Текст книги "Зима Гелликонии"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Брайан Олдисс
Зима Геликонии

В основе основ, поскольку элементы, из которых мы видим этот мир состоящим – твердая земля и влага, легкое дыхание воздуха и жжение огня – все состоит из тел, которые никогда не рождались и никогда не умирали, мы должны понимать, что все на Земле устроено таким же образом, в том числе и ее население. И сколько Земля тратит на то, чтобы вскормить свою поросль, столько же она поглощает для собственного восстановления. Общеизвестен факт, что Общая Мать является так же и общей могилой. Таким образом, Земля дает, Земля и берет, Земля истощается с новым поколением и наполняется вновь с очередным уходом.

Тит Лукреций Кар. О природе вещей

55 г. до нашей эры

Прелюдия

Лутерин выздоровел. Он освободился от таинственной болезни. Ему снова позволено выйти из дома. Кровать перед окном, неподвижность, учитель в сером, который приходит каждый день – все это осталось в прошлом. Он жив, он может полной грудью вдыхать обжигающе-холодный воздух воли за стенами дома.

Ветер приносит от Шивенинкского хребта мороз, от которого на северной стороне деревьев лопается и облезает кора.

Свежий ветер унес остатки болезни и нерешительности. К щекам прилила кровь, заставив тело, руки и ноги двигаться в такт движениям животного, несущего юношу по отцовским землям. Испустив пронзительный крик, Лутерин пустил хоксни в галоп. Он направил своего скакуна прочь от ненавистного поместья, над которым разносился поминальный звон, прочь по дороге, пересекающей поля, все еще зовущиеся Виноградником. Движение, ветер, шум собственной крови в ушах – все опьяняет.

Вокруг простирались владения отца, победно-вознесенный огромный кусок земли на господствующей высоте, не бескрайний, но полновесный мир гор, долин, полей, бурлящих ручьев, облаков, снега, лесов, водопадов – вот только он старался держать свои мысли подальше от водопадов. Здесь не переводилась дичь, резвящаяся, плодящаяся безустанно, сколько бы отец ни бил ее на охоте. Бродили свободные фагоры. Летели стаями к лучшим землям птицы, затмевая небо.

Скоро, следуя примеру отца, он снова отправится на охоту. Жизнь вокруг в чем-то осталась прежней, в чем-то изменилась. Он должен радоваться жизни и гнать от себя тьму, колышущуюся по краям его сознания.

Лутерин промчался галопом мимо голых по пояс рабов, которые обучали лойсей посреди Виноградника, вываживая животных по кругу на длинных привязях. Подковы взрывали землю, утаптывая холмики кротовин.

Лутерин Шокерандит с симпатией подумал о кротах. Эти звери могут жить не обращая внимания на выходки двух солнц. Кроты могут продолжать охоту под землей и рыть норы в любую погоду – в холода ли, в жару. Когда кроты умирают, другие кроты пожирают их трупы. Для кротов жизнь была подобна бесконечному тоннелю, сквозь который они ползут в поисках пищи и партнера для спаривания. Лежа в постели, он совсем позабыл о том, что в мире существуют кроты.

– Кротовая гора! – крикнул он, подскакивая в седле, поднимаясь и опускаясь в стременах в ритме хода хоксни. Его привычное к этому тело двигалось и жило само собой под одеждой, курткой и штанами из кожи аранга.

Он криком подгонял хоксни. Нужно больше упражнять и тренировать тело, чтобы снова обрести бойцовскую форму. Он чувствовал, как лишний жир сходит с него уже теперь, во время этой первой за целый малый год поездки. Свое двенадцатилетие он пустил псу под хвост – пришлось, ведь в ту пору он не мог подняться с постели. Он пролежал на спине больше четырех сотен дней подряд – и изрядную часть этого срока не мог ни двигаться, ни говорить. Он был замурован в своей постели и комнате, как в склепе, в господском доме в имении родителей, в великой могиле Дома Хранителя. Но теперь это унылое время миновало.

Сила вновь вливалась в его мышцы, передаваясь от животного под седлом Лутерина, от стволов деревьев, проносящихся мимо, от его собственной внутренней сути. Какая-то разрушительная сила, природы которой он не понимал, на время вырвала его из мира; но теперь он вернулся и твердо намерен оставить свой след на этой блистательной сцене.

Раб заблаговременно открыл для него створку двойных ворот. Лутерин проскакал через ворота не сбавляя хода и даже не оглянувшись на раба.

Его отвыкшего слуха коснулся вой ветра – словно вой гончей. Через мгновение он перестал слышать мерный звон колокола в родном доме. Висевшие на его поясе маленькие колокольчики тихо позвякивали, отмечая его продвижение по земле.

Оба светила, Беталикс и Фреир, висели низко над южным горизонтом. Виднеющиеся между стволами деревьев солнца напоминали пару гонгов, большой и малый. Лутерин развернулся к солнцам спиной и вскоре выбрался на городскую дорогу. Год от года Фреир в небесах Сиборнала опускался все ниже. Медленное склонение Фреира к горизонту поднимало бессильную ярость в душах людей. Мир вокруг готов был измениться. Пот, выступивший на груди Лутерина, мгновенно остыл. Он снова чувствовал, что здоров телесно и готов наверстывать упущенное – и на охоте, и в верховой езде, и в рытье кротовых нор. Хоксни мог донести его до самой опушки каспиарна – бескрайней чащи, простирающейся в дальние дали и доходящей до самых предгорий. Когда-нибудь, в один прекрасный день – и довольно скоро – он собирался отправиться к этому лесу и углубиться под его сень, чтобы растаять в чаще и затеряться, намеренно один на один с опасностью, как зверь среди зверей. Но сначала он должен вкусить объятия Инсил Эсикананзи.

Лутерин усмехнулся.

– Да, парень, в тебе живет дикарь, – однажды сказал ему отец после выговора за очередную провинность, уже забылось какую; отец говорил, глядя на Лутерина по обыкновению недружелюбно. Держа руку на плече сына, он словно проверял на ощупь по крепости костей силу необузданного дикаря, таящегося в его теле.

Лутерин смотрел в землю, не в силах заставить себя поднять глаза и встретить отцовский взгляд. Может ли отец любить его так же, как любит своего отца он, сын, вечно немой в присутствии великого человека?

Среди голых ветвей показались далекие серые крыши монастырей. Главные ворота в поместье Эсикананзи должны были быть уже недалеко. Он позволил гнедому хоксни замедлить бег, чувствуя, что в животном уже нет былой выносливости. Хоксни готовились скоро впасть в спячку. Очень скоро о них придется забыть, они станут бесполезны для верховой езды. Наступал сезон, когда придется все больше рассчитывать на медлительных и неповоротливых, но более мощных лойсей. Когда раб открыл перед Лутерином ворота, хоксни перешел на шаг. Впереди слышен был характерный звон колокола Эсикананзи, неравномерные удары уносил и заглушал ветер.

Лутерин еще раз помолился богу Азоиаксику: пусть отец ничего не узнает о том, что сын связался с женщинами ондодов в распутстве, в которое он впал незадолго до того, как его разбил паралич. Ондодки давали ему то, в чем отказывала Инсил.

Но теперь он решил, что должен отказаться от самок не-людей. Ведь он мужчина. На опушке леса стояло несколько шатких шалашей, куда он наведывался вместе со школьными приятелями, среди прочих и с Уматом Эсикананзи, чтобы путаться там с бесстыжими восьмипалыми сучками. Сучками и ведьмами, которые выходили к ним из леса, появлялись из самых корней... Ходили слухи, что ондодки живут даже с фагорами-самцами. Ладно, он больше на это не польстится. Все это осталось в прошлом, как и смерть его брата, и лучше об этом забыть.

Поместье Эсикананзи нельзя было назвать красивым. Главными чертами его архитектуры были грубые ломаные линии; дома строились с таким расчетом, чтобы противостоять суровому северному климату. В основании домов шел мощный слепой арочный фундамент. Узкие окна с тяжелыми ставнями начинались лишь от второго этажа. Все строение напоминало пирамиду со срезанной вершиной. Бой колокола на колокольне поместья олицетворял суровость здешних мест, словно укрывшуюся в самом сердце северного дома.

Лутерин спрыгнул с хоксни и дернул за ручку дверного звонка.

Он был рослым широкоплечим парнем, уже хорошо тренированным и ловким, в традиционной сиборнальской манере, с лицом круглым и пышущим природным добродушием, хотя сейчас брови, сдвинутые в ожидании появления Инсил, и сжатые по той же причине губы придавали лицу излишнюю суровость. Напряжение и серьезность делали юношу похожим на отца, но серые глаза его лучились, в отличие от глаз отца – темных, с будто углубленными зрачками.

Волосы Лутерина, густыми завитками спускавшиеся почти до плеч, были темно-рыжими и составляли полную противоположность гладкой черноте волос цвета «воронова крыла» девушки, прихода которой он так ждал.

По Инсил Эсикананзи сразу было видно: вот наследница из могущественной семьи. Она умела быть презрительной и холодной. Она мучила. Она лгала. Она в совершенстве владела искусством беззащитности; в иных случаях, если это было более уместно, она верховодила. От ее улыбки веяло зимним холодом – от улыбки, более связанной с выражением вежливости, чем с ее действительным настроением. Ее фиалковые глаза глядели невыносимо равнодушно.

Она пересекала зал-прихожую, неся кувшин с водой, крепко ухватив сосуд за обе ручки. Оказавшись напротив Лутерина, Инсил чуть вздернула подбородок: то был безмолвный досадливый вопрос. Для Лутерина Инсил была невыносимо желанной – еще более желанной из-за своих капризов.

Перед ним была девушка, на которой ему предстояло жениться согласно договору, заключенному между его семьей и семьей Эсикананзи сразу после рождения Инсил, договору, преследующему единственную цель – укрепить связи между самыми могущественными людьми округи.

Стоило Лутерину оказаться в обществе Инсил, как он мгновенно вспомнил привычное ощущение извечной обеспокоенности, почувствовал, что опутан мучительной сетью жалоб, которую девушка ткала вокруг себя.

– А, Лутерин, вижу, ты снова на ногах. Ты великолепен. И, как покорный долгу будущий супруг, надушился вонючим потом хоксни, перед тем как предстать перед невестой и рассыпаться в комплиментах. Ты вырос с тех пор, как улегся в постель, – в особенности твой стан.

Инсил уклонилась от его объятий, ловко заслонившись кувшином. Тогда он положил руку на ее тонкую талию, и девушка позволила проводить себя до подножия широкой, но темной лестницы, маршам которой добавляли мрачности картины. С них на проходящих смотрели мертвые Эсикананзи, словно ушедшие в привязь лики, темные как из-за манеры письма, так и протекшего времени.

– Не издевайся надо мной, Сил. Я скоро опять похудею. То, что я снова обрел здоровье, – уже чудо.

Личный колокольчик Инсил звякал при каждом ее шаге с одной ступеньки на другую.

– Моя мать тоже нездорова. Она всегда нездорова. И моя худоба и стройность – это болезнь, а не здоровье. Тебе повезло – ты оказался у наших дверей, когда моих скучных родителей и еще более скучных братьев, включая и твоего друга Умата, нет дома. Они отбыли на какую-то мрачную церемонию, не знаю куда. Поэтому тебе не грех попробовать воспользоваться преимуществами своего внезапного появления, иными словами, моим одиночеством, верно? Наверняка ты полагаешь, что, пока ты лежал в кровати в своей зимней спячке, я пользовалась услугами конюхов. Отдавалась этим сыновьям рабов на снопах соломы.

Вслед за Инсил он прошел по коридору, по скрипучим половицам, покрытым истертыми ковриками мади. Инсил была рядом, ужасно близко, но казалась призраком в сумеречном свете, просачивающемся сквозь щели между ставнями.

– Для чего ты терзаешь мое сердце, Инсил, когда оно и без того твое?

– Мне нужно не твое сердце, а твоя душа.

Инсил рассмеялась.

– Соберись же с духом. Ударь меня, как бьет меня отец. Почему бы и нет? Разве телесные наказания не самая обычная вещь?

– Нет, – горячо возразил Лутерин. – Наказания? Послушай, когда мы поженимся, я сделаю тебя счастливой. Мы можем ездить вместе на охоту. Мы никогда не расстанемся. Мы будем жить в лесах...

– Ты же знаешь, что для меня комната всегда была милее леса.

Инсил помедлила, положив руку на ручку двери, терзая его улыбкой, выставив ему навстречу свою еще неразвитую грудь, обтянутую льном и кружевами.

– Там, снаружи, люди гораздо лучше, Сил. Не смейся. Зачем делать из меня дурака? Я знаю о страдании ровно столько же, сколько и ты. Целый малый год я провел без сознания – разве можно представить худшее наказание?

Инсил положила палец ему на подбородок, потом передвинула к губам.

– Мудро отдавшись во власть параличу, ты сумел избежать худшего наказания – жить под пятой деспотов-родителей в этом обществе покорных, где тебе, например, приходилось путаться с нелюдью, чтобы получить толику облегчения...

Увидев, что он покраснел, Инсил улыбнулась и сладчайшим голосом продолжила:

– Ты никогда не пытался заглянуть в собственные страдания? Ты без конца упрекаешь меня в том, что я не люблю тебя, но разве я обращаюсь с тобой хуже, чем ты сам обращаешься с собой?

– О чем ты говоришь, Инсил?

Ее слова причиняли ему неизъяснимое мучение.

– Твой отец дома или снова на охоте?

– Дома.

– Насколько я помню, он вернулся с охоты всего за два дня до того, как твой брат покончил с собой. Ты никогда не думал о том, почему Фавин решил убить себя? Мне кажется, он узнал что-то, что ты отказываешься понимать.

Не отрывая темных глаз от лица Лутерина, она открыла дверь позади себя; та распахнулась настежь, и солнечный свет залил их, стоящих на пороге друг против друга, уже готовых к поступку, но еще не помирившихся. Он схватил Инсил, с трепетом открыв, что она еще больше необходима ему, чем когда-то, и, как всегда, чувствуя, насколько она непонятна ему.

– Что такое узнал Фавин? Что я не хочу понимать?

Знаком ее власти над ним было то, что он всегда требовал от нее ответа.

– То, о чем узнал твой брат, стало причиной паралича, в который ты поспешно сбежал, – ведь это не настоящая смерть, так, притворство.

Она озадаченно подняла бровь. Инсил было всего двенадцать лет и один теннер, она была еще почти ребенок, и тем не менее серьезность жестов делала ее гораздо старше.

Лутерин вошел вслед за ней в комнату, тщетно подавляя в себе желание расспрашивать, но не в силах пошевелить языком.

– Откуда ты узнала про моего брата и про меня, Инсил? Ты все выдумала, чтобы придать себе загадочности. Ты постоянно сидишь в четырех стенах...

Инсил поставила кувшин на стол возле охапки белых цветов, которую принесла сюда раньше. Те лежали, рассыпанные на полированной столешнице, в которой головки цветов отражались, словно в туманном зеркале.

Будто обращаясь к самой себе, девушка проговорила:

– Я не хочу, чтобы ты вырос таким, как другие мужчины в здешних краях...

Она подошла к окну, наполовину закрытому тяжелыми коричневыми шторами, свисающими от потолка до пола. Инсил стояла лицом к окну, но Лутерин чувствовал, что она не смотрит наружу. Двойной свет солнц, изливающийся с двух сторон, растворял девушку в себе, словно поток, и ее тень на полу казалась еще более тонкой, чем она сама. Инсил в очередной раз демонстрировала свою ускользающую натуру.

В этой комнате юноша никогда не бывал, но это была типичная комната дома Эсикананзи, заставленная массивной мебелью. От тяжелого, отчасти привлекательного, отчасти внушающего отвращение запаха кружилась голова. Возможно, единственной целью хозяев было собрать как можно больше мебели, в основном деревянной, в преддверии долгих лет прихода Вейр-Зимы, когда о том, чтобы сделать новую мебель, придется забыть. Здесь имелась просторная кушетка с резной спинкой и массивный гардероб, который доминировал в комнате. Вся мебель была привезена из других стран, Лутерин видел это по стилю.

Не отводя от Инсил глаз, он затворил за собой дверь. Инсил же, словно жениха в комнате не было вовсе, принялась расставлять в вазе цветы, наливать воду из кувшина, раздвигая стебли длинными пальцами.

Лутерин вздохнул.

– Моя бедная мать тоже все время болеет. Почти каждый день она уходит в паук общаться со своими умершими предками.

Инсил внимательно взглянула на него.

– А ты сам – я имею в виду, пока ты лежал в постели – не приобрел привычку погружаться в паук?

– Нет. Ты ко мне несправедлива. Отец запретил мне... а кроме того, дело не только в этом...

Инсил сжала пальцами виски.

– Паук – удел простолюдинов. Вхождение в транс и погружение в этот ужасный нижний мир, где гниют тела, где отвратительные трупы все еще проявляют признаки жизни... о, как отвратительно! Ты действительно уверен, что никогда этого не делал?

– Никогда. Мне кажется, что болезнь моей матери происходит от паука.

– Так вот, да будет тебе известно, я занимаюсь этим каждый день. Я целую губы моей покойной бабушки и чувствую привкус тления...

Инсил не выдержала и рассмеялась.

– У тебя глупый вид. Я же просто шучу. Мне ненавистна сама мысль об этих подземных существах, и я рада, что ты к ним не приближаешься.

Она снова повернулась к цветам.

– Эти снежные цветы – знак умирания мира, тебе не кажется? Остались только белые цветы, которые дожидаются прихода снега. В книгах написано, что когда-то в Харнабхаре цвели яркие пестрые цветы.

Инсил раздраженно отодвинула вазу. Внизу, у основания лепестков, еще сохранился призрачный цвет золота, у самой завязи переходящий в несколько миллиметровых пятнышек ярко-красного, словно символ уходящего солнца.

Он сделал несколько неловких шагов к ней, простучав каблуками по плиткам пола.

– Давай присядем на диван и поговорим о более приятных вещах.

– Ты, должно быть, имеешь в виду климат – холода наступают так быстро, что наши внуки, если только мы выживем и нам удастся завести внуков, наверняка всю жизнь проведут в полной тьме, завернувшись в звериные шкуры. И, скорее всего, переговариваясь звериным рычанием... Мне это кажется очень и очень вероятным.

– Какие глупости!

Он со смехом бросился к Инсил и обнял. Она позволила ему увлечь себя на кушетку, отворачиваясь от его лихорадочного шепота.

– Нет, Лутерин, ты не можешь заняться со мной любовью. Ты можешь потрогать меня, как раньше, но никаких занятий любовью. Мне кажется, что никогда в жизни мне не захочется заняться любовью – и вообще, стоит только дать тебе волю, как ты, раз насытившись, сразу же потеряешь ко мне интерес.

– Неправда, неправда!

– Лучше будем считать, что это правда, если собираемся когда-нибудь счастливо жить в браке. Я не собираюсь выходить замуж за пресыщенного мною мужчину.

– Мне никогда, никогда тобой не насытиться.

Он говорил, а его руки в это время уже атаковали ее одежду.

– Вражеская армия... – Инсил вздохнула, но ответила на поцелуй Лутерина и даже просунула кончик языка ему в рот.

В тот же миг дверь гардероба распахнулась. Из шкафа выскочил молодой человек с такими же, как у Инсил, темными прямыми волосами, но в отличие от сестры живой и подвижный ровно настолько, насколько она была холодна. Это был Умат, и он размахивал мечом, издавая воинственные клики.

– Сестра, сестра! Помощь спешит! Здесь твой отважный спаситель, готовый избавить тебя и нашу семью от бесчестья! Кто это животное? Разве года в постели ему не хватило, раз, едва поднявшись, он немедленно отправился искать ближайшую кровать, куда бы прилечь? Злодей! Насильник!

– Ах ты, крыса, спрятался в норе! – закричал в ответ Лутерин. В ярости он бросился на Умата, деревянный меч выпал у того из рук, и, схватившись, они рухнули на пол и принялись отчаянно бороться. После непродолжительной рукопашной Лутерин почувствовал, что силы оставляют его. Его приятель прижал его к полу. Повернув же голову, он обнаружил, что Инсил, воспользовавшись потасовкой, ускользнула.

Лутерин бросился к двери. Но Инсил уже скрылась где-то в темных глубинах дома. Во время потасовки они свалили вазу со стола, ваза разбилась, вода пролилась и цветы рассыпались по плиткам пола.

И только когда он вскоре вновь оказался на городской дороге, отпустив поводья и предоставив гнедой хоксни самой выбирать дорогу, до него вдруг дошло, что Инсил наверняка подстроила это внезапное появление Умата на сцене. И вместо того чтобы ехать домой, он повернул от ворот поместья Эсикананзи к городу, чтобы выпить в таверне Икен.

Беталикс уже клонился к закату, когда Лутерин снова услышал поминальный звон домашнего колокола Шокерандитов. Шел снег. Вокруг в сером мире не было видно никого. В таверне разговоры сводились преимущественно к перешучиванию или жалобам на новые правила, введенные недавно олигархом, такие как комендантский час, например. Новые порядки были направлены на укрепление духа сообщества ввиду надвигающихся на Сиборнал бедствий.

Большая часть разговоров не стоила того, чтобы к ним прислушиваться, и Лутерин углубился в свои мысли. Его отец никогда не говорил на такие темы – по крайней мере в присутствии сына.

Длинный коридор освещался газовым рожком. Пока Лутерин снимал пояс с личным колокольчиком, вошел раб, поклонился и объявил: секретарь отца просит о встрече.

– Где мой отец? – потребовал ответа Лутерин.

– Хранитель Шокерандит уехал, господин, – ответил раб.

В ярости Лутерин взлетел по ступенькам к комнате секретаря и толкнул дверь. Секретарь был постоянной принадлежностью домашнего хозяйства Шокерандитов. Из-за носа, похожего на клюв, прямой линии бровей, низкого лба и мысика темных волос, опускающихся на лоб, секретарь очень напоминал ворону, а его тесная комнатка с набитыми секретными документами альковами – воронье гнездо. Отсюда велось изучение многих тайных нитей, простирающихся далеко за пределы ограниченных домом представлений Лутерина.

– Ваш отец отправился на охоту, господин Лутерин, – объявила коварная птица, в голосе которой наглость смешивалась с подобострастием. – Вас нигде не могли найти, поэтому отец уехал не попрощавшись.

– Почему он не позволил мне сопровождать его? Он знает, как я люблю охоту. Возможно, я еще сумею нагнать его. В какую сторону отправилась его свита?

– Ваш отец приказал мне передать вам это послание. Думаю, вам следует ознакомиться с его содержимым, прежде чем торопиться в путь.

Секретарь передал Лутерину большой пакет. Лутерин торопливо сломал печати. Потом сорвал обертку и прочитал то, что было написано твердым и ясным отцовским почерком на находившемся внутри листке бумаги:

«Сын Лутерин!

Не слишком далек тот день, когда ты будешь назначен Хранителем Колеса вместо меня. Как ты понимаешь, эта должность совмещает в себе как мирской, так и религиозный долг.

Сразу после твоего рождения тебя отвезли в Ривеник, в Церковь Грозного Мира, где тебя благословил верховный священник. Я верю в то, что это укрепило покорную Богу часть твоего духа. С тех пор ты показал себя послушным сыном, которым я доволен.

Теперь настала пора укрепить мирскую сторону твоего духа. Твой старший брат был отправлен в армию, поскольку такова традиция касательно старшего сына. Я думаю, что теперь ты должен последовать той же дорогой, в особенности ввиду того, что в огромном мире (о котором ты еще не имеешь ясного представления) жизнь складывается так, что очень скоро Сиборналу предстоит принимать важные решения.

Для организации твоего путешествия я оставил у секретаря необходимую сумму денег. Он передаст деньги тебе. Ты должен будешь отправиться в Аскитош, главный город нашего гордого континента, где поступишь на военную службу в звании лейтенанта-энсина. Доложись архиепископу-военачальнику Аспераманке, которому известно, кто ты и откуда.

Я приказал пригласить маски в твою честь, чтобы отпраздновать твой отъезд.

Ты должен отбыть без промедления и снискать славу во имя чести своей семьи.

Твой отец».

Лутерин покраснел, прочитав столь редкостные со стороны отца слова похвалы. Его отец доволен им, несмотря на все его неудачи! – доволен настолько, что приказал устроить празднество и пригласить маски в его честь!

Но румянец сошел с его щек, едва он понял, что сам отец не будет присутствовать на масках. Ну да ладно, все равно. Он скоро станет солдатом и будет исполнять все, что прикажут ему. Он добьется того, что отец сможет им гордиться.

Возможно, тогда лучи его славы согреют даже Инсил...

Праздник с масками был устроен в пиршественном зале поместья Шокерандитов в канун отбытия Лутерина на юг.

Назначенные персонажи в роскошных костюмах исполняли отрепетированные роли. Играла строгая музыка. Была рассказана знакомая история о невинности и злодействе, о страстном желании обладать и решающей роли веры в бытии человека. Некоторые персонажи представляли зло, некоторые добро. Все происходящее управлялось законами превыше собственной воли действующих лиц. Музыканты, склоняясь над своими инструментами, играли точно и слаженно, словно математики, не знающие способа вложить душу в исполнение.

Гармонии, производимые музыкантами, предполагали серьезное сочувственное настроение, призывая вникать в человеческие деяния глубже обычных понятий пессимизма и оптимизма. В лейтмотивах, сопровождавших эпизод, в котором женщина принуждена отдаться ненавистному правителю, а мужчина не в силах совладать с низменными желаниями, те из присутствующих, кто обладал наиболее тонким музыкальным слухом, различили обреченность, рождающую ощущение того, что даже самые активные и решительные из персонажей действуют лишь под влиянием окружающей действительности, слагая ее, как отдельные ноты слагают музыку. Затверженные действия масок только подчеркивали такую трактовку.

Некоторые наиболее выдающиеся сцены были вознаграждены сдержанными и вежливыми аплодисментами публики, но большинство картин прошло при полном молчании зрителей, очевидно не вызвав у них особого отклика. Актеры играли умело и отлично знали роли, но ни один из них, даже главные герои, не вкладывали в исполнение жизни.

Аллегорические фигуры государства, благородных семейств, церкви, фигуры, олицетворяющие фагоров или чудовищ, а с ними характерные маски – Любовь, Ненависть, Зло, Страсть, Страх и Невинность, – отыграв свои роли на подмостках, уходили, чтобы больше не появиться.

Наконец сцена опустела. Свет погас. Музыка смолкла.

Но драма Лутерина Шокерандита только начиналась.