Текст книги "Не пером, но пулеметом"

Автор книги: Брейтен Брейтенбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

никогда не обретет разума",

УКИХОМЕКА КИСУ НДАНИ ЙА АЛА АНАПОСЕМА МВЕНЙЕ

КИГУГУМИЗИ ВАСИ ХАТАВЕЗА НА КУСЕМА ТЕНА:

"покуда говорит заика, вложи свой меч в ножны,

потом выскажешь ему все до конца"

это уже ночь над Дар эс-Саламом

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

об этом невозможно рассказать:

пустыня, словно цветущее женское лицо,

или пурпурные небеса откровения,

не апокалиптического откровения пылающего ничто,

а откровения пустыни – песок и небо,

небо и песок – жар и сушь;

за бесконечными пляжами Калахари,

где растут белые деревья: марула,

мопани, баобаб и верблюжья колючка

за холмами пекла в стороне лежит кусок чистилища

Иоханнесбург!

город, поднявшийся из трепета,

как мираж на равнине:

обнесенный электрическими вышками,

оснащенный белыми фабричными трубами

и обращенный к небу столбами

плюющими пламенем в небо:

древние тамбуры смерти...

блистательная картина: ад во главе с Богом.

Бог службы безопасности государства.

Бог в каске,

с деловым портфелем, полным акций и золота, в одной руке

и кнутом в другой,

Бог, восседающий в сверкающем великолепии

прямо на плечах черных тел, до пояса ушедших

в землю:

граната!

взрыв красного сердца,

чтобы поджечь все эти дебри!

(ступай так, чтобы твои ботинки не оставляли следов...)

ЖИЗНЬ В ЗЕМЛЕ

блаженны дети Димбазы,

Уэлкам Вэлли, Лаймхилла и Стинкватера,

мрущие

от голода, нищеты, болезней

потому что они ублажают взор бааса,

потому что они избегли ада,

потому что они освободили территорию бура

– Бура и его Бога

– Божьей десницы

потому что они удешевили жизнь,

потому что жизнь для черного есть политическое преступление,

потому что ты, черный, проживая

в стране крови,

пропуска, позора, пса,

оскверняешь землю Бура.

блаженны дети Димбазы,

Уэлкам Вэлли, Лаймхилла и Стинкватера,

затерянные

в могилах, где пируют муравьи,

блаженны ваши последние чернозубые улыбки

потому что они заставляют родителей

сложить на холмике игрушки и пустые молочные бутылки,

игрушки и глянцевую бумагу, что шелестит на ветру,

молочные бутылки – с пустыми сосцами, – откуда ветер

высасывает звон,

чтобы приманить кротов поближе

– потому что ваша плоть скудна,

и детишки могут забыть,

что они уже мертвы.

блаженны дети Димбазы,

Уэлкам Вэлли, Лаймхилла и Стинкватера,

пожранные

землей, потому что когда они бродят по поверхности,

это мешает донести ложку до рта,

а на солнце не должно быть пятен.

блаженны кроты, святы черви

и благословенны муравьи

в стране солнечного блеска,

в стране Бура,

в стране, что вручена ему Богом,

потому что они удобряют газоны,

так что человек может цвести и преуспевать,

растить плоды и умножать стада

и быть красивым, и сильным, и белым

во славу своего Бога.

ИЗГНАННИК

ты стал пожестче и погибче

жир поселился в твоем теле

как муравьи в шкуре мертвого зверя

он жрет тебя день за днем

и в глазах у тебя все больше одиночества

ты живешь так словно ты бессмертен

потому что жизнь твоя не здесь

но смерть бежит по твоим жилам

смерть бежит по твоим кишкам

и связывает твои крылья

и вслед за глазами в земле появляются дыры могил

и холмы тихи и зелены как нигде

рушатся руки и усмешки

над воспоминаниями наклеены фотографии

и плакат: все пережитое – сон

ты учишься молиться

о том чтобы угрызения совести твоего народа

докопались до ненасытных бюрократов

до всех Чиновников Мировой Совести

ты глядишь в дыры их сердец и видишь там зеркала

так что ты еще весел по утрам

словно кишат во рту

с сердитым шипением

строят гнезда у тебя в глотке

и словно паразиты облепили язык

для всех твоя профессия – эмигрант

ты не пьешь и не куришь

потому что твоя жизнь это оружие

ты гибнешь затравленный отчаянием

зажатый в тупик как собака

и когда ты хочешь ударить кулаком по дню

чтобы сказать: смотри, мои люди встают!

ослепительный блеск над страной!

это ты забыл тишину языка

муравьи ползут из твоего вопля

из гортани выходят слепые борцы за свободу

ПИСЬМО С ЧУЖБИНЫ МЯСНИКУ

Балтазару

арестованный говорит

я уже не знаю

не вопил ли Спаситель на кресте

но над лицом вьется первая муха

и помпон на берете охранника за окном

качается в воздухе как цветок

на стенах кровь

и сердце человечье замирает в груди

от страха что эта радость может кончиться

и вбирает мельчайшие крупицы тишины и промедления

словно собирает завтрак в дорогу для неуклюжего старика

который как в камере скрючился в собственном теле

арестованный утверждает

Ли Шань-инь советовал не верить дождевым жалобам:

"никогда не открывай своего сердца весенни цветам,

ибо мера любви суть мера праха"

я надеюсь ты сможешь узнать мои серые кости

в мертвом огне земли

а я – я отправляюсь странствовать

облеченный плотью буду лежать на верхней палубе

всем телом буду чувствовать корабельную качку

канаты дремлют свернувшись в тени

мачта будет выписывать в небе восьмерки

море будет волноваться море будет пахнуть морем

море будет полно дельфинов

чайки стаями будут скользить над сердцем

солнце будет при звуках человеческой речи

пронзать и жечь каждое волокно в деревянной каюте

а я – я отправляюсь путешествовать

арестованный признает

когда твои мечты стерты в порошок

и ты далеко от ближних своих выжидаешь во мраке

как корабельная сосна болезненно ждет языка пламени

и белый ветер жалуется в роще

чтобы утро понедельника как калека по-вороньи

присело на корточки у губ океана

ибо ты готов

трепеща и дрожа

откармливать червей и муравьев

и давать свидетельские показания глубоко в земле

я могу свидетельствовать

я могу описать цвета изнутри

стены черные сопли золотые

гной и кровь суть мед и сок смородины

которую на бастионах клюют птицы

я стою на кирпичах перед моим ближним

я есмь статуя Свободы

и прикосновение электродов

легко вырывает крик из моей глотки во мраке

я пишу лозунги кровавой мочой

на полу и на собственной коже

я не сплю

я задушен намыленными канатами собственных кишок

ломающих мой хребет

меня убили в вечерней газете

я лечу с десятого этажа неба

к людям на мостовую

и ты мясник

ты что уполномочен безопасностью государства

о чем ты думаешь когда ночь выставляет напоказ свой скелет

и первый захлебывающийся крик арестанта

сжимается

как новорожденный

залитый родовыми водами?

готов ли ты быть спокойным перед лужами крови

когда людей бьет озноб

и они обреченно дышат гибелью

в твоих руках?

застревает ли сердце жестким комком в глотке

когда ты прикасаешься к холодеющим конечностям

той же ладонью которой гладишь грудь жены?

ответь мясник

может ли акушерство которое ты

творишь во имя моего дальнейшего существования

может ли оно стать для меня очевидным

и на моем родном языке?

арестованный сказал

я не хочу умирать взаперти

я хочу быть просто повешенным в пустыне снаружи

чтобы сердце мое вернулось в холод рассвета

где горы как мухи облепили горизонт

где песок горит серебряными язычками

где луна падает гнилым обломком корабля

в голубую дымку

ответь мне теперь мясник

прежде чем ремесло твое стало твоим проклятием

прежде чем ты будешь поставлен

у пасти могилы

прежде чем тебе дадут последнее слово

перед воскресшими арестантами Африки

ЗАПАЛ

когда ты думаешь о родине,

ты видишь

судейские косички и очки; старую собаку;

утонувшую в реке лошадь; огнедышащую гору;

кусочек постели между беззубыми стариками;

темные фикусы и песок; тропинку, тополя,

дом, облака, небеса;

тростник; телефон;

все это ты видишь

когда думаешь о родине,

ты видишь также

"мы должны быть сильными";

нутро падали, полное мух и каверн;

гору – скотобойню из стен;

кулаки военных торчат, как знамена,

над тысячью холмов Наталя;

спящих в дерьме арестантов; ты видишь

шахты, изрыгивающие толпы рабов; вечерний дождь,

потрескивающий, как искры в вышине;

в тростниках гниет скелет карлика

когда ты думаешь о родине,

происходит эвакуация всех мыслей;

если нет дождя, ты оставляешь окна открытыми,

ты видишь, что звезды суть стрелы в ничто;

слышишь ли тогда еле слышное?

"мы народ, мы черные, но мы не спим.

мы прислушиваемся в темноте, как хищники жрут на деревьях.

мы прислушиваемся к своей силе, о которой они не могут знать.

мы прислушиваемся к сердцу своего дыхания.

мы слышим солнце, трепещущее за ночными камышами. Мы ждем,

когда обжоры, отяжелев, посыплются с веток

мы узнаем их по плодам их

или научим свиней лазить по деревьям"

x x x

как не спалось нам здесь на полу среди сквозняков

запах пламени и скипидара

холсты белоснежны ибо глаза пусты

странность ночи

и луна как улыбка где-то снаружи

извне

дни идут как времена года за оконным стеклом

облако лицо мокрые листья эти стихи

я хотел оставить на тебе свой отпечаток

я хотел заклеймить тебя пламенем

одиночества

ни одно пламя не поет так прекрасно

как лунное серебро если ты недвижима

и тело твое печально

я хотел извлечь из тебя эту печаль

чтобы ты могла открыться настежь

как открывается город

на светлом ландшафте

полном голубей и пламени деревьев

где серебряные вороны невидимы в ночи

и устами луны можно ранить пожар

еще я хотел чтобы могли смеяться ты

и твое горькое тело

и мои фарфоровые руки на твоих бедрах

такая темная боль в твоем дыхании

режущем слух

как часто бывали мы здесь

где остались только серебряные тени

я одинок из-за тебя и должен отвергнуть себя самого

из-за тебя я понял что у меня нет пристани

в пылающем море

БЕЛАЯ ЛОШАДЬ

белая лошадь сегодняшнего утра

пасется на зеленой лужайке

за пенящейся каймой моря:

сейчас никто и ничто не запятнает нашу любовь

воздух полон морских чаек; наш отель называется

"белая лошадь" – так как уже наступило утро

уже идут рабочие с кривыми ногами в синих блузах

их воротники и глаза распахнуты навстречу ветру

несущему чаек и за стеной

море серое как твои глаза

днем: кто знает может наши сердца уже сломались

но ничто не запятнает нашу любовь

когда наступил этот день?

ночью мы лежали прижавшись друг к другу во сне

как высока башня мрака?

как могу я об этом писать?

толпа идет за знаменами – за тем ли

чтобы словами бороться со смертью? за тем ли что

улыбка на теплых устах? ибо звезды начищены

до блеска и сердечны как улыбки

может это ручное зеркальце мерцает высоко в темноте

может опрокидывается корабль

но мы едем без билета в лодках наших тел

и ничто не запятнает нашей любви

днем мы прячемся в саркофаге воспоминаний

перебираем ткани и безделушки привезенные матросами

с Явы? из Египта? твердые костяные ложки

и чужие музыкальные инструменты

все вышло из моды смерть избороздила моря

о моя любовь кричащие корабли плывут в глубине твоих глаз

я хочу чтоб ничто не рвалось в тебе чтобы белая лошадь

костлявый стих звездная проповедь

оставалась бедствовать у границы моря

и я знаю теперь: никто и ничто не уничтожит

нашей любви: наш корабль нагружен звездами и знаменами

косточки наших сердец добела натерты нашими устами

в зеркале отражается белая лошадь

НАПОЛОВИНУ АНГЕЛ В ТОНУЩЕМ КОРАБЛЕ

А

день начнет становиться короче

бабочки расшибаться о переборки

ни к чему разговоры

здесь конечно несколько южнее

словно пальмы восходят из сумрака

бакены зноя

но фруктовые деревья еще скудны

тощее время года

клинок ножа отощал

рана без малейшей крови

кому отчитаюсь?

и однако все же кое-что цветет

и закат тоже нежен

и похож на боль в адамовом яблоке

оплеванный цветок

мои ноги вязнут в пыли

одни лягушки упорно желают квакать

лягушки проповедуют о Боге

мы тоже спускались с тайных

перевалов, жена

до тех мест где воды лежат словно глаза

и в почве есть куски теней

так было прежде

моя жизнь слита с твоей

словно ночь повисла на губах дня

ночь это язык или дыханье?

если ты меня больше не хочешь

то я навсегда одинок

так одинок одинок буду именно так

в пасти смерти

собака завывает как шакал

на небо все в проклятых звездах

(здесь заканчиваю

рука слишком сильно дрожит)

Б

вот становится светлей

дворовый пес рычит и лает

словно денница передневала / взорвалась!

и день стоит потрескивая синий весь в огне

петухи кричат и захлебываются

(петухи умеют густо сеять всхлипы)

это утро моя любимая

и нет тебя здесь чтобы свет разделить на двоих

– также и мое стихотворение

да ведь это расстояние

белеет в глазах дня

если ты дымишь пером но можешь видеть!

В

ты ложишься на спину

глаз это снова глаз

солнце синее и пахнет травой

птиц мало

разве только пары диких уток

справляют свадьбы шумно вьют гнезда

так сейчас а потом облако

далекое прозрачное мимолетное медленно тает

мечта

я мечтаю о кораблях

о доме полном звезд

я мечтаю о любви

чтобы наша любовь еще светлей была

как светла вся земля

я мечтаю о мечтах

потому что я мечтаю о тебе

и я вижу окровавленного ангела

едущего на овце

он идет из такого далека

он плетется из последних сил

нет он больше не дикий чужак

нет совсем

он истощенный брат

ПОСЛЕДНИЙ ЭТАЖ

А

я живу в доме где полным-полно балок

вполне пригодных чтобы повеситься

иногда я играю как будто я уже покойник

и завязываю разговор с Господом Богом

но веревка никогда не выдерживает

нужда научит молиться

Б

ведь и луна и ветер умеют грустить

и облака это рукава

на которых луна оставляет блестящие следы;

повернись к горам спиной

горы – зеркала небес;

иди в пустыню

где все сурово и лишено тени

где солнце липнет к телу как навозные мухи

укрывающая и успокаивающая музыка

множества гудящих солнечных ресничек;

когда ночь – борт корабля

она не отбрасывает тени

слышишь ли ты как блестит далекий излом

слышишь ли ты как толпясь во мраке кашляют и шепчутся

слепые ангелы

(чтобы растаять в снегах можно убежать

туда где луна оставляет блестящие следы)

В

я пошел к столу

и стихи как мантия

ниспадали с моих плеч; на улице шел дождь

на улице шел такой мелкий дождь

что совсем не стучал по крыше;

мое окно распахнулось навстречу воздушному водопаду

но я спрятался в мягкой как морось мантии

сложенной в бессильные крылья

Г

иногда это тянется очень долго

пока не согреешься

и не уснешь

морось крыльев влажна

перед твоим домом высокая седая гора

высокая и седая как солнце

это зрелище никогда не захватывает

и за этой горой лежит Африка

ты копаешь туннель сквозь собственную жизнь

чтоб выползти назад

к солнцу

Я ЕСМЬ АФРИКА

В 15.34, 23 июля 1971 года, в среду

я взлетаю над бездной, именуемой Африка

(на губах изменяется это имя, словно хамелеон),

над Ливией, над Бенгази,

над красной землей, где нелепые облака,

как белые слоны, пасутся в собственных тенях,

там полоска Средиземного моря,

сверху и снизу небесная синева;

повис бы над тобой, Африка,

почва моя, единственная действительность,

скрытая за темными очками обозначенность

тем, что знание белых нелепо, что-то вроде слонового облака,

что оно должно охранить

от нестерпимого блеска твоего великолепия.

Это не слезы сожаления, не слезы скорби;

Африка, мое сердце отламывается от твоих скал,

Африка, страна моих предков,

где отец поглядывает вдаль, ожидая меня,

и стволы деревьев неподвижны,

материк, где мать моя может при помощи колдовства

выстроить дом из раковин и солнца,

область, где восстанут мои товарищи.

Во всей безграничности человекобытия: Африка,

я плачу оттого, что ты – жизнь моей жизни,

оттого что я буду жить тобой вечно.

Сейчас я есмь слово от тела моей страны,

моего материка, моего прошлого,

сейчас я знаю, что мы уйдем далеко вперед,

если перешагнем через собственные привычки,

что мы должны разрушить микрочеловеческую структуру

рабства, незнания и разобщенности,

чтобы помочь тебе:

опоясанные выше и прочней твоих гор, крепче твоих лесов,

жестче и неукротимее твоих пустынь, богаче твоих берегов,

плодоноснее твоих равнин, вольнее твоих рек,

тяжелее твоих утрат,

каждый человек и все твои люди,

Африка,

чувствуют в себе зерно революции,

мы будем такими, как ты:

днем и ночью, где бы ни находились.

Африка черной мечты!

Африка, я плачу, ибо силен!

Африка, до свиданья!

ISLA NEGRA

На смерть Пабло Неруды

...одинокие сосны прямые как свечи

растянувшиеся на спинах облака

ветер дует в сторону моря

пенящегося восклицательными знаками,

остров – дыра в воде

вчера сегодня завтра

и твой город: там сейчас пошел дождь

шествие – седые товарищи вышли на улицы

(раненный зверь жрет свои внутренности)

жених – ты; неужели ты?

кепка сдвинута на один глаз

белый стебель дыма изо рта

и бутоньерка в петлице

потому что ты сегодня венчаешься с землей, hermano,

сегодня мы отдаем тебя

пара венков красных как кровь

словно флаги рабочих у гроба

мы следили за твоей смертью день за днем, Неруда,

о, тебя гнали далеко, до самого края земли

(это рай? это ад?)

по растерзанным улицам Мадрида

где Лорка лежит и пули в груди у него – семена

мимо седых детей Барселоны

и жутких мертвых зверей

через границы

с Испанией в сердце твоем

прочь от античных но все еще пульсирующих цивилизаций

вместе с биеньем металла и камня в твоих жилах

над горными пиками Андов

над алтарем солнца

в новый рассвет рассвет человека

под бомбардировщиками янки

по гниющим горьким и черным полям Вьетнама

вперед! всегда вперед!

вместе с рабочими и крестьянами

в бронзе твоих строк

И ВНЕЗАПНО ЗЕМЛЯ ПРЕВРАТИЛАСЬ В ОГОНЬ

"и тогда люди сказали: хватит!

и встали и пошли..."

мы следили за шагами твоей смерти, Неруда,

дождь словно тоже пристроился в погребальный кортеж

через твой родной город

Сантьяго, Сантьяго что сверкал

для всей остальной Америки,

Америки пролетариев

где сегодня на улицах танки,

где голоса замученных стонут за стенами

где ливень солон и ал

их мы тоже знаем – генералов и банкиров

с ухоженными ногтями и подмышками пахнущими лавандой

и ночных солдат что с бранью вышибают прикладами двери

в домах где читают книги

чтобы малейший огонек знания свободы правды и гордости

удушить

убогие кретины – словно можно звезды

повыдирать с корнями!

в нашем теплом климате они тоже произрастают в тени

респектабельные психопаты именующие садизм "безопасностью"

сторожевые волкодавы кровопийц

лакеи доллара шантажисты

угрюмые гориллы с мозгами из жевательной резинки:

тонкие усики темные очки

подслушивающие аппараты микрофоны словно крысы в каждой щели

сообщалось, что Альенде покончил с собой

мы узнали о его изувеченном трупе

который стал флагом

стал красным флагом

прямо в президентском кресле

и кровь на улицах...

у стены стоишь ты натянутый как струна: "И ЗА ТЫСЯЧУ ЛЕТ

НЕ УДАСТСЯ ВЫВЕСТИ СЛЕДЫ

ТЕХ ЧТО ПАЛИ ЗДЕСЬ"

хотя поэт умирает

след его остается дыханием на зеркале: ты умер, Неруда,

и с твоей смертью мы начинаем последний разговор:

что с того что твой рот полон земли?

слова тоже всего лишь груды мусора

которые сбрасывают в яму

потому что слова не растут

но взрываются

в черной дыре отсутствия

в жестокой земле мечты

а мы остаемся

болтать и ходить по нужде

СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ

...одинокие сосны прямые и черные

могила – зеркало

ты – жених, ты – плоть-и-кровь,

и море полно тишиной как земля

вчера было слишком рано

завтра будет слишком поздно

СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ

LIBERTAD O MUERTE

СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ

ты лежишь в гробу

словно против воли

лицо, что оно выражает? страх?

будто ребенку в темной комнате

страшно до слез:

"Открой! Открой! Задыхаюсь!"

да, в жизни ты был ребенок

в огромной комнате жизни

одновременно тяжелый и грациозный словно каменная ящерица

с голосом будто шелест ломающегося тростника

но порой

клокотала во рту у тебя испанская речь

и молнии били из уст

иногда твое слово было как радостный дождь

как чудесные струи дождя, что стекают на женские плечи

потому что порой ты был один только голос

а потом твое лицо

снова краснело, лоснилось, старый ацтек, никак не бедняк,

оратор, поэт,

тишина и порядок эта стеклянная крышка

с венками на твоем гробу: обломки обыска, истерзанные книги

в твоем доме

твоя смерть, посол, выше понимания псов,

так что все равно они должны придти чтобы осквернить уцелевшие тени;

голос, что ускользнул между пальцев и со штыками

они идут на стихи

(но слова отзвучали

и голос истаял среди ночных деревьев)

солдаты с дубинками оцепляют могилу

кругом и стой! коль скоро мертвых не отдашь под расстрел;

а в процессии, глянь, из бедных кварталов, из закоулков, смотри,

рабочие с женами и детьми, друзья, политические изгнанники:

потом: интернационал...

"Вставай, проклятьем заклейменный...

Это есть наш последний..."

ИЗ КАПСТАДА В РИО

великая земля горькая и сухая

страна, где почва дрожит и содрогается

где вулканы едва остыли...

Столовая Гора – корабль, перед носом которого

взлетает над гребнями парусов океанская пена

ибо ветер вздымает

вихревые пески снастей

подобно бабочкам восточной поэзии

но буруны здесь будут повыше

безлюдье и дикий простор поближе

к плоти

изящества здесь маловато

никаких королевских печалей над разбитыми царствами

единственная косметика – свинцовые белила смерти

но как бабочки из поэмы

ищут ветра праздные яхты:

СТАРАЯ СЛАВА, ДЖАКАРАНДА, КОНКОРД,

АЛЬБАТРОС, ЛЕДИ РАНГУНА, ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР,

ВСПЫШКА, ЗОЛОТОЙ ГОРОД, СЕРЕБРЯНАЯ ЛЕНТА,

ИМПАЛА, л'ОРГЕЙЛЬ, БУКАНИР, СКИТАЛЕЦ

И ДАБУЛАМАНЗИ – "Разрезающий воды"

лодки и крылья и птицы и паруса, взявшие курс на Рио

скользящие мимо острова Роббен,

где заключенные без сомнения слышат

хлопанье парусины под солнцем

и плеск свободно бегущих вод

и пунктирный свист летящего к горизонту вольного ветра

слышат и грезят, что кто-нибудь

высушит эти воды

и посуху пройдут они через Фалс-бай

к обетованной земле...

от острова Роббен

к обетованной Капской земле...

загорелые парни цвета бронзы

ставят паруса и огибают буруны

в ознобе и веселом волнении

как в стихотворных ритмах

мимо, все мимо и мимо острова Роббен

проплывают – СТАРАЯ СЛАВА, ДЖАКАРАНДА, КОНКОРД...

старики с пепельно-серыми лицами

низко склонившись, пересчитывают и делят между собой

крупные белые зерна соли

(ДЛЯ ДЯДИ МАРТИНА)

узкие тропки к вершине кряжа Каугаберге

зыбкие под смертельным сиянием солнца

где темнота обнимает мир за вершины

едем верхом все выше туда где дом

озарен так бесспорно взошедшей луной

дом который стоит как отдельное слово

сказанное на его языке

в доме свет:

это славно,

нам радостно

здесь нас ожидают

угли в камине еще багровеют

там где очаг там и беседа

свежий домашний хлеб

повидло из абрикосов и тутовых ягод

мы смакуем вино

мы выходим из дома и все еще слышим тепло

очага или собственно дома чего-то такого

чем согревается жизнь

так славно так хорошо

все здесь и больше нигде

только так и должно оставаться

и больше нет ни гостей ни хозяев

и нам радостно

мы пробуем воду что бьет

из горных ключей

мы смотрим на древние кряжи и пики

словно темная стража обступившие озеро

на звезды которые выше вершин

Крест над лощиной на юге

и на все остальные

они огоньки на дочерна выжженном поле

дом озаряем луной

и лягушки время жуют

растирают единственным зубом

и сверчки возносят хвалу

взойдущему завтра светилу

и нам радостно

мы не знаем как здесь называются звезды

деревья красивы однако темно

и этому веришь не видя

темно

мы слышим что здесь хутора

названы явно с горя

холодно и тяжело:

Неудачье, Нищий-Провал, Безнадега,

который всех выше тот зовется Проклятой Дырой

но это только слова

все равно хорошо

и нам радостно

быть с тобой

да не погаснет свет в доме твоем

да будут лягушки вовеки петь о тебе

да будут яблоки слаще с каждым годом

и лоза виноградная все зеленей над беседкой

да будут друзья приходя приносить вино

да будет тобою построенный дом

навеки пропитан геранью и коркой лимона

да будет твоя земляная стена

не сразу равзеяна ветром

да будет вода в кувшине еще светлей

да будут звезды горы и тишина

оберегать тебя и твою семью

нынче и завтра и каждое утро и вечер

и каждую ночь во все твои долгие дни

* "Дядя Мартин", он же "дядя Дао", философ (даосист!), которого

Брейтенбах навестил в январе 1973 года в его доме в горах

Каугаберге. Нигде в книге Брейтенбах не произносит его полного

имени.

x x x

Мне больше не нужно вспоминать вас по именам,

ни к чему подтверждение факта вашего бытия:

дедушка Ян, бабушка Анни, дедушка Хендрик, бабушка Рахель,

и дальше

седые ветви родословного древа.

Ныне земле в единую корку

впечатала их,

и тех, кто был до них,

о святые

черные, желтые

хозяева Африки.

Просит воды страна и обретает кровь

страна, в которой сокрыт огонь.

Что же в остатке?

Почерк неловкий,

рассказ о былых величьях,

вдыхание жизни в седые руины,

и в отпечатке стопы

видение гордого танца

воинов прежних

у костра, где счастье – ветер и звезды,

неожиданно инстинктивно

восстающее в памяти!

Черными и голубыми глазами

прошлое смотрит, видит вдаль, в глубину,

грезит, запоминает

и вновь исчезает,

захлестнуто валом злобы, и страха, и боли.

Эта страна мемуаров,

эта страна безо всякой истории,

эта страна мертвецов,

моя страна, твоя страна, наша страна.

Эта страна просит воды и обретает кровь,

эта страна, в которой сокрыт огонь.

ПЕРВАЯ МОЛИТВА ГОТТЕНТОТСКОМУ БОГУ

Они говорят, о творец, старики говорят,

что ты основал небесные земли и поля и все то, что

вращается, и растет, и страждет, и умирает, и

во тьме прорастил страусовое перо, и

виждь! там от него родилась луна!

о древнейший из древних, воспламененный любовью,

пожирающей возлюбленных, отчего же

ты не сохранил их потомков и дал им

кануть во мраке? Отчего ты покинул то, что из праха

воззвал?

Там, в небесах, огоньки и луна холодная,

словно башмак, дым черной жалобы смешан

с тьмой, его не увидишь

потому что ты сотворил нас черными,

словно пыль в чужих землях.

Так услышь наш дым и нашу пыль

и покарай тех,

кто унизил до рабства

сотворенных тобою людей!

(ОНРУС)

намертво знаю что будет так:

я умру и в райских одеждах

спущусь

провести выходные

здесь

где солнце сплетает ковер из лучей

надо всем

я пойду по этой тропе

к излучине где молочайники

и акации тянутся ввысь

в живучее небо

вверху гора позади море

там видны за деревьями

я буду жить в подлеске там же где кошки

буду проходить сквозь стены

сквозь время свернувшееся в материю

текучее и распадающееся чтобы жизнь оказалась в остатке

и когда вы придете сюда отдохнуть

я без спросу пристроюсь к вашей компании

буду глядеть вам в рот и ловить слова

и ночью на кухне искать остатки печенья

(да простят меня мыши)

я не хочу вам мешать

однако вы будете знать что я где-то рядом

потому что

днем я займусь окраской моря в зелень и в синь

ночью займусь зажиганием звезд

взгляну на звезду и готово

* (буквально "Непокой") – приморский городок к юго-востоку от

Капстада, где в январе 1973 года Брейтенбах виделся с крупнейшими

южноафриканскими писателями – Эйсом Криге, Яном Раби, Джеком Коупом.

x x x

Снова накатывают валы

белопенные

и голубые

накатывают из океанской лазури,

чтобы разбиться о здешние скалы под визгливые крики чаек,

тогда из моря выходит смерть.

О Капстад,

о Капстад, куда уплываешь ты?

Возле Си-пойнта сидят на пляже морщинистые старики

и спорят о том, чья болезнь хуже,

и о том, сколько градусов нынче в Нью-Йорке,

сидят и спорят со смертью

и порою видят еще вдалеке корабль

по дороге из Лемурии в Атлантиду.

Они еще больше ссохлись, они темнокожи совсем,

оттого что давно сидят здесь и ждут:

старики, греющиеся на солнце.

В Париже снег вяжет седые свитера для домов и церквей,

в Париже ветшает изнанка города,

исчезающий свет лежит на улицах,

и старички, закутавшись в серые тела, ловят солнце в вине

по дороге – от виноградной крови к сиянию болтовни.

О Капстад,

о гнездо солнца,

я должен лечь и молиться голубизне

твоего страшного неба.

Благослови, Отец,

нашу еду и питье,

Аминь!

И подавляя зевок:

А-аминь!

Не забудь меня, возьми меня к себе, о КАПСТАД!

И тогда из моря выходит смерть,

чтобы разбиться о скалы, где чайки кричат.

Накатывает из океанской лазури, пылая белой пеной,

накатывает,

накатывала,

будет накатывать,

накатывает,

как во все времена...

ВЬЕТНАМ, И СМЕРТЬ ПО ИМЕНИ АМЕРИКА

когда бы я был велик

кричал бы я небесными птицами

и всеми зверьками полей

просыпающимися к ночи

о вашем бестрепетном сопротивлении

о его героях

пусть птицы и звери

ослеплены и отравлены

но Вьетнам будет жить

и народы поддержат вас!

когда бы Африка принадлежала мне

я подарил бы ее вам в утешение

ее изобилие отдохновенные плоды земли

чтобы вам никогда не пришлось

искать пристанища

не пришлось дрожать

но и без того Африка подняла ослепительный щит

для защиты от металлически-белых крыльев смерти

вы показали нам: человек может выстоять и один

с одним только сердцем с одними легкими

с одними глазами – он может дать отпор

и народы поддержат вас

о мужественный Вьетнам

где найдутся слова

чтобы постичь твои раны

и передать бесстрашие?

но знай:

солнце каждого дня – колокол что звонит

по ребенку

испепеленному напалмом

и луна каждой ночи – сияние вечной памяти

с нетленной истлевшей возлюбленной

и огненной боли превозмогшей себя

а мы – мы можем только предполагать о том

что должны чувствовать вы

но благодаря вам мы крепче на излом

достойней будущего земли

будущего босоногих ребятишек

там где сейчас проливается ваша кровь

вырастает дерево свободы

его рдеющие плоды

для каждого из нас

вы искупаете собственной жизнью

наши жизни

потому что вы бьетесь там где смерть

падает с неба

чтобы открыть гробницы

и сделать черной траву

вы – сердце человечества:

Вьетнам, о Вьетнам...

Вьетнам, о Вьетнам...

x x x

Я хочу умереть и уйти к отцу

ногами вперед в Веллингтон.

ослепительный в свете воспоминаний

о мрачных и темных комнатах

о звездах сидящих на крыше подобно чайкам

и ангелах копающих червей в саду,

я хочу умереть и взять совсем немного вещей

в дорогу

через холмы Веллингтона

сквозь деревья и сумерки

к моему отцу

солнце будет биться о землю

ветхие петли будут скрипеть под волнами ветра

мы будем слышать жильцов

топающих над нами

и стук шашек на заднем крыльце

– ну и плут мой старик

и перед сном

новости по радио

братья мои друзья до гроба

не надо дрейфить: жизнь еще держится

словно плоть на наших костях

но смерть беспардонна

мы приходим и уходим

подобно воде из крана

подобно вдоху и выдоху

подобно тому как приходят и уходят:

наши кости хотят на свободу

так идем же

как только умру со мной к моему отцу

в Веллингтон где ангелы копают червей

чтоб выуживать в небе жирные звезды

дайте нам умереть истлеем не будем тужить:

у моего отца был изрядный дом с меблированными комнатами

* Веллингтон – городок в Капской провинции, где прошло детство

Брейтенбаха.

СТРАНСТВИЕ

1

неба нашего лазурь *

но в наших небесах буйствует пламя

серебряное сияние в деревьях на фоне гор

и многое ослепляет здесь

как будто тебя внезапно ударило током

ни конца ни начала

– я кажется умер

моря нашего глубины *

уже ни одно море не благосклонно к белым

пена течет из Европы

нефтяные танкеры тысячи гниющих китов

леса молочая скручены страхом

завтра эту гниль ничем не смоешь

– я кажется умер

холмы и равнины и тучи мошкары

а дальше только пустыня

где не нужно никакого имени

ты – это и есть твое имя

ты – безымянный некто

господи, поглоти нас!

– я кажется умер

когда обуглятся спаленные зноем холмы

и разгорится ночь

обведи взглядом межзвездную черноту

подобно воде меж деревьями в плевках цветов

где сотрясает ветер спрятавшееся ничто

ветер пустых жилищ

– я кажется умер