближайшие деревни. «Ищите их везде и приведите обратно. Среди них – иностранка, это опасно». Они вернулись ни с чем. Я проявила безответственность, которая могла стоить нам дорого.

Поворачиваясь, он сказал нам: «Идемте, нас ждут». Мы вошли в зал для собраний. Пятьдесят уважаемых бородачей ждали нас уже несколько часов. Шахзада, глава этих лидеров, человек, уполномоченный регулировать конфликты и следить, чтобы они не перерастали в кровавые, а потом и междуклановые преступления, привел сюда старейшин, которые спустились с гор, оставив все свои дела. А нас не было. Я сделала ужасную глупость, худшее из того, что могла сделать. Из-за меня он был поставлен в неудобное положение. Я сказала себе, что все кончено, я потеряла его доверие и он откажется помогать нам.

Стоя в своем толстом пуховике, со щеками, горящими от стыда, я пыталась взять себя в руки. Мужчины наблюдали за мной в тишине с другой стороны стола. Удивительная публика. Море огромных тюрбанов, недовольные или, напротив, доброжелательные лица, со смелыми глазами, несколько полуседых бород; они распространяли смесь брутальной силы и благородства. Их взгляды выражали спокойное любопытство. Они пришли, чтобы я рассказала им о своем проекте, и безмятежно ждали моей речи.

Я не имела права на ошибку. Эти горцы были чрезвычайно проницательны. Они поняли бы, искренна я или нет. Первым делом нужно извиниться и продемонстрировать свое уважение к их шефу. Мой головной платок был на месте, и я начала: «Прежде всего, я хочу извиниться перед вами, месье Моманд. Я не знала, что эти господа должны прийти, я сделала ошибку». Страх сжимал мне горло, я повернулась к Шахзаде. Сидя на другом конце стола, он, казалось, забавлялся. Конечно, я была смешной. Когда он начал говорить на пушту, все собрание засмеялось так громко, что даже портрет Хамида Карзая покачнулся. Может быть, Шахзада посмеялся над отвагой иностранок? Неважно. Буря утихла.

Он кратко объяснил старейшинам, чего мы хотим: «Задавайте им любые вопросы. Это афганки, вы можете им доверять». И с какой-то новой для него мягкостью подбодрил нас: «Ну, представьтесь, скажите все, что хотите, говорите с ними так, как говорили вчера со мной».

Я объяснила, для чего я приехала в Афганистан. Моим желанием было не просто снять фильм и уехать, но научить этих девочек работать с оборудованием. Джамиля переводила мои слова. Я настаивала на серьезности этого репортажа, сказала, что он будет сделан с уважением к их традициям. Я видела, что тюрбаны закивали.

Сконцентрировавшись на своей импровизации, я не обратила внимания на переводчицу. Я не заметила, что, войдя в комнату, где пятьдесят пар глаз уставились на нас, она побледнела и стушевалась. Не заметила, что она переводила мои слова и извинения дрожащим голосом.

Я поняла это позже. Она была тогда как на Голгофе.

Они к ней вернулись, ее кошмарные воспоминания, обладавшие собственной волей, более сильной, чем разум. Она не видела больше внимающих ей седовласых вождей. Ей мерещились искаженные от ярости лица тех, других, в черных тюрбанах. Ужасные слова, которые положили конец ее детству, раздавались в голове: «Мы убьем вас, мы убьем вас». Она начала дрожать, потом все поплыло у нее перед глазами. Думая, что она попросту под впечатлением, я подошла к ней, чтобы поддержать: «Спокойней, не нервничай».

Накануне, зная, что они с Мерхией в первый раз будут находиться среди такого количества мужчин, я готовила их к этому в нашей комнате. У девочек были свои убеждения, и я не хотела, чтобы эти мужчины приняли их всего лишь за прилежных учениц, повторяющих слова учителя.

Я шепнула Джамиле на ухо: «Ну же, ты сейчас всем докажешь, что ты можешь говорить, что можешь заставить их уважать себя». Она сумела взять себя в руки, уверенность вернулась к ней.

Я ждала трудного боя со старейшинами. Что же до моих учениц, они обе приехали сюда с уверенностью, что горские пуштуны – грубые и ограниченные люди. Но те были довольны, что мы решили дать слово их женщинам. «Нам бы хотелось, чтобы вы обучили кого-нибудь из наших женщин, если у вас будет время», – сказал мне самый молодой из мужчин. Другие благодарили Мерхию и Джамилю за их работу на благо афганцев. Наши предубеждения вмиг рассыпались. Один из стариков подождал, пока ропот смолкнет, чтобы обратиться к Шахзаде: «Мы согласны. Мы верим тебе, раис сахеб, а значит, доверяем и этим женщинам». «Добро пожаловать!» – сказал он нам.

Я рискнула бросить взгляд на Шахзаду: он выглядел довольным. Комната опустела, я подошла к нему и попросила прощения за свой проступок. Он взглянул на меня. «Не будем больше об этом», – сказал он.

Было ли это на самом деле или мне показалось, но в его глазах я увидела веселую искорку!

Было холодно. Несмотря на мягкий климат Джелалабада, который позволял жить без отопления, я не расставалась с пуховиком. В тот вечер я ужинала в том же «изящном» наряде. Наш шеф приказал накрыть стол на западный манер, со скатертью, приборами и стульями. Двойные тяжелые пестрые шторы были задернуты, чтобы защитить нас от холода. «Он принимает посетителей и присоединится позже», – предупредили нас. Несмотря на уговоры начинать без него, я отказывалась. Я совершенно не собиралась умножать свои «грехи». Но поскольку он все не шел, а мы были голодны как волки, я решила дать сигнал о начале пирушки. Мы набросились на салаты, напитки, лепешки и изумительный рис с дикими апельсинами. Он появился, сел у края стола, потом бросил в мою сторону: «Я весь день тяжело работаю, прихожу поздно, а ты меня не ждешь, чтобы поужинать».

Мерхия перевела. Я, изумленная, уставилась на свою тарелку. Как объяснить эту перемену тона? Но главным было то, что лед, казалось, растаял. Груз свалился с моих плеч.

Я не успела поразмышлять об этом, так как слуга поставил в центр стола кастрюльку с маленькими фаршированными птичками. Специально для нас шеф заставил поваров продемонстрировать все тонкости афганской кухни, которая, по его мнению, была лучше пакистанской. Странное это было блюдо. Птички были сварены в собственном соку. Посмотрев на девочек, я поняла, что Шахзада еще не завоевал их доверие полностью. Они присматривались к птичкам – бедняжкам с распростертыми крыльями и раздутыми брюшками. Казалось, их распяли на лету. Однако они оказались удивительно вкусными. Мне они напомнили фаршированных перепелок. Малюсенькие косточки хрустели на зубах и таяли во рту. Одним движением ножа я вспорола живот одной из птичек и увидела горячий фарш с изюмом. Девочки отказывались дотронуться до такой диковинки, они смотрели на нее безумными глазами. Им казалось, что они очутились у варваров, которые готовят птицу, не ощипав ее. Но как можно отказаться, не обидев нашего хозяина? Любой афганец знает, что лучше пострадать, чем быть невежливым. Девочки подчинились и решили последовать моему примеру. А потом не могли оторваться.

Кое-что заинтриговало меня: я не заметила никакого женского присутствия – ни в домике для гостей, ни среди прислуги. Я спросила: «Кто здесь готовит? Женщины?» И снова этот веселый огонек в глазах в сопровождении легкой улыбки, оживлявшей его обычно бесстрастное лицо. «Нет, у меня готовят мужчины. А женщины ужинают за столом…» Решительно, этот мужчина был слишком непонятным для меня. Он резко переходил от безразличия к сочувствию, от уверенного тона к насмешливому без каких-либо объяснений.

Потом, будто меня больше не существовало, он заговорил на дари с Акбаром и девочками. Они говорили очень быстро, взрывались смехом, забыв о своей настороженности. Шахзада говорил с ними очень естественно. Я им завидовала.

Я бросала на него осторожные взгляды. Сколько ему могло быть лет? Резкие черты, длинный нос с горбинкой, впалые щеки ни о чем не говорили. В Афганистане мужчины и женщины стареют быстрее, чем где бы то ни было. Но веселый взгляд, стройная фигура склоняли меня к мысли, что ему около тридцати. Густые черные усы, прикрывающие решительный рот, улыбка, появляющаяся все чаще и чаще, высокий лоб, коротко стриженные волосы на европейский манер. Ну, тридцать с хвостиком. Мне на десять лет больше. Лучше забыть. И однако… В тысячный раз я пыталась собрать воедино мелкие знаки внимания, которыми располагала, и, как бы неправдоподобно это ни звучало, мне казалось, что я его заинтересовала.

Я все больше убеждалась, что у меня наличествуют все симптомы влюбленной женщины. Озноб в ожидании встречи, сердцебиение при его появлении. В остальное время – мысли, занятые всевозможными мечтами. За столом говорили на языке, которого я не понимала. Убаюканная этим мелодичным шумом, я мечтала, пытаясь представить мост между нашими двумя непохожими мирами. Как он поступит? Что скажет? Единственный вывод напрашивался сам собой: «Это безумие. Успокойся».

Шахзада предупредил, что мы поедем завтра утром. Он будет сопровождать нас, чтобы обеспечить нашу безопасность. На пороге комнаты возник молодой слуга с кувшином. Поливая прохладную воду нам на руки, он бросал на нас беглые взгляды. Он никогда не видел женщин так близко, кроме матери и сестер. Как только омовения были завершены, Шахзада проводил нас до нашей комнаты, а потом пошел на собрание, где его уже ждали.

Убедившись в том, что никто не бродит во дворе, я вышла в парк. Я нуждалась в уединении. Было холодно, но я ничего не чувствовала. Я шла по пустынным аллеям, где чуть раньше видела его. Он ходил, держа руки за спиной, увлеченный разговором с каким-то мужчиной с выкрашенной хной бородой. С другой стороны сада, там, где росли розы, за стеной был его дом. Что он делал в этот момент? Стоял ли у окна? Смотрел ли на аллею, которая вела к домику для гостей? Пытался ли проникнуть в мои мысли, как я пыталась проникнуть в его?

На следующее утро, садясь в машину, я увидела вооруженного шофера Шахзады и двух его телохранителей, вооруженных большими пулеметами. Я поняла, какую панику посеяла моя вчерашняя безответственность. Шахзада ехал впереди на машине военного образца. Японский джип, предназначенный для нас, произвел впечатление на девочек. «Лучшая в Афганистане машина, – сказала Мерхия уверенным тоном, – очень современная». Машина Шахзады продвигалась вперед, расчищая путь, постоянно сигналя. Она ни разу не притормозила. Мне объяснили, что командиры всегда ездят так, по-гусарски, чтобы не быть убитыми в пробках. В нашем джипе нам было гораздо спокойнее.

Мне хотелось поскорее увидеть восточные земли – настоящее царство мака. Но в это время года на горизонте виднелись лишь поля риса и пшеницы. Декабрьское небо было ярко-голубым. Мы пересекали деревни, проезжая по хорошим дорогам и уютным улочкам. Кто бы мог подумать, что еще несколько месяцев назад они лежали в руинах, разрушенные двадцатью пятью годами войны? В этом обновлении можно было найти символ неистощимой энергии, направленной на продолжение жизни, когда-то остановившейся здесь.

Еще час, и мы наконец в маленькой деревушке с соломенными крышами. Старик приветствует нас неизменным «Салам алейкум». Несмотря на свое предварительное согласие и присутствие Шахзады, веселый бородач пытается помешать нам снимать женщин. «У нас, афганцев [17]17
  На языке пушту слова «афганец» и «пуштун» являются синонимами. В данном случае мужчина говорит о пуштунских нравах.


[Закрыть], женщины не показывают своих лиц по телевизору», – протестует он.

Та, с которой мы начали беседовать первой, прикрывала лицо платком. Мерхия пошла на обман: «Это не камера. Это просто аппарат для записи голоса…» У меня перехватило дыхание. Где она научилась этим маневрам? Уж точно не у меня. Однако же мы ушли оттуда без видеоряда.

Час езды навстречу солнцу по каменистой равнине, и мы – возле другой деревушки. Вдалеке паслись два буйвола. Шахзада вышел из машины. Я заметила, что он вытащил пистолет из кобуры, которую носил под мышкой. В каком гнезде мы оказались? Он пошел к деревенскому главе. Потом дал нам знак: «Можете идти, здесь у вас есть право снимать».

Я узнала представителей племени кучи. Женщины в переливающихся платьях, иногда расшитых серебром. Тот простой факт, что они не прятали лиц в присутствии иностранцев, говорил о том, что мы были у кочевников. Пуштунские традиции дают больше свободы тем, чья жизнь соприкасается с иноземцами. С приходом талибов племя было вынуждено бежать в Пакистан. Когда они вернулись, то обнаружили, что земли в долине Бамиана, где они пасли своих овец и буйволов, больше не принадлежат им. Исчезли и их верблюды, ставшие трофеями. Ни земли, ни стад, никаких средств к существованию… Нищета привязала их к земле. Мечта о новых дорогах и новых горизонтах мучила этих людей, рожденных, чтобы следовать за ветрами и временами года. Отовсюду гонимые, они заняли пустующие земли, которые дал им в пользование Шахзада. За несколько недель мужчины построили эту убогую деревню из соломы и глины. Несколько коричневых покрывал на соломенных лежанках напоминали о кочевом образе жизни.

К нам подошла потрясающе красивая женщина с золотым украшением в носу. «Я хочу поговорить с вами», – сказала она.

На огне томилось картофельное рагу. Разговаривая, женщина постоянно помешивала его. Она рассказывала о своей жизни, очень похожей на судьбы других женщин ее племени: «У меня нет ни масла, ни специй, которые можно было бы добавить сюда… Это все, что у нас есть. Мы лишены всего – школ, больниц. Наши дети ходят босыми. Наших мужей сейчас нет с нами. Мы не знаем, когда у нас появятся масло, мука… Каждый день – это испытание».

Город находился в двух километрах езды на машине: без мужчин они не могли купить даже куска мыла. Мужья ходили на рынок Джелалабада, возвращались поздно, практически с пустыми руками. Она вздохнула: «У нас даже нет денег, чтобы купить овощи». Но ничего жалостливого в ее облике не было. Наоборот, сияющая улыбка озаряла ее лицо, когда она говорила с нами.

К нам подошли другие женщины, их болтовня стала заглушать голос нашей героини. Джамиля повернулась к ним и поднесла палец ко рту, прося о тишине. Этот простой жест потряс меня. Каких-то шесть месяцев на курсах, и вот они снимают, увлеченные сюжетом, погруженные в процесс. Какая награда для меня!

На всякий случай я взяла вторую камеру, чтобы снимать самой – для подстраховки. Иногда мне приходилось переснимать их сюжеты. Было непросто от того, что мои познания в языках дари и пушту оставляли желать лучшего. Все ли получилось, соединилось? Нет ли дефектов изображения? Я была измучена всем этим и не замечала взглядов Шахзады, наблюдавшего за моей работой.

Существует много способов научить журналистскому мастерству. Но когда твои ученики оказываются перед трудностями, единственный способ реагировать – это помочь.

Я подошла к Шахзаде и сказала ему, что вернусь в эту деревню с продуктами. Он одобрил этот жест:

– Хорошо. Но еда – не приоритет. Я поищу для них на базаре шампунь и мыло.

– Это прилично? Не подумают ли они, что кажутся мне грязными?

– Они нуждаются в этом, – отрезал он. И добавил, что попросит купить для женщин пятнадцать отрезов ткани.

Когда мы были в Бамиане, после болезненной для меня исповеди Зейнаб я сказала ей, что мы вернемся сюда с едой. Она встретила эту новость с благодарностью, но без подобострастия, которое делает ситуацию неудобной для каждого – и берущего, и дающего. Она понимала, что это не будет предано огласке. Не могло быть и речи о том, чтобы это спровоцировало зависть других или слухи о том, что ей заплатили за съемку. В деревенской лавочке мы купили конфеты и шоколад, которые Зейнаб раздала своим детям. А еще для нее самой рис, сахар и мясо, вкус и вид которого она давно забыла. Ее сын пришел к нам ночью. Сделав несколько ходок туда и обратно, он перенес в свой дом все пакеты. Добыча нашла своего обладателя, не успев привлечь к себе внимания.

Ночь опускалась на поселок, освещаемый маленькими кострами, зажженными под котелками с едой. Пора возвращаться. Шахзада предложил нам сесть в его машину. Его телохранители, наш шофер и журналист, сопровождающий нас, пересели в нашу. Мы снова взбирались наверх. Я сидела за ним, в нескольких сантиметрах от его затылка, вдыхая исходящий от него аромат – легкий, немного сладкий.

Чтобы не потерять голову, я сосредоточилась на разговоре Мерхии с Джамилей: они говорили с Шахзадой уже без малейшего стеснения. Их тон изменился. Они продолжали обращаться к нему с уважением, но было очевидно, что они больше не стеснялись его. И как хорошие журналисты, от внимания которых ничего не ускользает, расспрашивали его. В чем заключается его работа главы комитета по делам племен в Нангархаре? Почему он решил помочь нам в работе над репортажем? Чем он занимался раньше? Шахзада отвечал охотно, с множеством деталей. Так, в разговорах, и прошла трехчасовая дорога до дома.

Прежде всего – и навсегда – он был момандом. Старейшины выбрали его главой племени. Из поколения в поколение его семья руководила момандами, этими горскими крестьянами, которые составляли одно из самых многочисленных пуштунских племен. Его отец, дед и прадед были уважаемыми вождями своего племени. И поэтому было вполне естественно, что, достигнув определенного возраста, Шахзада в свою очередь займет этот пост. Четыреста старцев, собравшихся вместе, так и порешили.

У отца Шахзады было пять жен и бесчисленное потомство. Некоторые дети умерли в младенчестве, другие погибли в войнах, раздирающих Афганистан на протяжении четверти века. Его жены, семья, крестьяне порой страдали от вспышек его ярости, но никогда он не поднял руки на своих детей. Нахмуренной брови было достаточно, чтобы привести в чувство провинившегося. Для 900 тысяч момандов Афганистана и Пакистана он воплощал в себе традиции и мораль застывшего во времени феодального общества. Он держал железной рукой пятнадцать пуштунских провинций, которые раскинулись вдоль пакистанской границы, победил «кровавого генерала» Хекматияра, заставил уважать президента Наджибуллу. Достигнув почтенного возраста, он отошел от дел, предпочитая остаться на бесплодной, каменистой момандской земле. Здесь он доживал свой век в тиши прилепившейся на горном хребте деревни.

Шахзада, сколько себя помнил, видел войну. Он был подростком, когда советская армия захватила страну. Его отец и другие мужчины племени взяли оружие и встали на борьбу с оккупантами. «Я не хочу, чтобы унижали мой народ», – сказал тот, кто был тогда во главе момандов.

Он очень любил свою мать – деликатную и нежную женщину. Это ей он был обязан своей стройной фигурой. После ее смерти ему страшно не хватало ее подмигиваний за спиной отца. К счастью, у него был брат от той же матери. Брат был старше на пятнадцать лет. Харизматичный и сильный, весь в отца. Он понял тоску младшего брата, разглядел в нем мужественность и воспитал как настоящего мужчину. Шахзада боготворил его и учтиво называл Момандом. В его понимании этим он оказывал брату почесть, достойную героя.

Отец наводил порядок в племени, Моманд руководил небольшой армией, а Шахзада тем временем, достигнув семнадцатилетнего возраста и закончив военное училище в Кабуле, стал ответственным за дела семьи из пятидесяти человек. Ему предстояло улаживать конфликты и находить для всех работу.

Потом, когда ему исполнилось девятнадцать, он должен был, как того требовал обычай, прикрепить цветок к своему паколуи заняться поиском жены. Но вместо этого на него свалилась еще одна, гораздо более тяжелая ответственность. Президент Наджибулла пожаловал его в полковники и назначил главой пограничных полицейских сил в Нангархаре, провинции очень сложной для поддержания порядка из-за близости к Пакистану, где активизировались силы, стремящиеся низвергнуть афганский режим.

Он предпочел бы продолжить учебу. Или повидать мир. Может быть, стать дипломатом. Его привлекала заграница. Но отец спросил его тогда: «Кто же займется нашим народом?» В этот день он сделался главой племени, и это стало его судьбой. А неведомые страны так остались для него загадкой.

Развернувшиеся в стране события привели к краху режима Наджибуллы. Гражданская война взорвала Кабул, а потом и другие крупные города. В 1994 году в течение трех месяцев, днем и ночью, на Джелалабад сыпались ракеты, разрушая дороги, ведущие в Пакистан. В аэропорт можно было проехать по единственной дороге, усыпанной осколками снарядов. В окрестных лесах не осталось ни одного дерева, в которое бы не попала пуля. Знаменитые на весь мир апельсиновые рощи были изуродованы и разграблены. Та же участь постигла и оливковые плантации. Однажды, когда готовилось вторжение, Шахзада собрал шесть тысяч повстанцев и оттеснил противника, пытавшегося подчинить себе восточную столицу. Но это была лишь одна выигранная партия. Три месяца спустя Джелалабад пал.

Насилие, война, смерть, бесконечные ограничения отразились на молодежи. Старший брат потерял ногу, подорвавшись на мине. Несколькими годами позже, будучи главой секретных служб, он был убит шестью выстрелами, когда направлялся к губернатору. Шахзада никак не выдал своих эмоций, не проронил ни одной слезинки. Ярость, которая не покидала его больше, исчезла, только когда он смог отомстить. Но боль осталась. Отныне две враждующие семьи были в расчете – по одному трупу у каждой. Вендетта могла остановиться на этом, но не исключено, что когда-нибудь у этой истории будет продолжение, ведь рассказы о «преступлениях крови» передаются от отца к сыну, из поколения в поколение. Кто знает…

В 21 год Шахзада стал старшим в большой семье. Во времена талибского режима он укрывался в Пешаваре, в перенаселенной квартире афганского квартала. Не имея возможности работать, он чувствовал себя бесполезным. Никем. Он предпочел вернуться и бороться с врагом, который опустошал его страну. Возглавив отряд из восьмисот мужчин, он охранял горы страны момандов. Ему помогал военный командир Наджи Кадир, присоединившийся к Северному Альянсу. И так шесть страшных лет, страдая от голода и холода, ночуя в пещерах на острых камнях, питаясь в лучшем случае кусочком хлеба за целый день. Ужасы войны, грусть от потери своих солдат было бы сложно пережить, если бы Бог, по его словам, не дал ему сил. Ведь Всевышний против узурпаторов. Не об этом ли говорится в Коране:

«Если кто-то использует Мое имя ради своей выгоды, он однажды обнаружит свое истинное лицо».

После ухода талибов Наджи Кадир, ставший губернатором Нангархара, предложил ему пост главы комитета по делам племен в провинции. Так в 32 года Шахзада стал одним из десяти вождей афганских племен. В течение года он разбирался с различными ситуациями, возникающими в отношениях между племенами, урегулировал конфликты между кланами, информировал правительство о нуждах школ, больниц, определял места для зимовки кочевников. «Именно в этот момент вы меня и встретили», – сказал он в заключение своего длинного повествования.

А потом появились мы со своим проектом. Он подумал, что, может быть, наш фильм поможет разрушить сложившийся во всем мире неблагоприятный образ пуштунов. Ведь талибы были пуштунами. Эти «разбойники» предали ислам и афганский народ. Кто мог простить такое преступление?

Таким был мужчина, который принял нас, – закаленный войной и уставший от нее. По правде говоря, я не поняла ни одного слова из его рассказа, но я была под впечатлением его голоса, сильного и красивого. Мои переводчицы занимались своим репортажем, но обещали все пересказать мне в спокойной обстановке нашей комнаты.

Шахзада повел нас в зал заседаний. Там на столе были приготовлены три пакета. В каждом был отрез ткани. Они были куплены для нас на базаре. Голубой был для меня, он подходил к моим глазам, как сказали мои ученицы. Я была смущена и отказалась взять его. Мерхия ужаснулась: «Прошу тебя, возьми, это наш обычай. Если ты откажешься, шеф обидится».

Не ломаясь, я приняла подарок. Меня накрыло волной эмоций. Никогда ни один мужчина не дарил мне ни ткани, ни платья, чтобы я стала красивее. Это был символический подарок, который наверняка лишит меня покоя. Шахзада настоял на том, чтобы я завтра же пошла на базар, где с меня снимут мерку и сошьют афганские одежды. Он отправит их мне потом в Кабул. Это будет завтра… Мы должны еще снять других представителей племени кучи, а потом вернуться домой.

Утром Шахзада снова попросил, чтобы мы сели в его машину. На этот раз он сам был за рулем, а меня попросил сесть рядом с ним: «Иди, твое место здесь». Я больше ничего не видела – ни неба, ни дороги, ни обочин.

Однако некоторые необычные сюжеты были достойны съемок. В небольшой тени фигового дерева – смиренный голубой силуэт, склонившийся над ивовой корзиной, в которой бьется в ужасе куропатка. Сколько времени эта женщина провела здесь, под палящим солнцем, в ожидании случайного автомобиля, который довезет ее до забытой Богом деревушки, расположенной на другом конце пустыни? В хижине на окраине поля парикмахер, склонившись над затылками, стрижет мужчин. Это картинка выглядела жизнеутверждающе. В лавке под открытым небом мясники отбиваются от мух, а разделанные туши баранов при каждом проезде автомобиля покрываются новым слоем пыли. Неприятное зрелище.

Нам предстояло преодолеть реку. С другого берега, наперекор бурному течению, к нам приближалась смешная переправа. Она напоминала нечто вроде катамарана: две большие моторные лодки были соединены между собой мостиком – идеальным местом для машин. Жестом Шахзада показал в направлении верховья реки. «Когда я был маленьким, мы переплывали ее, сидя в автомобильной шине и орудуя стальным прутом». Он улыбнулся приятному воспоминанию: «Это было рискованно, но быстро». Я смотрела на него, стоя на берегу. Его белая рубаха под коротким жилетом развевалась на ветру, на черных волосах – пакол. Я пыталась представить его ребенком: вооруженный рогаткой, засунутой за ремень, он бежит за бумажным змеем, как все маленькие афганцы. Так было до прихода талибов, которые запретили народу все развлечения.

Я начала понимать стремления того маленького мальчика, а потом и мужчины, в которого он превратился. Ведь все мы не живем сами по себе. В нас заключена та среда, в которой мы родились, город или деревня, где мы сделали свои первые шаги, колыбельная, которую слышали в детстве, игры, которые нас увлекали и помогали взрослеть. Все это создало нас такими, какие мы есть. Каждая подмеченная деталь служила мне ключиком от секретной дверцы к сердцу этого непроницаемого мужчины.

Мы ехали километр за километром под лунным небом, не встречая ни одной живой души. В машине установилась тишина. Джамиля и Мерхия, внезапно напрягшись, искали в горном пейзаже хоть какой-то признак жизни. Ни одного кучи на горизонте. Чахлые деревья и каменные холмы. Ничего другого, не было видно даже коз. За нами на джипе, в окружении телохранителей Шахзады, следовал наш водитель. Он не терял бдительности. Я узнала позже, что этому человеку, так долго прожившему в страхе, стоило больших усилий довериться пуштуну с гор. После того как мы оказались на другом берегу реки, Шахзада с едва уловимой гордостью в голосе объявил: «Начиная с этого места, я у себя дома. И здесь я делаю, что хочу». Мы были в стране момандов. В его руках.

Его страна простиралась от Джелалабада до реки Кунар на Севере и до Шаб Кадара в Пакистане на востоке. Он был хозяином этого горного треугольника, отгороженного от остального мира, – анклава, который был вне досягаемости правительства, полиции, талибов. Безразличные к внешней власти, моманды устанавливают свои правила под контролем глав деревень и кланов, для которых главным судьей выступает Шахзада. Эта независимость духа основывается на том постулате, что племя – это большая семья, иногда разделенная на части, где все внутренние дела не должны выходить наружу. Шахзада заверил нас, что его народ горд и независим, но миролюбив.