Текст книги "Летающий червяк"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Олдисс Брайан
Летающий червяк

Брайан Олдисс

ЛЕТАЮЩИЙ ЧЕРВЯК

Перевод И. Невструева

Странник слишком погрузился в мысли, чтобы заметить, что пошел снег. Человек шел медоенно, а его замысловатый наряд в многочисленных складках и украшениях распахивался на теле, как мантия колдуна.

Дорога, по которой он шел, опускаясь в большую долину, постепенно втискивалась все глубже между высокими стенами. Не раз ему казалось, что из этих огромных развалин земной материи невозможно будет найти выход, что геологическая загадка неразрешима, хтоническая аранжировка беспорядка непроницаема, но именно в этот момент долина и друмлин являли ему новое направление, удивление и спасение, и дорога вновь обретала смысл и безрассудно углублялась все дальше в окружающие возвышенности.

Странник, имя которого для жены звучало Тампар, а для прочего мира Аргустал, впитывал эту природную гармонию в совершенной парестезии, поскольку духом был близок царящему здесь настрою. И так сильна была эта связь, что внезапный снег лишь увеличил силу его чувств.

Хотя время было полуденное, небо обрело интенсивный серо-голубой цвет заката, а Силы снова садились на солнце, закрывая его свет. В результате этого Аргустал не заметил, когда на расслоенном и потрескивающемся скальном бастионе слева, невидимая вершина которого вздымалась почти на милю над его головой, появились следы искусственного происхождения и значит он вступил во владения человеческого племени Ор.

За очередным поворотом он заметил путешественницу, направляющуюся к нему. Это была большая сосна, замершая неподвижно до времени, когца тепло снова вернется в мир и пробудит соки в ее деревянных мышцах настолько, чтобы еще раз сделать возможным ее медленное движение вперед. Проходя мимо, он молча коснулся края ее зеленого наряда.

Этой встречи хватило, чтобы его сознание поднялось над уровнем транса. Его разум, блуждавший где-то далеко, стараясь охватить великолепие раскинувшегося вокруг земного хаоса, вернулся, чтобы снова сосредоточиться на деталях ближайшего окружения, и Аргустал понял, что добрался до Ор.

Там, где дорога разделялась, не в силах сделать выбор между двумя одинаково непривлекательными лощинами, Аргустал увидел группу людей, стоявших, как статуи, в левом ответвлении. Он подошел к ним и молча остановился, ожидая, когда они заметят его присутствие. За его спиной мокрый снег засыпал следы ног.

Люди эти ушли далеко в направлении Новой Формы, гораздо дальше, чем Аргустал мог ожидать на основании собранной информации. Их было пятеро: их большие руковидные отростки тут и там выпускали нежные коричневые листики, а один из пятерых достигал высоты почти шести метров. Снег садился на их кроны и волосы.

Аргустал ждал долго, но когда заметил, что близится вечер, терпение покинуло его. Он приложил руки ко рту и громко закричал:

– Эй, древолюди из Ор, проснитесь от своего древесного сна и поговорите со мной. Мое имя для мира звучит Аргустал, я иду к себе домой в далекий Талембиль, ще море розовеет от весеннего планктона. Мне нужна от вас деталь для моей мозаики, молю вас, проснитесь и ответьте.

Снег к тому времени уже перестал, и секущий дождь затер все его следы. Снова выглянуло солнце, но его искривленный глаз никогда не заглядывал на дно этого оврага. Один из людей тряхнул веткой, разбрызгивая вокруг капли воды, и занялся подготовкой к разговору. Был он относительно невелик, ростом не более трех метров, а его прежняя, типичная для приматов форма, от которой он начал избавляться, верооятно, пару миллионов лет назад, все еще была в нем видна. Среди сучьев и узлов его нагого тела можно было заметить губы, которые раскрылись и проговорили:

– Мы говорим с тобой, Аргустал-для-мира. Ты первый обезьяночеловек, который с очень давних времен пришел этим путем, поэтому мы рады тебя видеть, хоть ты и прервал наши раздумья о новых идеях.

– А придумали вы что-то новое? – спросил Аргустал со свойственной ему дерзостью.

– Да, однако пусть наш старший скажет тебе об этом, если сочтет возможным.

Аргустал вовсе не был уверен, хочет ли он услышать об этих новых идеях. Древолюди славились склонностью к туманному выражению своих мыслей, однако эти пятеро уже зашевелились, словно в их ветвях проснулись ветры, поэтому он сел на камень и приготовился ждать. Его собственная цель была настолько важна, что все препятствия на пути к ее достижению казались несущественными.

Прежде чем старший заговорил, человек почувствовал голод, поэтому пошарил тут и там и под пнями поймал парочку медленно удиравших личинок, из ручейка выловил несколько небольших рыбок, а с растущего поблизости куста сорвал пригоршню орехов.

Прежде чем старший заговорил, опустилась ночь. У этого индивидуума, высокого и узловатого, голосовые связки были зажаты в глубине тела, поэтому, чтобы говорить, ему пришлось изогнуть свои ветви так, чтобы самые тонкие веточки оказались прямо перед губами и вдыхаемый сквозь них воздух складывался в слова, произносимые шепотом.

– У нас действительно есть новая идея, о Аргустал-для-мира, хотя может оказаться, что она выходит за пределы твоего понимания или нашего умения ее выразить. Так вот, мы констатировали, что существует измерение, называемое временем, и из этого факта сделали некий вывод.

Мы попытаемся объяснить тебе понятие времени как измерения следующим образом. Как известно, все на Земле существует так долго, что самое начало давно забыто. То, что мы можем помнить, содержится между этими затерянными-в-тумане вещами и настоящим моментом; это время, в которое мы живем, и мы привыкли думать о нем, как о единственном существующем времени. Но мы, люди из Ор, поняли, что это не так.

– В этих затерянных безднах времени должны быть другие прошлые времена, – сказал Аргустал, – но они для нас ничего не значат, поскольку мы не можем обратиться к ним как к своему собственному прошлому.

Серебристый шепот продолжал, как если бы этого замечания вообще не было:

– Подобно тому, как одна гора кажется небольшой, когда мы разглядываем ее с вершины другой горы, так и вещи в обозримом прошлом кажутся маленькими с точки зрения настоящего. Предположим, однако, что мы отступим в ту точку прошлого, чтобы посмотреть на настоящее, – мы не смогли бы его заметить, хотя знаем, что оно существует. Отсюда и следует вывод, что есть еще много времени в прошлом, хотя оно для нас недоступно.

Долгое время ночь продолжалась в тишине, потом Аргустал сказал:

– Ну что ж, это рассуждение вовсе не кажется мне необычным. Ведь мы знаем, что солнце – если, конечно, позволят Силы – снова вспыхнет завтра. Верно?

– Но завтра – это лишь способ выражения времени, – ответил ему небольшой древочеловек, разговаривавший с ним первым, – а мы открыли, что завтра существует и в смысле измерения. Оно реально так же, как вчерашний день.

"Святые духи! – подумал Аргустал. – И зачем я впутался в эту философию?" Вслух он сказал:

– Расскажите мне о выводе, который вы из этого делаете.

И вновь тишина, пока старший подтягивал к себе ветки, а затем зашептал из путаницы тонких, как прутики, пальцев.

– Мы узнали, что завтра неизбежно, как день сегодняшний или вчерашний, это просто очередной отрезок на дороге времени, но разве мы не знаем, что все подвержено изменениям? Ты тоже это знаешь, правда?

– Разумеется. Вы сами тоже меняетесь.

– Все так, как говоришь, хотя мы и не помним, какими были раньше, поскольку воспоминание это слишком далеко во времени. Итак: коль скоро время везде одинаково, это значит, что в нем нет изменений и оно не может вызывать их. Следовательно, в мире есть какой-то неизвестный фактор, вызывающий изменения.

Вот так своим прерывистым шепотом они вновь впустили в мир грех.

Приход темноты вызвал у Аргустала желание поспать. С позволения старшего древочеловека он взобрался на его ветви и крепко спал там, пока свет дня не вернулся на клочок неба, видимый над горами, и не пробрался в их укрытие. Аргустал спрыгнул на землю, скинул верхнюю одежду и проделал свои обычные упражнения, после чего вновь повернулся к пятерым существам и рассказал им о своей мозаике, прося у них определенные камни.

Древолюди дали ему разрешение, хотя вряд ли поняли смысл его работы, и Аргустал принялся осматривать местность, а мысли его втискивались, как ветер, в любую щель или трещину.

В глубине овраг был завален каменной осыпью, однако ручей проникал в его нижнюю часть сквозь промежутки между блоками. С трудом поднимаясь, Аргустал выбрался на вершину скального развала и оказался в холодном и сыром проходе между двумя большими горными хребтами. Здесь царил полумрак, а небо было почти не видно, поскольку скалы нависали над головой. Впрочем, Аргустал редко смотрел вверх. Он шел вдоль ручья до места, где тот врезался в глубь скалы, навсегда исчезая с людских глаз.

Посвятив своему занятию много тысячелетий, Аргустал почти понимал язык камней и сейчас был более чем когда-либо уверен, что найдет камень, подходящий для его великого дела.

Камень был здесь – он лежал у самой воды, отполированной поверхностью вверх, однако, когда Аргустал выковырял его из гальки и щебня и перевернул, то заметил, что снизу он неровен – как будто черные зубы торчат из гладких десен. Это удивило его, но когда он присел, чтобы приглядеться внимательнее, то начал понимать, что именно немного неровности и требовалось для его мозаики. Тут же ему стал ясен очередной этап схемы, и Аргустал впервые мысленно увидел свое творение таким, каким оно должно быть. Картина эта тронула его и взволновала, он сел, где стоял, сжимая шершавыми пальцами гладко-шероховатый камень, и непонятно почему стал думать о своей жене, Памитар. Теплое чувство любви пронзило его, и он улыбнулся сам себе.

До того, как подняться и идти обратно, он много узнал о новом камне. У него был нюх на такие дела, поэтому он мог вернуться во времена, когда камень был гораздо больше, чем сейчас, когда он занимал почетное место на вершине горы, потом был поглощен ею, а затем выброшен в воздух, разбился при падении и стал частью скалы, когда скала эта расплавилась, а затем превратилась в дождь вулканической пыли, сыплющий сквозь отравленную атмосферу, чтобы затем погрузиться на дно теплого моря.

С нежной уважительностью он положил камень в большой карман и выбрался обратно тем же путем, каким пришел. Он не прощался с пятью Орами – они стояли молча, сцепив ветви-руки, и смотрели сны о грехе перемен.

Теперь Аргустал торопливо шел домой, сначала через окраины Старой Кротерии, а затем через Тамию, ще не было ничего, кроме грязи. Согласно легендам, Тамия была некоща благодатным краем, где пятнистые рыбы роились в ручьях, текущих сквозь леса, однако теперь трясина победила все. Редкие деревни были построены из обожженной грязи, дорога – из высушенной, небо имело грязноватый цвет, а немногочисленные люди с кожей цвета грязи, по каким-то причинам решившие здесь поселиться, редко имели хотя бы рога, растущие из плеч, и выглядели так, словно сами вот-вот превратятся в грязь. Во всех этих местах не было ни одного порядочного камня. Аргустал встретил здесь дерево по имени Давид-у-рва-который-высыхает, направлявшееся в ту же сторону, что и он. Подавленный неизменной бурой окраской Тамии, он упросил его подвезти и вскарабкался между его ветвями. Дерево было старым и сучковатым, ветви его были изогнуты, как и корни, и оно скрипуче слог за слогом рассказывало осврих примитивных мечтах.

Слушая его в непрерывном напряжении, чтобы запомнить каждый слог во время долгого ожидания следующего, Аргустал заметил, что Давид говорит примерно так же, как люди из племени Ор, засовывая мелкие веточки в отверстие в стволе. Однако, если древолюди, казалось, теряли способность использовать голосовые связки, человекодерево создавало их заменители из своих натянутых волокон. При этом возникал вопрос кто и для кого был вдохновителем, а кто кого копировал, хотя возможно, что обе стороны – занятые исключительно сами собой – стали отражением одного и того же извращения совершенно независимо.

– Движение – это высшая красота, – сказал Давид-у-рва-который-высыхает, солнце сместилось по небу на много градусов, прежде чем он это произнес. – Движение во мне. В земле движения нет. Все, что содержит земля, не движется. Земля пребывает в покое, и что находится в земле, не может существовать. Красоты в земле нет. Кроме земли есть воздух. Воздух и земля образуют все, и я тоже был из земли и воздуха. Я был из земли и воздуха, но буду только из воздуха. Если есть земля, значит, есть и другая земля. Листья улетают в воздух, и моя тоска вместе с ними, но они лишь часть меня, потому что я из дерева. О, Аргустал, что ты знаешь о страданиях дерева!

Действительно, Аргустал не знал ничего, поскольку задолго до того, как закончилась эта речь, когда взошел месяц и воцарилась тихая болотная ночь, он заснул, скорчившись среди искривленных ветвей Давида, с камнем, спрятанным глубоко в кармане.

Еще дважды он засыпал, дважды следил за их медленным движением по нехоженым тропам, дважды завязывал разговор с меланхолическим деревом, а когда проснулся снова, все небо покрывали пушистые облака, между которыми просвечивала голубизна, а вдали виднелись низкие холмы. Он спрыгнул на землю – вокруг росла трава, а дорогу устилали камешки. Аргустал даже застонал от наслаждения и пустился напрямик через луг, выкрикивая слова благодарности.

– ...возрастание... – сказал Давид-у-рва-который-высыхает.

Мягкая трава кончилась, сменившись песком, поросшим тут и там острой травой, калечащей края его одежды, но Аргустал продолжал идти вперед, его переполняла радость, ведь это была его страна, а направление указывали ему тени случайных холмиков, ложащиеся на песок. Однажды над ним пролетела одна из Сил, и на краткое время грозы мир погрузился в ночь; заворчал гром, и небольшой дождик пролился сотней капель, а минутой позже она была уже на границе солнечных владений и пропала невесть где.

Немного животных и еще меньше птиц дожило до этих времен. Особенно мало было их в этих пустынях Внешнего Талембиля, и все-таки Аргустал наткнулся на сидящую на кургане птицу, смотревшую из-под своего хохолка глазами, затуманенными миллионом лет страха. Завидев Аргустала, птица, ведомая древним рефлексом, затрепетала крыльями, однако Аргустал слишком уважал голод, стискивающий его внутренности, чтобы смягчять его тиски сухожилиями и перьями, и казалось, птица хорошо поняла это.

Он уже приближался к дому. Память о Памитар рисовала перед ним ее образ так четко, что он мог идти за ним, как за запахом. По дороге ему встретился один из земляков, старый урод в красной маске, свисающей почти до самой земли, и они чуть кивнули друг другу. Вскоре на пустынном горизонте показались блоки Горнила, первого города Талембиля.

Покрытое язвами солнце брело по небу, а Аргустал со стоическим спокойствием преодолевал очередные дюны, пока не вошел в тень белых блоков Горнила.

Сегодня никто уже не помнил – утрату памяти считали привилешей – какие факторы определили некоторые черты архитектуры Горнила. Это был город обезьянолюдей, и его первые жители, вероятно, с целью возведения памятника вещам еще более далеким и страшным, превратили себя и других, уже исчезнувших существ, в невольников, построив эти большие кубы, проявлявшие ныне признаки разрушения, как будто уставшие наконец от ежедневного вращения тени у своих оснований. Живущие здесь обезьянолюди жили здесь всегда; как обычно сидели они под могучими блоками, нехотя покрикивая на идущего мимо Аргустала, однако никто из них уже не помнил, как перетаскивали эти блоки через пустыню. Не исключено, что способность забывать была обязательным условием гранитной твердости блоков.

За блоками раскинулся город. Некоторые деревья были здесь только гостями, склонными стать тем, кем был Давид-у-рва-который-высыхает, однако большинство росло по старинке, довольствуясь землей и не стремясь двигаться.' Их узловатые, изогнутые во все стороны ветви и сучья образовывали вместе со стволами затейливые и вечно изменчивые поселения древесных жителей Горнила.

Аргустал добрался наконец до своего дома, находившегося по другую сторону города.

Дом его назывался Кормок. Аргустал сначала ощупал его, похлопал и полизал, и лишь потом легко поднялся по стволу в жилище. Памитар не оказалось дома, однако он был в таком хорошем настроении, что это не удивило его и даже не заставило испытать разочарования. Он медленно обошел комнату, время от времени хватаясь за потолок, чтобы лучше видеть, облизывая и обнюхивая все на пути и выискивая признаки присутствия жены. Под конец он расхохотался и упал посреди пола.

– Успокойся, старина, – сказал он себе. Не двигаясь с места, он порылся в карманах и вынул из них пять камней, добытых во время странствий, после чего положил их в стороне от прочего своего имущества. Он разделся, все еще сидя и радуясь собственной неловкости, затем скользнул в песчаную ванну.

Он уже лежал там, когда поднялся сильный завывающий ветер, и в одно мгновение комната заполнилась мутной серостью. Снаружи зазвучала молитва, направленная людьми к равнодушным Силам, чтобы те убивали солнце. Аргустал скривился в гримасе удовлетворения и вместе с тем презрения; он уже не помнил молитв Талембиля. Это был религиозный город, где собралось множество Неклассифицированных с бесплодных пустошей – людей или животных, которых воображение значительно изменило, придав им формы, точнее определяющие их врожденные качества, так что сейчас они напоминали существ забытых, вымерших или вообще таких, которых мир никогда прежде не видел, однако все заявляли, что не имеют с остальным миром ничего общего, кроме желания удержать гноящийся^источник солнечного света от дальнейшего разложения.

Погрузившись в упоительные зернышки ванны, из которой торчали только его голова, рука и колено, Аргустал широко открыл свое восприятие для всего, что могло произойти, однако ему пришло в голову лишь то, о чем он всегда думал, а именно, что, вероятно, как раз в такой ванне, во время такого неожиданного ветра главные формы жизни на Земле, то есть люди и деревья, впервые почувствовали стремление к изменениям. Что же касается самих изменений... неужели, действительно, существует эта значительно более старая, гуляющая по всему миру вещь, о которой все забыли?

Непонятно почему вопрос этот привел его в плохое настроение. Он смутно чувствовал, что есть и другая сторона жизни, кроме удовольствия и счастья. Каждое создание испытывает удовольствие и счастье, однако образуют ли они целое или же являются только одной стороной медали?

Аргустал коротко зарычал. Достаточно однажды позволить себе такие невнятные мысли, и можно кончить человеком с рогами на плечах.

Стряхнув песок, он выбрался из ванны. Двигаясь гораздо проворней, чем делал это прежде, спустился с дома на землю, не заботясь об одежде. Он знал, ще можно найти Памитар. Она должна быть за городом, охранять мозаику от оборванных, злобных нищих Талембиля.

Дул холодный ветер, несущий время от времени хлопья мокрого снега, заставлявшие Аргустала щуриться и подумывать, а есть ли смысл идти дальше. Проходя по зеленому шелестящему центру Горнила и кружа между ревунами, которые беспомощно стояли вокруг на коленях, вознося простецкие молитвы, Аргустал поднял взгляд на солнце. Его диск, видимый лишь частями из-за деревьев и облаков, весь в пятнах и коростах, временами скрывался полностью, после чего вновь вспыхивал. Солнце сверкало, как пылающий слепой глаз, а ветер, дующий прямо с него, жег кожу и леденил кровь.

Наконец Аргустал добрался до своего собственного клочка земли, лежащего вдали от зеленого города, среди движущейся пустыни, и встретил здесь свою жену Памитар, которая для остального мира звалась Мирам. Она сидела на корточках, повернувшись спиной к ветру, а несомые им острые зерна песка секли ее косматые лодыжки. В нескольких шагах от нее один из нищих хозяйничал среди камней Аргустала.

Памитар медленно поднялась и сдвинула платок с головы.

– Тампар! – воскликнула она. Он обнял ее, спрятав лицо на ее плече. Они щебетали и кудахтали, так углубившись в это занятие, что не заметили, когда ветер стих и пустыня застыла в покое, а солнечный свет вновь обрел яркость.

Почувствовав в нем напряжение, женщина разжала объятия. По тайному знаку он отскочил от нее, пролетев почти над ее плечом, и яростно бросился вперед, опрокинув прямо в пыль притаившегося нищего.

Существо распласталось, двустороннее и бесформенное: из плеч его росли дополнительные руки, голова была волчьей, задние ноги кривые, как у гориллы; одетый в лохмотья, он, однако, не казался отталкивающим. Со смехом отряхнувшись, он закричал высоким, квохчущим голосом:

– Трое мужчин лежали пол кустом сирени, и никто не услышал, как первый сказал: "Прежде чем созреет урожай, ударит гром". Второй спит ночью с придурками. Скажи мне, как зовут третьего?

– Убирайся отсюда, безумный дед! – Убегая, старый хрыч прокричал сквозь смех свой ответ, путая слова и карабкаясь наугад сквозь дюны:

– Да ведь это Тампар, это он говорит никуда!

Аргустал и Памитар вновь повернулись друг к другу. Несмотря на яркое солнце, они внимательно разглядывали друг друга, поскольку оба забыли, когда в последний раз были вместе, таким долгим было это время и такой слабой их память. Воспоминания остались и вернулись, когда он стал их искать. Плоскость ее носа, мягкая линия ноздрей, округлость глаз и их цвет, линия губ – все это осталось в памяти, приняв тем самым ценность большую, нежели красота.

Они говорили тихо, все время переглядываясь, и постепенно в нем начало нарастать что-то вроде осколка того, что он предугадывал в темной стороне диска, поскольку лицо его любимой не было уже таким, как прежде. Вокруг ее глаз, а особенно под ними, легли тени, а тонкие морщинки расходились от уголков ее губ. А кроме того, неужели ее фигура стала более сгорбленной, чем прежде?

Когда внутреннее беспокойство стало уже слишком велико, он почувствовал необходимость рассказать Памитар обо всем, но у него не нашлось подходящих слов, чтобы это выразить, а она, казалось, его не понимала. Аргустал вскоре прекратил расспросы и, чтобы скрыть замешательство, занялся своей мозаикой.

Мозаика занимала добрую милю песчанистой местности, возвышаясь над ней на пару футов. Хотя из каждого своего путешествия Аргустал приносил не более пяти камней, их было собрано здесь много сотен тысяч, а может, и миллионов, и все старательно размещены так, что в их порядке не могло бы разобраться ни одно живое существо, даже сам Аргустал, с какого бы места оно ни смотрело. Многие камни висели в воздухе, опираясь на колышки и жердочки, однако большинство лежало на земле, где Памитар охраняла их от пыли или диких людей; среди этих лежащих камней часть размещалась обособленно, остальные образовывали густые скопления – и все по плану, который был ясен только Аргусталу, хотя и он боялся, что воспроизведение его по памяти может продлиться до следующего захода солнца. Впрочем, вопреки этим опасениям, план уже начинал вырисовываться в его мозгу; Аргустал с удивлением вспомнил извилистую трассу своего путешествия до оврага древолюдей из племени Ор и понял, что по-прежнему может размещать в общей схеме новые камни, которые принес с собой, соответственно, этой естественной гармонии.

А может, морщины на лице его жены тоже имели свое место в этой схеме?

Неужели имели какой-то смысл слова нищего старика, который кричал, что он, Аргустал, говорит никуда? И... и... до чего же страшное "и" – что должно было ему ответить? Согнувшись пополам, он схватил жену за руку и вместе с ней побежал домой, к дому на высоком безлистом дереве.

– Мой Тампар, – сказала она ему, когда вечером ни ели ужин из овощей, – хорошо, что ты вернулся в Горнило, поскольку город порос снами, как высохшее русло реки осокой, и это меня пугает.

Это встревожило его в глубине души, поскольку стиль ее высказывания, казалось, гармонировал с новоявленными морщинками на лице, поэтому, когда он спросил, что это за сны, голос его прозвучал мягче, чем он того хотел.

– Эти сны, – ответила она, странно глядя на него, – густы, как мех, так густы, что вязнут в горле, когда я хочу о них рассказать. Прошлой ночью мне снилось, что я шла по земле, выглядевшей как будто покрытой мехом до самого далекого горизонта, мехом, который разветвлялся и пускал побеги, мехом мрачного оттенка красноватой бронзы, бурости и черноты и блестящего, почти черного, синего цвета. Я пыталась превратить это странное вещество в более знакомые формы кустов и старых искривленных деревьев, но оно оставалось таким, как было, а я стала... во сне... я откуда-то знала, что стала ребенком...

Смотря куда-то в сторону над скученной растительностью города, Аргустал сказал:

– Быть может, эти сны рождаются не в Горниле, а в тебе самой, Памитар. Что такое ребенок?

– Насколько я знаю, ничего подобного не существует, но ребенок, которым я была во сне, был чем-то маленьким и свежим, а в деле одновременно ловким и беспомощным. Это было существо, не зависимое от меня, оно двигалось и думало совершенно иначе, нежели я, и все же было мне близко. Я была им, Тампар, была этим ребенком, а когда проснулась, была уверена, что когда-то действительно была таким ребенком.

Он забарабанил пальцами по коленям, тряхнул головой и заморгал во внезапном гневе.

– Это твоя отвратительная тайна, Памитар. С первого момента нашей встречи я знал, что ты что-то скрываешь. Я прочел это по твоему лицу, ибо оно изменилось. Ты же знаешь, что все миллионы лет своей жизни не была никогда никем, кроме Памитар, и значит, ребенок должен быть злым духом, овладевшим тобой. Может, теперь ты превратишься в ребенка.

Она крикнула и бросила в него зеленым фруктом, который грызла, но он ловко схватил его.

Перед тем, как отправиться на отдых, они заключили временный мир. В ту ночь Аргусталу снилось, что он тоже стал маленьким, хрупким и с трудом говорит; его желания были простыми и прямыми, как полет стрелы, и он не знал колебаний на своем пути.

Проснулся он дрожа и весь покрытый потом, поскольку знал, что как во сне, так и наяву был когда-то ребенком, и это мучило его больше, чем болезнь. А когда его мзмученный взгляд устремился наружу, он увидел, что ночь была, как переливающийся шелк, поскольку темно-голубой купол небес испещряли пятна света и тени, и это значило, что Силы играют с Солнцем во время его прохождения сквозь Землю. Аргустал подумал о собственных путешествиях по широкой Земле и о визите к Ор, когда древолквди шептали об известном факторе, вызывающем изменения.

– Они подготовили меня к этому сну, – пробормотал он. Теперь он уже знал, что изменение крылось у самых его истоков; когда-то он был тем хрупким, маленьким существом, называемом ребенком, подобно своей жене, а быть может, и другим. Он снова думал об этом маленком призраке с худыми ножками и щебечущим голоском, и отвращение к нему заморозило его сердце, отчего он начал издавать пронзительные стоны, утешение которых потребовало у Памитар большей части ночи.

Выходя, он оставил ее грустной и бледной. Он взял с собой камни, которые собрал в путешествии, – и тот, странной формы из оврага в Ор, и остальные, которые нашел раньше. Крепко прижимая их к себе, Аргустал направился через город к своей пространственной конструкции. То, что так давно было главным предметом его забот, сегодня должно было достичь окончательного завершения; однако, поскольку он не мог даже сказать, почему это занятие так его поглощает, сердце Аргустала билось медленно и равнодушно. Что-то вторглось в его душу и свело на нет радость.

Посреди мозаики отдыхал старый нищий, положив голову на глыбу серого известняка, однако Аргустал был в слишком плохом настроении, чтобы его прогонять.

– Когда твоя каменная композиция сложит слова, слова зазвучат из камней, – сказало существо.

– Я пересчитаю тебе кости, старик! – рявкнул Аргустал, однако в душе задумался над тем, что сказало это ничтожество, и над тем, что он сказал накануне, поскольку Аргустал никому, даже Памитар, не говорил о назначении своей конструкции. Ему самому оно стало ясно лишь два путешествия назад – а может, три или четыре? Узор начинался просто как узор – разве не так? – и лишь гораздо позднее мания превратилась в цель.

Требовалось время, чтобы правильно разместить новые камни. Куда бы ни направлялся Аргустал, старик тащился следом, то на двух, а то и на четырех ногах. Собрались еще какие-то личности из города, чтобы поглазеть, однако никто из них не решался переступить границу структуры, и они оставались далеко, как стебли, растущие на грани сознания Аргустала.

Одни камни должны были соприкасаться, другие – лежать отдельно. Он шел, наклонялся и двигался снова, подчиняясь великой схеме, которая, как он уже знал, скрывала в себе универсальный закон. Работа ввела его в экстатический транс, подобный тому, который он испытывал, преодолевая лабиринтную дорогу к племени Ор, но еще большего напряжения.

Чары рассыпались, лишь когда старый нищий, стоя в нескольких шагах от него, заговорил голосом ровным и непохожим на свой обычный монотонный распев.

– Я помню тебя, как ты укладывал здесь первый из этих камней, когда был ребенком.

Аргустал выпрямился. Он чувствовал холодную дрожь, хотя больное солнце светило ярко. Голос его увяз в горле, а когда он попытался превозмочь себя, взгляд его встертился с глазами нищего, гноящимися под черным лбом.

– А ты знаешь, что я был когда-то призраком? – спросил он.

– Все мы призраки, и все были детьми. Поскольку в наших телах текут соки, значит, когда-то мы были молоды.

– Старик... ты говоришь о каком-то другом мире, не о нашем.

– Святая правда, но когда-то этот мир был нашим.

– О нет, только не это.

– Поговори об этом со своей машиной. Ее язык из камня и не может лгать, как мой.

Аргустал поднял камень и бросил его.

– Вот что я сделал! Прочь отсюда!

Камень ударил старика по ребрам, тот застонал от боли, споткнулся, упал, снова вскочил и бросился бежать. Конечности мелькали вокруг него, лишая всякого сходства с человеком. Протиснувшись сквозь толпу зевак, он исчез.

Аргустал присел на минуту там, где стоял, стараясь разобраться в мыслях, ускользавших от него, как только обретут отчетливые формы, и получавших весомость, когда он отталкивал их от себя. Буря, прошедшая мимо, оставила следы разрушения, подобные трещинам на диске солнца. Даже когда он решил, что не осталось ничего, кроме как закончить мозаику, то все равно был потрясен тем, что узнал. Хоть и не понимал почему, он чувствовал, что это новое знание приведет к уничтожению старого мира.