Текст книги "Ужас в Оукдине"

Автор книги: Брайан Ламли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Брайан Ламли
Ужас в Оукдине

Летом 1935 года Мартин Спеллман в качестве помощника санитара устроился в клинику для душевнобольных в Оукдине. Ему было двадцать четыре года, и он уже имел одно пристрастие, с обязанностями санитара никак не связанное. Еще с отроческих лет Спеллман мечтал стать писателем. С тех пор как эта чудная мысль пришла ему в голову, он взялся за сочинение рассказов, в основу которых думал положить редкие, необъяснимые случаи душевных болезней. Единственный же способ приобрести соответствующие знания, а также получить необходимый опыт, что называется, из первых рук – это поработать в психиатрической лечебнице, что он и решил сделать.

Разумеется, свои истинные намерения Спеллман от окружающих скрывал, хотя это отнюдь не означало, что он собирался работать спустя рукава, манкируя возложенными на него обязанностями. Заключенный с клиникой контракт предусматривал как минимум двенадцать месяцев работы в качестве практиканта плюс еще год самостоятельного труда в должности санитара. Мартина такие условия вполне устраивали, и он с радостью за них ухватился.

Его коллеги и медицинское начальство диву давались, с каким непривычным пылом юный практикант взялся за выполнение служебных обязанностей. Каждую ночь, когда он не был занят на дежурстве, в его комнате горел свет – и не гас до самого рассвета. Мартин распределял свободное от работы время следующим образом: три часа изучал теорию психиатрии, пять часов отдавал написанию книги. На сон при таком режиме отводилось не больше шести часов в сутки. Во время ночных дежурств – один-два раза в неделю – он перекраивал рабочий график так, чтобы уделять вышеназванным занятиям не меньшее время.

В конце лета и начале осени непосредственный начальник Мартина, доктор Уэлфорд, не раз заставал юношу за работой над рукописью. Но кто станет жаловаться на практиканта за то, что тот по собственной инициативе ведет учет случаев необычных и сложных заболеваний? Если уж на то пошло, можно было только приветствовать искренний интерес Мартина к мельчайшим подробностям повседневной жизни клиники.

На самом же деле Спеллман скоро понял, что ему не по душе работа в лечебнице. Особое отвращение вызывали у него ночные дежурства, когда приходилось курсировать по нижним коридорам здания, где содержались неизлечимые пациенты. Его коллеги, наделенные более суровым, стоическим характером, называли подвальное помещение не иначе как Преисподней, и Мартин Спеллман их поддерживал. Внизу действительно находилась преисподняя: ярко, до рези в глазах, освещенные коридоры, массивные двери с крошечными, забранными решеткой «глазками» и табличками, к которым были прикреплены отпечатанные на машинке выдержки из истории болезни обитателя каждой такой камеры-палаты. За этими дверями, отделенные от Мартина лишь толщей дубовых панелей, металлических поперечных реек и внутренней прорезиненной обшивки, обитали в вечном кошмаре безумия самые жуткие душевнобольные Британии. Неудивительно, что, совершая каждый час во время ночного дежурства обходы Преисподней, Мартин Спеллман предпочитал не задерживаться в ней подолгу.

Один из так называемых коллег Мартина, Алан Барстоу (коренастый, уродливой внешности санитар лет тридцати пяти), иногда помогал младшему товарищу во время этих обходов. Барстоу, судя по всему, не боялся той части клиники, по которой проходил маршрут ночного дежурства. Напротив, зловещая атмосфера психиатрической лечебницы и особенно подвальных ее помещений, казалось, доставляла ему удовольствие. Он частенько менялся с Мартином дежурствами, объясняя это тем, что якобы не возражает против ночной работы и, более того, предпочитает ночные смены дневным. Что ж, каждый человек имеет право на личные вкусы и пристрастия!

Служебная комната Спеллмана находилась на первом этаже здания – одна из четырех, являвших собой нечто среднее между гостиной и спальней; от двух соседних палат для душевнобольных ее отделяли крепкие звуконепроницаемые стены. Поскольку дела с набором персонала в Оукдине обстояли из рук вон плохо, две такие комнаты пустовали уже долгое время. Вторая же из обитаемых принадлежала Гарольду Муди, опытному санитару средних лет, чья частичная глухота была ему даже на руку, ибо его клетушка располагалась непосредственно над Преисподней. А пол на первом этаже явно не обладал свойством звукоизоляции! В принципе доносившиеся снизу звуки не слишком беспокоили Мартина Спеллмана, однако он заметил, что обитатели подвального отделения становились на редкость шумными всякий раз, как на дежурство выходил Алан Барстоу. В таких случаях крики, вопли и стоны набирали такую силу, что доставляли ему немалое неудобство, иногда не давая уснуть до четырех-пяти часов утра.

Так получилось, что однажды Мартина и Алана Барстоу отрядили вместе на ночное дежурство, хотя, сказать по правде, юношу это не обрадовало. Несмотря на внешнее дружелюбие, было в Барстоу что-то неуловимо отталкивающее. Тем не менее смена началась как обычно, в девять часов вечера, и ничто в манерах Барстоу не давало Спеллману повода заподозрить коллегу в чем-то дурном и предосудительном.

Правила ночного дежурства обязывали санитаров обходить все до единого помещения и проверять их обитателей, причем по возможности ежечасно. Мартину Спеллману достались палаты на первом этаже и Преисподняя, Барстоу же – палаты, в которых содержались более спокойные, главным образом временные пациенты. В одиннадцать часов, когда санитар-практикант собрался во второй раз спуститься в жуткий подвал с его невнятным бормотанием, стонами и проклятиями, он услышал, как сверху его кто-то окликнул по имени.

– Спеллман! Задержитесь на минутку! – донесся голос Барстоу. Обратив взгляд на лестничную площадку второго этажа, наш практикант увидел коренастого санитара. Тот быстро спускался вниз. В руке у Барстоу была черная палка примерно восемнадцати дюймов длиной и с серебристым наконечником. Подойдя ближе к Спеллману, санитар, однако, сообразил, что тот не сводит глаз с его оружия, и тут же прижал папку к себе, чтобы она не так привлекала внимание.

– На работу нужно приходить в полной боеготовности, – пробормотал он с фальшивой улыбкой и остановился возле Спеллмана. – Послушай, Мартин, – быстро сменил тему разговора Барстоу. – Я знаю, ты не большой любитель наведываться с обходом в нижние палаты и Преисподнюю, так что если хочешь, я могу сходить туда за тебя, а ты вместо меня отправишься наверх. Я как раз собирался заглянуть в палату номер четыре, так что, если желаешь, я мог бы…

– В палату помер четыре? Я, в общем, не против… но зачем вам это, Барстоу? – Мартин указал на дубинку, которую его собеседник почти успел спрятать в складках белого халата. – То есть, я хотел сказать, им ведь так и так отсюда не сбежать?

– Не сбежать, – подтвердил Барстоу, отводя взгляд в сторону. – Просто я чувствую себя… как-то уверенней с этой штукой. Ведь никогда не знаешь, чем все обернется, верно я говорю?

Поднимаясь по лестнице, Спеллман все размышлял о дубинке старшего коллеги. Если кто-нибудь из руководства клиники узнает о ней, Барстоу ждут нешуточные неприятности. Впрочем, вряд ли он способен чем-то навредить пациентам: даже если дубинку просунуть в глазок смотрового окошка, обитателю палаты достаточно лишь прижаться к задней стене, чтобы избежать побоев. Нет, очевидно, санитар не лжет: палка придает ему уверенности в себе, только и всего.

Но тотчас же Спеллману вспомнились крики, которые он слышал всякий раз, как в подвальных помещениях дежурил Барстоу. Более того, и в ту ночь – даже когда он находился на втором этаже, в незапертых палатах смирных пациентов и в коридорах между ними – до Мартина долетали из Преисподней приглушенные, сдавленные звуки…

Ближе к концу октября поиск материалов для будущей книги привел Мартина Спеллмана к особой категории случаев – помрачениям ума, вызванным воображаемыми «чужеродными» силами. Он разглядел между несколькими документально подкрепленными случаями четкую связь – связь, которая была особенно интересна тем, что фантазии, мечты и навязчивые идеи пациентов походили друг на друга как две капли воды.

Взять, к примеру, пресловутый случай Джо Слейтера,[1]1
  Персонаж фигурирует в раннем рассказе Г. Ф. Лавкрафта «По ту сторону сна». – Здесь и долее примеч. ред.


[Закрыть] охотника из Катскильских гор, лунатические действия которого в 1900–1901 годах, похоже, имели причиной воздействие не столько луны, сколько некоего небесного тела, находившегося далеко от орбиты спутника Земли. Правда, на взгляд Спеллмана, достоверность этого случая была подпорчена настойчивыми утверждениями летописца событий, что на самом деле в Слейтера вселилось сознание какого-то инопланетного существа. Кроме того, Мартин познакомился с историей немецкого барона Эрнста Канта, который вплоть до своей ужасной и необъяснимой смерти в одном из сумасшедших домов Вестфалии верил, что всеми его безумными поступками руководит некое существо, называемое им «Йиб-Тстл». А вот как выглядел этот Йиб-Тстл: «…огромное, черное, с извивающимися грудями-щупальцами и анусом на лбу, существо с черной кровью, чей мозг насыщается собственными испражнениями…»

Помимо этого, Мартину попались и совсем недавние наблюдения доктора Дэвида Стивенсона за некой Дж. М. Фрит, женщиной-зоофагом, которая заявляла, что намерена поглотить столько живых существ, сколько влезет. Сначала она, подобно Ренфилду Брэма Стокера, скармливала мух паукам, пауков ласточкам – и, наконец, пожирала этих самых ласточек! Как и стокеровский маньяк, она просила себе кошку, но по понятным причинам в просьбе было отказано. Странные фантазии этой сумасшедшей проистекали из её убежденности в том, что за ней следит некое сверхъестественное «божество», которое в конечном итоге освободит ее. Навязчивые идеи мисс Фрит и ее маниакальное стремление пожирать живые существа были отнюдь не единственными в свое роде: Мартину попалось еще несколько подобных случаев.

И снова, на сей раз из архивов некоего сумасшедшего дома в США, юноша извлек еще одну ужасную историю – о пациенте, который до своего бегства и последующего исчезновения семь лет назад, в 1928 году, был полностью уверен в собственном бессмертии, а также в том, что «вечно пребудет в У'ха-нтхлей, среди великолепия и чудес…» Его судьбу (в чем он ничуть не сомневался) определили «Глубоководные, Дагон и Повелитель Ктулху» – последнего он вечно будет прославлять, а первым – исправно служить, что бы ни значили эти имена! Объяснение причудливым фантазиям больного все-таки нашлось. Он имел явно выраженную рыбоподобную внешность – выпученные глаза, чешуйчатую кожу. Врачи пришли к выводу, что эти физические аномалии подтолкнули его к излишне частым и продолжительным погружениям в мифы и легенды, в которых фигурировали боги океана. В этой связи представлялось вполне вероятным, что его «Дагон» был тем самым божеством в обличье рыбы, которое филистимляне и финикийцы знали под именем Оанн.

Таким образом, по мере того как одна неделя сменяла другую, изыскания Мартина Спеллмана принимали все более специфический и узконаправленный характер. Однако даже в самых смелых мечтах он не мог предположить, что в одной из палат Преисподней находится человек, история болезни которого была столь же странной, как и случаи, изученные им во время работы над будущей книгой…

В середине ноября, прослышав о новом курсе, который приняли исследования практиканта, доктор Уэлфорд пригласил Спеллмана ознакомиться с историей болезни Уилфрида Ларнера. Ларнер, на вид самый тихий и беззлобный обитатель Преисподней, мог в считанные мгновения превратиться в дикое, неуправляемое животное. Кроме того, случай Ларнера, по-видимому, уходил корнями как раз в те «чужеродные» сферы, которые так волновали Мартина.

Вот как получилось, что Мартин Спеллман – сидя в своей комнате, расположенной точно над подвалом, – подробно ознакомился со случаем Ларнера, а уж тогда ушел в него с головой. В частности, у него вызвали интерес упоминания о некой «Черной книге», так называемой «Хтаат Аквадинген». Предположительно речь в ней шла о мифических обитателях рек, озер и океанов, а также прочих «демонах» менее очевидного происхождения. Вероятно, во многом из-за этой книги Ларнер и лишился так стремительно рассудка десять лет назад. Согласно имевшимся в папке документам, этот опус – в частности, содержащиеся на его страницах намеки, а подчас и совершенно богохульные откровения – вряд ли мог пойти на пользу такой чувствительной и мечтательной натуре, как Ларнер.

Вряд ли стоит упрекать Спеллмана за то, что он не узнал название книги – «Хтаат Аквадинген». Известно оно было лишь горстке людей, преимущественно эрудитам-антикварам, исследователям редких и древних фолиантов, а также знатокам оккультных наук! Действительно, на тот момент во всем мире существовало лишь пять экземпляров этого редкого труда. Один – в частной библиотеке некоего лондонского коллекционера. Еще один – под падежной охраной – вместе с «Некрономиконом», «Фрагментами Г'харне», Пнакотикскими рукописями, «Liber Ivonis», жуткими «Культами Гулей» и «Откровениями Глааки» – в Британском музее, третий и четвертый – в еще более загадочных и малодоступных местах. Что касается пятого экземпляра, то в скором времени ему было суждено волей случая попасть в руки Мартина Спеллмана.

До того как сестра поместила Ларнера в клинику, сумасшедший также собрал коллекцию вырезок из газет со всего мира – вырезок, которые нездоровой человеческой душе могли внушить беспокойство.

Спеллмана заинтересовало, каким образом клинике удалось получить столь подробные сведения о событиях, приведших Ларнера в её стены. Из рассказа доктора Уэлфорда, выслушанного на следующее утро, выяснилось, что сестра Ларнера предоставила врачам все документы, имеющие отношение к помешательству ее брата. К их числу принадлежали сделанные несчастным бесчисленные газетные вырезки, а принадлежавший ему экземпляр «Хтаат Аквадинген» (огромная кипа сколотых скрепками страниц – очевидно, скопированных Ларнером от руки с какой-то другой книги) по-прежнему надежно хранился в шкафу одного из просторных кабинетов администрации. Доктор Уэлфорд охотно согласился предоставить все эти «сокровища» в распоряжение Мартина на несколько дней.

Рукописный вариант книги Спеллман сумел понять лишь отчасти. В этом странном тексте было слишком много нестыковок, – непривычных синтаксических конструкций и тому подобных вещей, – отчего написанное казалось неуклюжим переводом с какого-то иностранного языка (возможно, немецкого), причем сделанным человеком не слишком сведущим, скорее всего самим Ларнером. С другой стороны, Ларнер мог просто скопировать чужой перевод. Нельзя было исключать и ту вероятность, что странный труд вышел из-под его собственного пера. Впрочем, кое-что говорило не в пользу этого. На разрозненных листках в подробностях описывались зловещие ритуалы – жуткие магические церемонии, связанные с жертвоприношениями людей и животных. Даже если переводчик и допустил ряд ошибок, того, что поддавалось прочтению, было достаточно, чтобы Мартин пришел к выводу: чтение этого сомнительного опуса явно не довело Ларнера до добра. Будучи человеком трезвомыслящим, Мартин не видел особой необходимости подробно вникать в смысл трех сотен рукописных страниц и потому приступил к изучению газетных вырезок.

Вырезки оправдали его ожидания – воистину бесценная находка, которая пригодится ему в работе над будущей книгой! Чего только не было в этой папке! Вырезки из самых разных газет, издающихся в самых разных уголках мира – в Лондоне, Эдинбурге и Дублине; в Америке, Гаити и Африке; во Франции, Индии и на Мальте. Да, на бескрайних просторах Земли – от кипрских гор Трудос до австралийских пустынь и Тевтобургского леса в Западной Германии. Во всех вырезках фигурировали поступки людей, – как отдельных индивидов, так и групп, – предположительно находившихся под воздействием инопланетных или «потусторонних» сил!

Заметки охватывали период с начала февраля 1925 года до середины 1926 года и содержали подробные отчеты о проявлениях массовой истерии, агрессивных психозов и эксцентричных выходок. По мере знакомства с этими вырезками Спеллман проницательно улавливал связь между, казалось бы, совершенно самостоятельными историями. Две колонки из «Ньюс оф зе уорлд» были посвящены человеку, который, издав омерзительный вопль, выбросился из окна пятого этажа и разбился насмерть. Обыскав его квартиру, следствие пришло к выводу, что самоубийство связано с неким магическим ритуалом. На полу мелом был начерчен пентакль, а стены сплошь покрыты грубыми каракулями богохульного «Кода Нихарго». В Африке христианские миссии сообщали о зловещем бормотании, доносившемся из обиталищ малоизвестных племен в пустынях и джунглях. А еще в одной из газетных заметок описывались человеческие жертвоприношения в честь духа земли Шудд-Мьеля. Спеллман тут же связал этот факт с совершенно фантастическим, до сих пор не раскрытым исчезновением в 1933 году в Йоркшире археолога сэра Эмери Венди-Смита и его племянника. Оба, похоже, верили, что обречены на смерть по прихоти «божества», некоего Шудд-Мьеля, «похожего на гигантскую змею с щупальцами». В Калифорнии целая теософская колония облачилась в белые одежды во славу «великого свершения», которое, однако, так и не наступило, а в Северной Ирландии молодые люди в белом подожгли три церкви, чтобы очистить место для «Храмов великого владыки». На Филиппинах американские военные обнаружили некие племена, не дававшие покоя местным жителям, а в Австралии шестьдесят процентов поселений аборигенов предпочли самоизоляцию, отказавшись от каких-либо контактов с белыми людьми. Впервые тайные культы и общества Земли открыто заявили о себе и своей преданности разного рода высшим силам, трубя на весь мир о том, что вскоре якобы грядет «окончательное воскрешение». В сумасшедших домах что ни день, то возникали новые проблемы. Спеллман невольно задумался о недалекости медиков: Господи, они же не замечали очевидных параллелей; не видели, можно сказать, дальше собственного носа!

Ночью, после основательного знакомства с историей болезни Ларнера, Спеллман лег спать очень поздно, уже незадолго до рассвета. Такое было не б его обычае; весь следующий день он чувствовал себя невыспавшимся и потому над книгой работать не стад. Вечером, когда настало время выходить на ночное дежурство, им все еще владели сонливость и апатия. Кроме того, ему сообщили, что пришла его очередь надзирать за подвальным отделением и Преисподней. В эту ночь на дежурство вместе с ним заступал Барстоу, и Спеллман не сомневался, что похожий на жабу санитар повторит свое предложение.

В одиннадцать вечера он уже был в подвале, желая поскорее выбраться из этого малоприятного места, когда с удивлением услышал, как кто-то зовет его по имени. Голос доносился из зарешеченного окошечка в двери второй камеры слева – палаты Ларнера, который, очевидно, пребывал в эти минуты в более или менее здравом уме. Мартину это было только на руку, поскольку он намеревался при первой же возможности поговорить с безумцем. И вот теперь она, наконец, представилась.

– Как себя чувствуете, Ларнер? – осторожно поинтересовался Спеллман и, придвинувшись поближе к двери, разглядел сквозь крошечный «глазок» бледное лицо больного. – Похоже, вы в хорошем настроении.

– Да, верно, я… я надеюсь, что вы поможете мне и дальше оставаться в таком настроении…

– Неужели? Чем же я могу вам помочь?

– Скажите мне, – спросил Ларнер, – кто дежурит сегодня ночью?

– Санитар Барстоу, – ответил Спеллман. – Почему вы об этом спрашиваете?

Ларнер резко отпрянул от двери, услышав явно неприятное ему имя, и Мартин был вынужден вновь заглянуть в «глазок», чтобы видеть его.

– Что случилось, Ларнер? Вы что, не ладите с Барстоу?

– Ларнер – известный скандалист, Спеллман, разве вы этого не знаете? – неожиданно прозвучал за спиной у Мартина скрипучий голос Барстоу. Вздрогнув от неожиданности, Спеллман резко обернулся и оказался-лицом к лицу с безобразным санитаром, неслышно подкравшимся к нему сзади. – И кроме того, – продолжил Барстоу, – хотел бы я знать, с каких это пор вы стали обсуждать действия старших товарищей с пациентами? Вот уж никак не ожидал этого от вас, Спеллман.

В голосе санитара слышалась плохо скрываемая угроза.

Но Мартина было не так-то легко запугать; инстинктивный страх, который вызвало в нем неожиданное появление Барстоу, мгновенно сменился гневом.

– Что вы себе позволяете, Барстоу! – резко парировал он. – И что, скажите на милость, здесь вынюхиваете? Если рассчитываете взять мой участок, то можете забыть об этом! Мне не нравится, как ведут себя пациенты во время вашего дежурства!

Бросив коллеге в лицо пусть косвенное, но обвинение, Спеллман ждал, как же отреагирует Барстоу на его слова.

От него не укрылось, как посерело лицо старшего санитара. Барстоу был в явной растерянности, не зная, что ответить. Наконец он заговорил, причем заискивающим тоном:

– Я… я… на что вы намекаете, Мартин? С чего это вы? Я всего лишь спустился, чтобы помочь вам. Я не слепой, вы это прекрасно знаете. Ведь ясно как божий день, что вам не нравится здесь бывать. Впрочем, Мартин, вы сами себя наказали. Больше не стану предлагать вам помощь – поступайте как хотите.

– Меня это устраивает, Барстоу, ну а вам не лучше ли вернуться наверх? Вдруг там половина пациентов бродит без присмотра? Или, может, они сидят и трясутся от страха. Ведь кто знает, вдруг вам вздумается приструнить дубинкой?

При упоминании дубинки посеревшее лицо Барстоу побледнело еще сильнее, а правая рука, скрытая складками халата, невольно дернулась.

– Она же при вас сегодня, верно я говорю? – поинтересовался Спеллман, не сводя глазе выпуклости под белым больничным халатом. – Я бы на вашем месте не таскал её все время с собой. Сегодня она вам не понадобится. По крайней мере здесь, в подвале…

При этих его словах Барстоу как-то сжался в комок, и кровь окончательно схлынула с его лица. Не говоря ни слова, он резко развернулся и торопливо, едва ли не бегом, отправился восвояси. Спеллман только сейчас заметил, что из «глазков» дверей вдоль всего коридора на него устремлены взгляды пациентов. Обитатели камер – кто в ужасе, кто с явным злорадством – уставились вслед удаляющейся фигуре старшего санитара. И в глазах каждого читалась плохо скрываемая ненависть, отчего Мартин даже вздрогнул.

Через час, повторно спустившись в Преисподнюю, Спеллман решил поговорить с тремя-четырьмя пациентами, но, увы, его попытки не увенчались успехом. Даже Ларнер отказался общаться с ним. Тем не менее Мартину показалось, что он улавливает некую ауру удовлетворения, ощущение безопасности, исходившее из-за запертых дверей…

Почти целую неделю после стычки с Барстоу Спеллмана так и подмывало рассказать о странном поведении санитара доктору Уэлфорду, но в то же время он не желал доставлять коллеге неприятностей. В конце концов, разве есть у него конкретные доказательства того, что Барстоу недобросовестно исполняет служебные обязанности? Даже если тот, спускаясь в подвальное помещение, берет собой палку, это вряд ли можно считать доказательством злого умысла. Барстоу никак не мог использовать свое оружие против пациентов. Судя по всему, этот неприятный тип – обычный трус и не более того. Его, понятное дело, лучше сторониться, но бояться ни в коей мере не стоит.

Да и вообще, ситуация в стране была не из лучших. Спеллман не желал, чтобы у него на совести оказался новоиспеченный безработный по фамилии Барстоу. Правда, он задал несколько осторожных вопросов другим санитарам, однако никто не сказал в адрес Барстоу ничего определенного – судя по всему, к нему относились достаточно равнодушно; по крайней мере ничего дурного за ним не замечали. Этого оказалось достаточно, чтобы Мартин Спеллман на время перестал думать о Барстоу…

* * *

В ноябре Спеллману стало известно, что Барстоу перебирается в «жилую» часть клиники. Хозяйка, у которой он снимал жилье, якобы ожидала возвращения сына из-за границы, и ей понадобилась комната, которую прежде занимал постоялец. Через несколько дней малоприятная перспектива стала реальностью, и странный санитар переехал в одну из четырех комнатушек первого этажа. Не успел Барстоу обосноваться на новом месте, как в Оукдине проявились первые признаки грядущего кошмара.

Это случилось ранним утром, после одного из тех редких вечеров, когда Мартин Спеллман, устав от работы в клинике, уступал уговорам Гарольда Муди и отправлялся с ним в деревню Оукдин пропустить рюмку-другую. Склонности к спиртному Мартин не имел, и обычно его «загулы» ограничивались тремя-четырьмя бокалами пива. Однако в ту ночь он, что называется, был в ударе, и когда Муди ближе к полуночи дотащил его до клиники, Мартина хватило лишь на то, чтобы переступить порог комнаты и без чувств рухнуть на постель.

Именно чрезмерная доза пива спасла Мартина от поспешных действий, когда разразился вышеупомянутый кошмар, ибо в любое другое время доносившиеся из подвала душераздирающие вопли больных наверняка заставили бы его проснуться. Случилось так, что он пропустил «самое интересное», как выразился на следующее утро Гарольд Муди, когда зашел разбудить его.

«Самое интересное» состояло в том, что четырьмя часами ранее, примерно в три утра, один из обитателей Преисподней скончался после особенно жуткого приступа безумия. При этом данный пациент, некий Гордон Мерритт, который вот уже двадцать лет страдал помешательством, каким-то непостижимым образом умудрился вырвать себе глаз!

Лишь позднее Спеллману пришло в голову узнать, кто из санитаров дежурил в ту злосчастную ночь, когда у Мерритта случился последний, роковой приступ безумия. И его охватило недоброе предчувствие, поскольку ему сообщили, что дежурным был Барстоу.

После смерти Мерритта прошло две недели. Все это время Барстоу держался особенно замкнуто, хотя и раньше не отличался особой общительностью. Более того, не знай Спеллман, что санитар переехал в клинику, он бы даже не заметил его присутствия. На самом же деле руководство Оукдина не радовала необходимость выяснять причины гибели одного из пациентов; вот почему дежурившему в ту роковую ночь санитару сделали строгий выговор. Когда случилось несчастье, он якобы не проявил надлежащей бдительности. Администрация клиники, похоже, пришла к мнению, что трагедии можно было бы избежать, прояви Барстоу «чуть больше расторопности»…

13 декабря Спеллману снова выпало ночное дежурство, и снова ему пришлось совершать обход отделения для буйных, именуемого Преисподней. До этого момента он еще не отдавал себе отчета в том, что где-то в его подсознании затаилась потребность разузнать об обстоятельствах смерти Мерритта более подробно. Понимал он лишь одно: какое-то подспудное чувство не дает ему покоя и требует, чтобы он все выяснил. В первый же приход в подвальное отделение Мартин направился прямиком к палате Ларнера и, приблизившись к «глазку», подозвал пациента.

Палаты были устроены таким образом, чтобы в маленькие, зарешеченные окошки в дверях хорошо просматривались все углы. Иными словами, каждая камера имела форму клина, и в остром конце этого клина располагалась дверь. Когда Спеллман позвал Ларнера, тот лежал на кровати в дальнем конце палаты и безмолвно разглядывал потолок Услышав голос, он тут же встал и подошел к двери.

– Скажите, Ларнер, – поинтересовался Мартин, обменявшись с больным приветствиями, – вы знаете, что случилось с Мерриттом? Все действительно было так, как говорят или?.. Вы ведь расскажете мне, что произошло, верно?

– Санитар Спеллман, могу я попросить вас об одной услуге? – По всей видимости, Ларнер не расслышал вопроса или – как подумалось Спеллману – предпочел оставить его без внимания.

– Об услуге? Разумеется, если это в моих силах… но чего вы хотите от меня, Ларнер?

– Нужно, чтобы справедливость восторжествовала! – выпалил сумасшедший с такой страстью, что Мартин Спеллман даже отпрянул от двери.

– Справедливость, Ларнер? Что вы хотите этим сказать?

– Да, справедливость! Именно! – Больной посмотрел на юного санитара через решетку, а затем, часто моргая, заговорил – быстро и страстно, в характерной для сумасшедших манере, причем резко сменив тему разговора: – Доктор Уэлфорд обмолвился, что книга «Хтаат Аквадинген» вызвала у вас интерес. Меня она тоже когда-то увлекла, но вот уже много лет как она мне недоступна. Похоже, врачи полагают, что ее содержание… э-э-э… так сказать, «противоречит моим интересам». Возможно, они и правы, хотя лично я в этом не уверен. Не спорю, меня упрятали сюда именно из-за этой книги. Да-да, можете не сомневаться, именно из-за нее я сейчас нахожусь здесь. А все потому, что слишком часто перечитывал Шестую Сатхлатту. И даже сумел почти полностью сломать барьер. То есть, я хочу сказать, одно дело – видеть Йиб-Тстла во сне, такое еще можно выдержать, но помочь ему пробиться через барьер!.. Есть у меня одна жуткая мыслишка. Пускай он прорвется – и никто ему не будет мешать!

Слова Ларнера заставили Мартина кое-что вспомнить. Незадолго до этого Спеллман бегло ознакомился с содержанием принадлежавшей безумцу книги, точнее, с парой отрывков из неё. В них содержались некие заклинания, или Сатхлатты, и Мартин тогда подумал, что позднее нужно будет еще раз вернуться к этому странному тому – постараться понять его истинное назначение и узнать, что это за существо… Йиб-Тстл.

Но тут Ларнер заговорил снова, прервав ход его мыслей. Кстати, теперь обитателя камеры было не узнать: выражение мучнисто-бледного лица изменилось, широко раскрытые глаза смотрели в одну точку.

– Послушайте, санитар Спеллман, возможно ли… не могли бы вы оказать мне одну безобидную услугу?

– Сначала скажите, что это за услуга.

– Все очень просто, мне хотелось бы, чтобы вы сделали копию Шестой Сатхлатты из «Хтаат Аквадинген» и принесли её мне. В этом же нет ничего запретного, правда?

– Но разве вас поместили сюда не из-за этой книги? – нахмурился Спеллман.

Ларнер поспешно заявил:

– Тогда я не знал, к чему это приведет. Сейчас все по-другому… правда, я не помню, как это было. Я имею в виду Шестую Сатхлатту. Прошло уже почти десять лет…

– Честно говоря, не знаю, – задумчиво произнес Спеллман. – К тому же, думаю, вам хорошо известно, что любая услуга предполагает ответную услугу. Вы так и не ответили на мой вопрос. Я мог бы исполнить вашу просьбу, но в таком случае я попрошу вас рассказать мне, что случилось в ту ночь, когда умер Мерритт.

В глазах Ларнера появилось тревожное выражение, и он быстро отвернулся.

– С этим мы сами как-нибудь справимся, Спеллман. И не постоим за ценой, – пробормотал он, буравя Мартина пронзительным взглядом сквозь зарешеченное окошечко. Спеллман в очередной раз удивился перепадам настроения своего собеседника. Теперь глаза Ларнера казались почти разумными, живыми и проницательными.