Текст книги "Всё созданное Землёй"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Олдисс Брайан
Всё созданное Землёй

Брайан Уилсон Олдисс

Всё созданное Землёй

Жизнь пробивалась жестоко в безликих

Космос неспешно окутывал праздных

Звезды зловеще сияли для всех

А Боги молчали..

ГЛАВА 1

Мертвый человек медленно дрейфовал в потоке слабого ветра. Он двигался прямо, как дрессированная коза на задних ногах, как ходил и при жизни, обычной своею походкой, только теперь уже далеко за пределами политики, идеологии, нужд, вдохновения и всего остального, чем когда-то жил. По нему ползали мухи, хотя он и находился далеко от берега, путешествуя по благодушной Южной Атлантике. На бахрому белых шелковых брюк (он был богатым человеком, пока богатство имело смысл) время от времени попадали брызги волн.

Он двигался из Африки, медленно приближаясь ко мне.

С мертвецами я в прекрасных отношениях. Для них больше не было места в земле, как того требовал старый обычай, но они нашли его во мне, я имею в виду – в моей памяти. Там остались Меркатор и старина Сандерпек, Джесс, который и без меня живет в звонких легендах, и, конечно же, мой любимый Марк Джордил. В этой книге я воскрешу их.

В день появления этого мертвеца дела шли настолько плохо, насколько плох был я сам. Мое судно "Звезда Триеста" приближалось к месту назначения на Берегу Скелета, но в последние дни плавания крошечная команда корабля погрязла в дрязгах, выясняя взаимоотношения. Мы удушали друг друга любовью, ненавистью, близостью и болезненностью. Все это дела вековой давности, но мне кажется, я попадаю в черную угольную шахту, описывая те дни. Тогда я страдал от галлюцинаций.

Мои глаза болели, взгляд помутился, рот пересох, язык обложило. Я не ощутил и мизерной доли сочувствия, когда доктор сообщил, что Алан Батор прикован к постели аллергией.

– Я устал от его аллергии, док, – ответил я, сжав голову руками. Почему бы тебе не напичкать его антигистамином и не отправить на работу?

– Я напичкал, но это ничего не дало. Сходи и посмотри сам. Он не способен даже встать на ноги.

– И зачем инвалиды ходят в море? Ты говоришь, у него аллергия на океанские соли?

Сандерпек развел руками.

– Это моя старая теория, сейчас я предполагаю кое-что другое. Мне кажется, у него аллергия на антигистамин.

Я медленно и с трудом поднялся. Дальше слушать я не мог. Доктор странный и не лишенный очарования человек; этакий приземистый квадратный мужичок; лицо крупное, но на нем с трудом размещаются все детали. Уши, брови, глаза с крупными мешками, рот, нос, похожий на большую каплю, – все громадных размеров. Вдобавок лицо покрыто прыщами, словно полустертый барельеф на стене старого храма. К концу путешествия я насмотрелся на него достаточно. Коротко кивнув, я пошел вниз.

Наступило время утреннего обхода, и никогда не обижавшийся Сандерпек двинулся за мной.

То попадая в ногу, то снова сбиваясь, он спускался за мной на самую нижнюю палубу, в трюм. На каждой палубе мерцали и отражались сигнальные огоньки панелей управления; я подумал, что надо проверить главный пульт автоматики. Старина Сандерпек плелся сзади, будто верный пес.

– Эти корабли можно было сделать бесшумными, – отвлеченно произнес он. – Но конструкторы решили, что команде тишина будет неприятна.

Ответа он не получил.

Мы проходили между большими трюмами. В моем блокноте было отмечено, что сигнал отбоя в третьем трюме звучит слишком тихо, и, заглянув сюда, я убедился, что здесь все в порядке.

Третий трюм был пуст. Мне всегда нравился вид пустого трюма. Свободное пространство улучшало мое самочувствие. Сандерпек был склонен как раз к противоположному. Док, до того как взяться за примитивную работу на "Звезде Триеста", знал только городскую жизнь. Я же, благодаря долгой каторге в деревне, свыкся с идеей открытого пространства. Нельзя сказать, что в трюме я ощущал ностальгию по нищете пропитанных ядом полей; трюм был как раз тем, что мне нравится, – подходящих размеров, абсолютно чистый и полностью в моем распоряжении.

Я внимательно осмотрел весь трюм; однажды я повстречал здесь Фигуру, и с тех пор при одной мысли об этом мой пульс учащался. Можно, конечно, находить удовольствие и в пренебрежении пульсом, но только в те дни, когда не слишком болен.

– Выходи, когда закончишь, – сказал Сандерпек с порога. Он страдал агорафобией; это одна из многочисленных болезней, которую обязательно подцепишь в страшно перенаселенных городах. Ходил слух (в таких случаях я никогда не докапываюсь до правды, поскольку слишком люблю сплетни), будто однажды Сандерпек, оказавшись в середине такого же пустого трюма, грохнулся в обморок.

Когда мы вновь двинулись по трапу, я сказал:

– Досадно, док, что все эти трюмы пусты, а корабль умирает. Красивый корабль, но он не стоит и пенни.

Я гнул свою линию, но он вернулся к своему.

– Это прогресс для тебя, Ноул.

Опять смысл ускользает от меня! Начнем сначала. О, это заточение слов! Они опутывают вас, пеленают, вы живете как бы вне и внутри них одновременно, они окольцовывают саму вселенную! Я полагаю, их изобрели в помощь. Все, что могу сказать, – это то, что я был гораздо свободнее, когда являлся рабом земли. Морозный щипок. Тяжесть койки тех темных ночей и того, что было в тебе и вокруг тебя. Зловоние тракторного дыма, почти незаметного в проблеске голубой дымки. Нет слов, которые могли бы описать ту жизнь, это нечто большее, чем простое их написание, они становятся другими, обретают какую-то свою реальность. Но кто я такой, чтобы говорить об этом?

Сейчас я назовусь. Здесь, в этой части света, я, должно быть, единственный, кто пытается что-то записать в этот ревущий год.

Теперь я понимаю, почему вещи вроде письменности и цивилизации (я имею в виду культуру и границы, которые она налагает) были заброшены – они слишком сложны.

Меня зовут Ноул Ноланд. Я пытаюсь оглянуться назад и описать минувшее, когда я был молод, холост, болен и плавал капитаном 80000-тонного грузохода "Звезда Триеста", жемчужины Звездной Серии. Сейчас, когда я пишу эти строки, я по-прежнему Ноланд, все такой же худющий, деревенеющий по утрам, но с достаточно ясным сознанием, с любящей женщиной, без детей, надменный и недоверчивый; надменным и недоверчивым я был и на "Звезде Триеста", но теперь для этого есть основания, и я их знаю. Я многое знаю, и это поможет мне в моем рассказе.

(В старых книгах иногда встречаются подобные отступления. )

Итак, в день мертвеца мы с Сандерпеком обходили корабль. Мы делали это каждый день, и я, пожалуй, не обязан помнить в точности, о чем мы тогда говорили. Скорее всего, разговор был примерно таким:

– Это прогресс для тебя, Ноул.

Он часто так говорил; я знаю, он не любил прогресс, и все, что ему не нравилось, относил к прогрессу. Поначалу я не представлял, насколько законченным было его отвращение, а размышлял лишь о том, насколько проницательным оно может оказаться; в то время я считал его чуть ли не дураком. Когда начинаешь анализировать идею прогресса, выясняется, что люди просто-напросто плодят себе подобных; как же можно тогда обвинять прогресс за то, чем является человек, или порицать этот прогресс, если ты сам человек? Однако нельзя сказать, что я не дорожил компанией доктора.

– Это прогресс для тебя, Ноул.

И надо что-то ответить, проявить человечность, пробираясь тем временем в недрах огромного автоматизированного корабля, который может оставаться в море по два года без заправок и ремонта. Мы находились в море девятнадцатый месяц, и лишь изредка заходили в какой-нибудь порт в поисках груза.

В старые добрые времена порты не были столь совершенны, как сейчас. Там было все: ручной труд на разгрузке, какие-то странные профсоюзы, заправка горючим. Вот тогда в порту можно было провести неделю в пьянках и дебошах, как настоящие моряки. Я кое-что знаю об этом, потому что, в отличие от доктора и остальных, умею читать. Сейчас атомные грузоходы – это огромные миры, плывущие по заданным маршрутам; им требуется всего несколько человек, способных думать, которым в действительности приходится только сновать, как роботам, по узким потрепанным желобкам. Неудивительно, что я заработал мигрень.

Потом мы зашли в машинное отделение. Поднимаясь наверх, я заглянул в кубрик на полубаке. Там валялся Алан Батор, уныло разглядывая парусину верхней койки. Мы кивнули друг другу. Алан выглядел отекшим и, казалось, вот-вот развалится. Мне хотелось поздравить его с неплохим видом, и в то же время – зарыдать. Я не из чувствительных, но иногда и меня пробирает нервная дрожь.

Оставив доктора ухаживать за Аланом, я поднялся на корму. Пока шел наверх, весь мир вокруг окрасился в темно-коричневый цвет – переливчатый, со всевозможными оттенками: такие цвета встречаются в пещерах и на старых кельтских манускриптах. Эти цвета доставляют удовольствие больному, и я вспомнил слова величайшего современного мыслителя, программиста Эпкре: "Болезненность – наша вековая дань преуспеянию цивилизации".

И тут на одну леденящую секунду мне показалось, что я увидел Фигуру. Но тени сами собой приняли очертания полуразобранного автонавигатора. Час за часом, следуя программе, рядом с ним суетился робот-ремонтник. Его контролировал Абдул Демоне. Заметив меня, он кивнул.

– Доброе утро, капитан.

Вежливый молчаливый человек. Он страдал от спазматических судорог и, разговаривая со мной, никогда не убирал больные ноги с табурета.

– Когда ты приведешь его в порядок? – спросил я.

– Через пару часов должен заработать.

– Хорошо. Тогда мы доберемся до берега днем.

Я опять занервничал. На корабле люди находятся в большем напряжении, нежели в городах. Там настолько все упорядочено, что можно всю жизнь прожить, ни о чем не задумываясь. Это очень подходит больному человеку, мечтающему покончить с многочисленными своими обязанностями. Сколько раз на своем корабле я мечтал разнести автонавигатор вдребезги, посадить корабль на скалы и разрушить все.

По палубе гулял прохладный бриз. Под тропическим солнцем палуба казалась обнаженной. Ди Скумпсби с кем-то сражался у ограждения.

Я бросился к нему. Но ведь ему не с кем сражаться! Кроме доктора, в моей команде было еще трое – Ди, Алан и Абдул. И я знал, что остальные внизу. В голове мелькнула мысль о Фигуре; я бы не удивился, узнав, что нахожусь в одной из своих галлюцинаций.

Но Ди не боролся. Он пытался кого-то втащить через ограждение. Оказавшись поближе, я рассмотрел лицо незнакомца. Оно было черным и распухшим, рот оскален.

– Помоги, кэп. Парень мертв, – сказал Ди.

Парень действительно был мертв. Одет он был неплохо, белые шелковые брюки облепили тело. Мой мертвец прибыл, наши пути пересеклись.

– Он шел по воде, – произнес Ди. – Шел прямо, но чуть покачиваясь, словно шагал по верхушкам волн. Черт меня подери, он так и шел!

К спине мертвеца был пристегнут антигравитационный блок. Такие блоки начали производить совсем недавно, и он еще был довольно громоздким. Ни Ди, ни я не знали, как его выключить, и нам пришлось потрудиться, чтобы перетащить труп через ограждение.

Наконец, он перебрался к нам. Один его глаз был выклеван, наверное, чайкой. Он одарил меня леденящей молчаливой улыбкой, и мне захотелось закричать в ответ.

– Давай запихнем его во второй палубный холодильник, – предложил я.

Пока мы разбирались с антигравитационным блоком, труп все так же висел в воздухе. Это уже потом выяснилось, что его прибытие на "Звезду Триеста" было чистой случайностью, и что не он запустил цепочку смертей, начавшуюся в его присутствии.

Холодильник обслуживался одним из автоматов-уборщиков, который активировался каждое утро на рассвете. Яркая машина стояла рядом, никак не реагируя на нашу возню. Как только мы упрятали нового компаньона в холодильник, Ди бросился к ограждению, зажимая руками рот. Я вернулся в каюту и лег. Мой мозг пульсировал, словно сердце.

Есть вещи, вполне рациональные, которые можно принять, и есть такие, которые принять невозможно. Я уже привык ко всему, что происходило на "Звезде Триеста", но появление мертвеца не укладывалось в моей голове. Я вызвал Сандерпека.

– Ди мне все рассказал, – произнес он с порога. – Лежи и не волнуйся, я дам тебе снотворное.

– У тебя есть что-нибудь, чтобы законсервировать его? Будет неприятно, если он начнет вонять. Ты только подумай, в пустом океане нас преследует труп!

Я запил таблетки стаканом воды, и Сандерпек мягко сказал:

– Тебе нравится на этом корабле, Ноул, запомни это. И не забывай, кем ты был, пока не примкнул к Странникам. Ведь это наказывалось смертью.

– Не говори мне о Странниках! – Эту фразу я повторял довольно часто, так как чувствовал вину перед ними.

– А в городе? Разве там ты был счастлив?

– Послушай, док, ты прав, но я уже сказал, что меня волнует. Как сюда попал этот труп? Только не говори, что это случайность.

– Я ничего не говорю. Решай сам.

Сандерпек любил меня поучать.

– Ты ведь знаешь, Ноул, стоимость таких антигравитационных блоков. Только очень богатый человек может его приобрести. Их производят совсем мало, и применяются они при болезнях сердца. Десятистоуновый человек, надев такой блок и правильно его отрегулировав, будет весить всего два стоуна [1 стоун – 6,34 кг]. Это спасает сердце от нагрузки. Итак, мы знаем, что наш гость был богат и страдал болезнью сердца. Все правильно. Где чаще всего живут такие люди? На морском побережье, это полезно для здоровья. Значит, он умер на берегу, ведь люди гуляют по берегу, ты же знаешь. А бриз доставил его к нам.

– Но мы направляемся к Берегу Скелетов, док! Там никто не живет! Никто, кто в своем уме!

– Отлично, Ноул, тебе виднее. А теперь ляг и вздремни. По-моему, у тебя мания преследования.

Как только он ушел, я прилег. Я думал о "Звезде Триеста". Корабль был для меня убежищем в гораздо большей степени, чем догадывался Сандерпек. Корабль двигался и был полностью автономным – вот, что меня устраивало. Но в это же время, далеко на континентах, "прогресс" Сандерпека отсчитывал моему кораблю последние дни. Давным-давно, когда я нанимался на работу, порты и судоходство процветали. Сейчас все по-другому. Эти великолепные горы металла, почти полностью автоматизированные, с ядерной энергоустановкой, с зарегистрированным тоннажем в 81300 тонн, длиной 998 футов 3 дюйма и шириной 139 футов 1 дюйм, эти суперкорабли устарели. Их дни прошли.

Некогда современный "Звезда Триеста", спроектированный по классической схеме, вытеснялся супертоннажными гидрофойлами и огромными ГЕМами, способными пройти где угодно – по воде и по суше.

Я ненавидел эти металлические пончики, плавающие на своих воздушных опорах, и мстительно размышлял, что и они скоро устареют. Недавно изобретенные антигравы смогут перемещать тяжелейшие грузы, притом более экономично.

Из-за гидрофойлов и ГЕМов мы были вынуждены заходить на помойки типа Берега Скелетов, загружаться песком и перевозить его производителю почвы в Ливерпуль. Затраты на перевозку будут едва покрыты.

Как обрабатывается песок потом, нас не интересовало. Мне было приятно знать, что из этого песка можно приготовить почву, на которой вырастет корм для скота.

– Мировой голод принимает извращенные формы, – сказал однажды Марк Джордил.

Мы перебирали какие-то лохмотья, был вечер, и он говорил примерно следующее:

– Даже религия подчинилась голоду, как, впрочем, и все остальное. Раньше, в малонаселенном мире прошлого, во времена изобилия, религия подчинялась изобилию. Сейчас мы это понимаем, а тогда не могли.

Песок! Это благородное ремесло – свозить песок со всего мира. Марк Джордил, великий философ и старьевщик, оценил бы мой труд. Джордил любил маленькие вещи. Его бы, несомненно, заинтересовала структура песка. Песок с Берега Скелета состоял в основном из кварца, гипса и каменной соли. Имелись еще следы редких минералов – турмалина и соединения тория, извлечь которые было невозможно. К счастью, из песка можно было сделать весь мир... Я начинаю входить во вкус писанины. Это единственный способ все переиначить и кое-чем пренебречь. Главное – не выходить за размерность действительности.

Пожалуй, я не смогу не упомянуть слова одного оратора, произнесенные по поводу голода:

– Наш голод – это сущность нашей цивилизации. Из него мы черпаем силу и красоту!

Тогда мне было девять лет, и я был сиротой. Мы с Хаммером стояли позади толпы. Хаммер, дослушав речь, взглянул на свой живот, раздутый язвенным стоматитом, рассмеялся и, ударив меня, убежал.

Когда вот так сидишь и вспоминаешь, перед глазами проходит вся жизнь. Я помню... нет, я ощущаю сырую подстилку под столом, которую несколько лет делил с Хаммером. Но если записывать подряд все мысли, то получится путаница.

Я прислушивался к шорохам корабля, разглядывал размазанные цветовые пятна, которые сами собой возникали в затуманенной голове. Мой мозг не справлялся со всеми тонкостями производства почвы, пасовал перед наукой, о которой так часто говорят в голодающих городах. Почва... грязь... нудные дни ландсмена на ферме... мрачные койки... Газовый Дом... истощенная земля... работа под незримым надзором Фермера. Меня до сих пор преследуют кошмары из-за этого Фермера – он преследует меня, словно Фигура!

Старые детские стишки, сочиненные в годы сиротства, не забываются никогда. Мы прыгали и считались, кому быть Волком следующий раз:

Фермер, Фермер землю жрет

И в гробу своем живет.

Шлет еду нам и напасти.

Он создатель всех нес-час-тий!

[Перевод стихов Ермолая Шакуты]

И никогда мне не забыть того человека, которого я предал (правда, не по своей воле), будучи у Странников. В свое время доберемся и до этого. Снова и снова возвращает меня память в те дни, когда я был в полном сознании, и нечто огромное, темное и страшное ревело ночными кошмарами и галлюцинациями.

С трудом поднявшись с койки, я влез в ботинки. Ноги, ботинки, держатель койки, пол, тени – все это вдруг сложилось в причудливый узор. Какой запах я чувствовал? Иногда это был запах лука, иногда – аромат фиалки. Мне кажется, я помню этот запах с момента сотворения мира.

Снаружи каюты находились все те же декорации – картонная палуба, пластиковое море. Солнце заливало их неестественно ярким светом, какой бывает в киностудиях. Встревоженный этим, я зашагал вперед.

"Я снова очень близко подошел к разгадке. Теперь я знаю, что все вокруг – иллюзии. Это обман, а на самом деле я нахожусь в каком-то другом месте. Где угодно, но не на корабле. Стойки истончились! Корабль движется неправильно, тени находятся не на своих местах. Наверное, тот мир лучше этого! Я постепенно продираюсь в реальность. И к палубному холодильнику номер два... Лежит ли где-нибудь истина? Может ли истина лежать?"

Я забыл, что находится в холодильнике номер два. На палубе никого не было, по морю никто не шел. Я открыл холодильник.

Он улыбался, и эта улыбка выражала нечто большее, нежели просто веселье. Его губы морщились и кривились, обнажая эмаль зубов и кожу десен в страшной, зловещей издевке! Это был... Это был Фермер!

– Ноланд, номер 14759180! Ты ведь знаешь, что я постоянно нахожусь на корабле, не правда ли? – сказал он.

Я не помню, чтобы хоть раз видел его таким большим. Весельчак. И чем дальше, тем свирепее становилось его веселье.

– Я знаю, что здесь что-то неладно.

– Не совсем правильно, Ноланд, насчет "неладно". Просто ты сам нереален, понимаешь?

У меня на поясе висел матросский нож. Но если я нереален, разве я смогу причинить ему неприятности?

– Ты пришел из-за того, что я предал Джесса?

– Не только. У тебя много грехов.

За Фермером был не холодильник, а что-то другое. Глаза не могли справиться с этим. Там была пустота, но какая-то искаженная и неестественная. Словно во время разговора с приятелем вдруг замечаешь сквозь его глаза то, что находится за ним. Значит, нереален Фермер?

С этой мыслью я бросился вперед, выхватывая в прыжке нож. Мы были совсем рядом, и я всадил лезвие под ребра Фермера. Это было достаточно реально! Но он продолжал смеяться, смеялся над тем, как мы рухнули и покатились по палубе. Его улыбка... нет, мир завертелся... его улыбка воняла, а глаза... Глубина взгляда заворожила, увлекла меня внутрь, в аккуратные глазные впадины, куда вползали, продираясь сквозь грязную пелену, белые изящные червячки. Сквозь эту пелену я внезапно провалился в сознание.

Когда пелена спала, оказалось, что я лежу на палубе. Еще не открыв глаза, я ощутил под собой ее теплоту, почувствовал на щеке луч солнца. Собрав силы, я открыл глаза. Рядом со мной, страшно зевая в вечном сне, лежал пристегнутый к антиграву труп, который мы недавно затащили в холодильник. Атакуя Фермера, я, наверное, случайно отключил его антигравитационный блок. Я поблагодарил свою счастливую звезду за то, что галлюцинация была такой короткой. Иногда, когда подступают головные боли, я проваливаюсь в мрачное подземелье своей души на долгие часы. При этом, бывало, я еще и ходил.

Окинув взглядом палубное оборудование, я заметил Ди Скумпсби. Он перегнулся через ограждение и изумленно глядел в воду. Может, высматривает следующий труп?

Не обращая внимания на головную боль, я присел рядом с покойником. Похоже, Сандерпек был прав. На палубе лежал старик в дорогой одежде, с красивым кольцом на испещренной прожилками руке. Кем был этот несчастный старый тюк, выбравший прогулку у моря для своего последнего вздоха? Отведя глаза, я засунул руку под пиджак мертвеца и нашарил внутренний карман. Там оказались бумажник и тонкая стопка писем, стянутая резинкой. Я взял их к себе.

Под правой рукой трупа виднелся красный рычаг пуска антиграва. Я плавно потянул его. Послышалось гудение, почти неразличимое в шуме корабля. Труп зашевелился, начал подниматься. Я крепко обхватил его, переправил обратно в холодильник и запер дверь. Потом вернулся в каюту, чтобы просмотреть письма.

ГЛАВА 2

К обеду я был полностью очарован письмами. Еда пахла, как всегда, чересчур пронзительно – искусственный запах, герметичная упаковка. Да и сама она была искусственной, так что я регулярно глотал на десерт пару витаминов. Это хоть как-то поддерживало обмен веществ в измученном организме. Несмотря на снотворное Сандерпека, уснул я не сразу, настолько меня взбудоражили письма.

Их было шесть и еще одна телеграмма. Все написаны девушкой по имени Джастин. Это были любовные письма.

Впрочем, не совсем любовные. Многие затрагивали политику и дела некоторых африканских республик. Я мало смыслил в политике и еще меньше – в запутанном африканском многообразии. Эти места я пропускал.

Во времена описываемых мною событий на планете был мир. Тогда против нашей мрачной социальной системы выдвигалось множество изжеванных аргументов, но я всегда повторял, что за мир следует платить не скупясь. В течение нескольких лет мы постоянно слышали об угрозе войны между республиками Африки – возмужавшими молодыми народами, чьи технологии часто превосходили европейские и американские. Но, наконец, великий и могущественный Саид Абдул эль Махассет стал президентом Африки и принес своим народам временный мир.

Я упоминаю о политике лишь потому, что это пригодится позже. Но тогда, в своих лихорадочных поисках чего-нибудь личного о Джастин, я пропускал все, что касалось африканских дел.

Конечно, письма были короткими. Два письма занимали всего по страничке. Они раскрывали горячую и сложную личность... Нет, не раскрывали, а лишь намекали. Уже после нескольких предложений мне стало казаться, будто я очень близок к Джастин. Возможно, потому, что эти письма, подобно всем великим письмам о любви, были слегка неприличными. Или казались таковыми в моем восприятии.

Я потратил довольно много времени, чтобы разобрать их. Джастин, конечно же, была незаурядной и образованной девушкой. Ведь она умела читать и писать. Когда-то меня самого, как ребенка, учил Марк Джордил. Его губы, выделяя слога, забавно двигались. В течение многих лет моей работы на ферме, попадая в тайник с книгами, я был очень доволен, что умею читать. Позже, в море, мне вполне хватило приобретенных навыков, чтобы делать пометки в блокноте. Но мой талант оказался запущенным – в пределах тысячи миль не было ни одной книги. И сейчас чтение писем Джастин было для меня мучительным.

Все они были адресованы человеку по имени Питер.

"Я совершенно серьезна, – писала она, – и буду делать то, что необходимо делать. В этом, любимый, мои возможности соответствуют твоим. Ты уже мог, наверное, почувствовать, что мое сердце искренне повинуется твоему".

Вероятно, они принадлежали к какой-нибудь религиозной секте; в городах процветали тысячи верований, многие ничем не лучше обычных суеверий. В том самом письме Джастин писала:

"Когда мы вместе, нам кажется, что нас что-то разъединяет, а когда мы в разлуке – мы оказываемся вместе! Я черпаю силы из слабостей мира и спрашиваю, что будет тебе приятнее, Питер, чтобы я жила для тебя или умерла ради тебя?"

Многого я просто не понимал. Но именно эта неясность, а также близкие и загадочные чувства женщины обдавали меня теплотой.

Я рисовал ее в своем воображении. Какой она была? Темноволосой, светлой, полной или худенькой, какие у нее губы, глаза? Передо мной промелькнули все сладострастные подробности, но, как это ни печально, в них наверняка не было ничего близкого к истине.

Мне никогда не доводилось встречаться с подобной женщиной. Предчувствие смерти, висящее над ней, делало ее еще более притягательной. Я завидовал Питеру. Он, кажется, занимал высокое положение в Англии, но какое именно – я не разобрал. Мне удалось узнать, что он остался в Африке и должен был принять какое-то опасное и рискованное решение. В письмах упоминался президент Африки эль Махассет. И хотя я не разбирался в политике, но все же понял, что Джастин и Питер были замешаны в каком-то заговоре. Последнее письмо было написано позавчера.

"Да, ты, как всегда, прав, – так начиналось одно из писем. – Мы должны расценивать нашу любовь, как мелочь, которая касается только нас. Дело важнее. Я пытаюсь говорить это себе, оставаясь собой. Чтобы спасти мир, мы должны забыть о нашей любви, но я не смогу спасти мир, если лишусь тебя. Ты мой милый и преданный изверг. Я должна иметь и тебя, и дело. Ты действительно сможешь приехать сюда без самообвинений? Я пошила себе новое платье для роскошных ужинов. Абсолютно черное, оно будет так же хорошо утром, как и вечером. Ты должен приехать и убедиться, что я не лгу".

Чем они занимались, где жили, как выглядели – я не знал. Я установил лишь то, что она жила в отеле, но, к сожалению, она никогда не писала своего адреса. Я пытался нарисовать ее в своем воображении, представить себе, какой у нее голос, дотронуться до нее, одетой в платье, которое "так же хорошо утром, как и вечером".

В конце концов я погрузился в сон, а письма, прошелестев, мягко опустились на мою грудь.

Тот день описывать легко, потому что я радовался тому, что когда-нибудь разыщу Джастин. (Что значили по сравнению с ней те женщины, которых я знал, когда был ландсменом? Все они были, словно обглоданные кусты, от которых стараешься убежать, как можно скорее. ) Теперь я понимаю, что мои записи это не только воспоминания о прошлом, но и творчество ради истины. Перед самим собой я должен быть честным. Запомните это на тот случай, если я забуду сказать об этом позже. Но будучи абсолютно честным, я все равно не могу вспомнить то, что происходило на том жутком корабле двадцать лет назад. Двадцать лет – слишком большой срок. Я другой, я был другим.

Но до сих пор я помнил то, что чувствовал, читая письма Джастин, до сих пор слышал шелест страниц на моей груди.

После сна голова стала легче. Возможно, из-за женщины по имени Джастин. Я был в море уже почти девятнадцать месяцев, и печальный способ доставки корреспонденции произвел на меня сильное впечатление. Когда я поднялся на мостик, чтобы проверить автокапитана, над морем вставало солнце. Приближалось тепло дня.

Наша скорость снизилась. Море было неспокойно, к тому же на горизонте виднелись рифы. Самая дальняя их кайма скрывала мрачное северо-западное побережье Африки – место, где Атлантический океан встречался с пустыней Намиба. Я вызвал корму, чтобы узнать, как идет починка автонавигатора. Абдул Демоне ответил почти сразу.

– Боюсь, что не очень успешно, капитан, – сказал он.

Его лицо на экране было озадаченным. Он потер лоб и произнес:

– Дело в том, что перегрелся робот-ремонтник, и я теперь пытаюсь его запустить. Надеюсь, вскоре справлюсь.

– Боже мой, парень, плюнь на работу и берись за навигатор. Он понадобится еще до наступления темноты. Что ты себе думаешь?

– Я проторчал здесь все утро.

– Меня это не волнует. Мне нужен результат. Какой ремонтник не задействован?

– С главной палубы.

– Вот его и возьми. Ты должен был доложить об этом раньше.

– Я вызывал мостик, сэр, но там никого не было.

– Ладно, принимайся за дело, Демоне.

Я выключил экран. В любой момент меня могли вызвать, и я был вынужден торчать на мостике или где-то поблизости. Как постепенно исчезали грузовые корабли, точно так же исчезали и люди с автоматизированных кораблей исчезали, но не все. Последний шаг в автоматизации никогда не будет сделан. Его, конечно, стремятся сделать, но что-то глубинное в человеческом сознании удерживает от такого логичного и естественного завершения. Те обязанности, которые лежали на нашей скудной команде, были ничтожны и могли выполняться гораздо эффективнее кибами и роботами. Наверное, людям просто-напросто становилось жутко при мысли об огромных серых кораблях, бесшумно плывущих в океане и лишь иногда заходящих в порты, о кораблях без человеческой фигуры у штурвала.

Так мы и жили, как паразиты, скорее мешая, чем помогая кораблю. Чувство собственной бесполезности возрастало, когда мы заходили в порты. В старые времена, – я читал об этом, – гавань была оживленным местом. Возможно, и грязным, но человеческим. Современный док – это огромная металлическая пасть. Вы попадаете в нее и проглатываетесь машинами. Машины разгружают, машины выплевывают новые инструкции, машины наблюдают за тем, чтобы вы снова быстренько отправились в путь.

Сейчас работают всего несколько портов. Большие доки быстро заменяют груз. В прежние времена благодаря людской неразберихе и таким институтам, как профсоюзы, можно было надолго застрять в порту, получив заодно береговой отпуск перед новым рейсом. Совсем другое дело теперь. Вся жуткая операция погрузки-разгрузки занимает всего пару часов. А потом вы снова в своей вечной ссылке, часто так и не увидев хотя бы одного человека, прекрасно зная, что страна переполнена людьми. Самое смешное в моей работе – это непрерывное томление одиночеством в мире, где одиночество является ценнейшим товаром.