Текст книги "Тварь внутри тебя"

Автор книги: Брайан Ламли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

– А мне нечего было лезть в твои мысли, – кивнул Гарри. – Ладно, забудь. Ты сделал то, о чем я просил, и отлично сделал. Я признателен тебе. А одному быть не так уж плохо, я был один и раньше. Так что если хочешь, можешь уйти, хоть сейчас! Откровенно говоря, я все больше теряю контроль над своей тварью, так что безопаснее всего уйти прямо сейчас.

Джордан покачал головой:

– Нет, Гарри, весь мир ополчился против тебя. Я не брошу тебя сейчас.

Гарри пожал плечами и повернулся, чтобы подняться наверх.

– Как хочешь, но не слишком затягивай с уходом.

Глава 4Грезы...

Ночь только начиналась, когда Гарри опустил голову на подушку. Но луна стояла уже высоко, и вовсю сияли звезды. Это была его пора. Его чувства в ночной тьме обострились, как никогда. В том числе и те, что управляли (или управлялись?) его подсознанием. Он грезил...

Сначала ему привиделся Мёбиус, Гарри чувствовал, что это не просто сон. Давным-давно умерший ученый пришел к нему и сел на край кровати, и хотя его лицо и очертания фигуры были расплывчатыми, мертворечь звучала отчетливо и осмысленно, как всегда.

– Мы говорим в последний раз, Гарри. Во всяком случае, здесь, в этом мире.

– Вы в самом деле хотите поговорить? – спросил Гарри. – Похоже, в последнее время я приношу всем беду.

Расплывчатая бестелесная фигура кивнула.

– Да, но мы с тобой знаем, что твоей вины тут нет. Потому я пришел к тебе сейчас, пока твои сны еще принадлежат тебе.

– Так ли это?

– Думаю, да. Ты сейчас говоришь совсем как тот Гарри, которого я всегда знал.

Гарри немного успокоился, сел в кровати и спустил на пол ноги.

– О чем вы хотели поговорить?

– О других краях, Гарри. Об иных мирах.

– О моих конических параллельных измерениях? – некроскоп дернул плечом. – Это был блеф. Я спорил ради спора. Мы просто упражняли свой ум, мой вампир и я.

– Пусть даже так, – ответил Мёбиус, – хоть ты и блефовал, но оказался полностью прав. Это твоя интуиция, Гарри, она не подвела. Только в этой картине кое-что не учтено.

– Что?

– Скорее кто, – сказал Мёбиус.

– Ах, кто! Мы опять говорим о Боге?

– Большой Взрыв, Гарри, – продолжал Мёбиус. – Первичный свет, который породил пространство и время. Все это не могло возникнуть из ничего. Хотя мы и договорились, что до Начала не было ничего. Это-то и было глупо, мы же оба знаем, что разум не нуждается в плоти.

– Значит, Бог, – кивнул Гарри. – Первичная Бестелесная Сущность. Она сотворила все это. Но с какой целью?

Мёбиус снова пожал плечами.

– Наверное, для того чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

– Вы полагаете, Он и сам не знал? А как же всеведение?

– Это бессмыслица, – ответил Мёбиус. – Никто не может знать все раньше, чем событие произойдет, – и пытаться не стоит. Но Он знает все с того момента.

– Поведайте мне о других мирах, – попросил Гарри, невольно захваченный разговором.

– Существует мир Врат, мир Темной и Светлой сторон, – начал рассказывать Мёбиус. – Но он... потерпел крах. Непредвиденные парадоксы привели его к гибели. Темная сторона – край вампиров и гнездилище Вамфири: они явились и причиной, и результатом краха. Но это касается прошлого и будущего. А сейчас говорить об этом мире значит вмешиваться в ход событий, влиять на них. Что несколько самонадеянно.

– Время и пространство относительны, – не согласился Гарри. – Разве я не говорил это всегда? Но они по-своему предопределены. Нельзя повлиять на них простыми рассуждениями.

– Очень неглупо, – невесело хмыкнул Мёбиус. – Надо признать, что ты прав, но я не поддамся на уловки твоего вампира, мой мальчик! И кроме того, я собирался поговорить не о Темной стороне.

– Конечно, я слушаю, – ответил Гарри, слегка раздосадованный.

– В одном из наших разговоров, – напомнил Мёбиус, – ты упомянул о равновесии миров, о черных и белых дырах, которые соединяют различные уровни бытия и сдерживают или даже обращают вспять энтропию. Подобно гире, обеспечивающей качание маятника в старых часах. Но это равновесие физическое. А есть еще и метафизическое, нематериальное равновесие.

– Снова Бог?

– Равновесие Добра и Зла.

– Возникших одновременно? И вы беретесь доказать это, Август Фердинанд? Как вы помните, мы договорились, что до Начального Взрыва не было ничего! Верно?

– Наши концепции не противоречат одна другой, – покачал головой Мёбиус. – Наоборот, они отлично согласуются друг с другом!

– Значит, в Боге есть темное начало? – удивился Гарри.

– Да, конечно, и Он изгнал его.

Слова старого ученого и то, что из них следовало, озадачили Гарри.

– Выходит, и я могу поступить подобным образом? Это вы и хотели сказать?

– Я хочу сказать, что миры находятся на разных уровнях: одни – выше, другие – ниже. И все, что мы делаем здесь, определяет следующий шаг. Мы движемся: или вверх, или вниз.

– Рай или Ад?

– Если тебе так понятнее, – пожал плечами Мёбиус.

– Вы хотите сказать, что, двигаясь вперед, я могу оставить зло – даже моего вампира – позади?

– Пока есть выбор – да.

– Выбор?

– Пока в тебе различимы добро и зло.

– То есть пока я не сдался? Я правильно понял?

– Мне пора, – сказал Мёбиус.

– Но мне так много нужно узнать! – Гарри был в отчаянии.

– Мне позволили вернуться, – продолжал Мёбиус. – Но не остаться здесь. Мой новый уровень выше, Гарри. Тут ничего не поделаешь.

– Погодите! – Гарри попытался вскочить с постели, схватить Мёбиуса за руку, но не смог даже пошевелиться, да и хватать было нечего – собеседник его стал подобен зыбкому туману. И, словно воспользовавшись своей магической формулой, великий ученый внезапно исчез, как будто его и не было.

Визит Мёбиуса почему-то утомил Гарри сильнее, чем обычно. Он погрузился в глубокий сон. Но та часть мозга, которой распоряжался вампир, не давала забыть ему некое имя, оно мучило его и не уходило. Это имя было – Джонни Найд.

Гарри был телепат; у него была задача, которую следовало выполнить; и в нем жил вампир. Когда он готовился к схватке с Яношем, сыном по крови Фаэтора Ференци, в горах Трансильвании, Фаэтор предупредил его, что живым из этой схватки выйдет только один из них и победителю достанется неслыханное могущество. Янош умел читать будущее, он понимал, что не может позволить себе проиграть. Впрочем... он никогда не пытался понять будущее. Прочесть его в случае необходимости – это да, но не пытаться понять.

В той схватке победа досталась Гарри. И хотя у него не было случая оценить свои возможности – в частности, недавнее приобретение, телепатический дар, – он знал, что эти возможности беспредельны. А уж теперь, усиленные вампиром...

Во сне он не мог управлять своими талантами, но они тем не менее оставались при нем. Сон словно сортирует свалку для разума, он отметает всякий накопившийся хлам и случайный мусор, выявляя главное. Для того и предназначен человеческий сон. И еще для исполнения желаний. Для пробуждения подавленного чувства вины. Вот почему людей с совестью мучают кошмары.

У Гарри была своя доля вины. А также более чем достаточно неисполненных желаний. И то, с чем он не мог справиться в реальной жизни, его подсознание и вампир, который был частью его, попытались исполнить, пока он спит.

Его подсознание протянулось телепатическим лучом, безошибочно найдя свою цель за много миль в Дарлингтоне. Целью этой был погруженный в сон мозг Джонни Найда, мозг, наделенный странным и уродливым даром. Гарри хотел разобраться в нем.

Его изощренному уму достаточно было нащупать малейшую зацепку, намек, тронуть ту или эту струну и тогда Джонни Найд скажет остальное сам.

Скажет все, до конца...

* * *

Джонни тоже спал, ему снилось, что он еще маленький. Вряд ли ему хотелось этого, но ночные призраки стучались в дверь, за которой прячутся воспоминания детства, и требовали открыть ее.

Да, детские воспоминания у него были, но едва ли их стоило пробуждать, даже во сне. Обычно он этого не делал.

Джонни заворочался. Его подсознание изнемогало и пыталось захлопнуть и накрепко заколотить дверь в прошлое, но что-то мешало, и Джонни беспомощно глядел, как дверь снова распахивалась. Там его ждали все Скверные Делишки минувших дней: все грешки, что числились за ним, а также всевозможные наказания, которые он за них получал. Но ведь он был ребенком, – невинное дитя, так они говорили, он скоро это перерастет. Правда, сам-то Джонни знал, что он всегда будет таким, и едва ли они отыщут наказание, соответствующее его прегрешениям. Они пытались втолковать ему, что он поступает нехорошо, и он почти поверил, но потом он стал достаточно взрослым, чтобы понять, что они лгут – они ведь не понимали. Они не способны были понять, что это было хорошо – все, что он делал. Он чувствовал, как это хорошо. Как ему хорошо.

Детство – это одиночество. Никто не понимал его, никто знать не хотел об этом... о тех делах, которыми он занимался. Жалкие трусы, они о таких вещах даже думать боялись.

Да, там одиноко, за дверью, что так тянет к себе. И было бы еще более одиноко, если бы у него не было мертвых. С ними можно поговорить, можно поиграть. Помучить.

Это помогало ему – его секрет, его тайный дар, способность развлекаться с мертвецами, – и поэтому не так тяжко было быть сиротой. Ведь им, тем, с кем он играл, было еще хуже, чем ему. Намного хуже.

А если и не хуже – тут все в его руках. Джонни всегда мог сделать им еще хуже.

Открытая дверь и притягивала, и отталкивала его. Там, за ней, змеились и клубились, подобно туману, водовороты воспоминаний, притягивая его, и наконец Джонни – по собственной ли воле? – соскользнул через дверь. Детство поджидало его.

* * *

Его назвали “Найд”, сокращенно от “найденыш”, потому что его и впрямь нашли, нашли в церкви. Скамья, на которой он лежал, ходуном ходила от его рыданий, эхо его воплей, отражалось от стропил в то воскресное утро, когда церковный служка заглянул проверить, в чем там дело. Он был даже не обмыт после родов, его спеленали воскресной газетой, а послед, который сопровождал его появление в этом мире, валялся под соседней скамьей, сунутый в пластиковый пакет.

Причем же тут похоть? Джонни орал так, что разрывались легкие, от его рыданий вылетали цветные стекла витража и осыпалась штукатурка с потолка, словно ребенок понимал, что не имеет права находиться тут, в церкви. Возможно, его несчастная мать тоже это понимала, но пыталась хоть как-то защитить его. Впрочем, тщетно. Не только Джонни был покинут, но и она тоже.

Он орал и орал, пока не подъехала машина скорой помощи и его не увезли в госпиталь, в родильное отделение. И только после этого, после того как он покинул Божий дом, Джонни умолк.

Машина, которая увезла мальчика в больницу, подобрала и его мать. Она сидела, истекая кровью, привалившись к церковной ограде; голова свесилась к набрякшим грудям. В отличие от сына, она умерла раньше, чем была доставлена в госпиталь. А может, и позже – ненамного...

Странное начало странной жизни; но это было только начало.

В госпитале его вымыли, одели, накормили, он получил кровать и – с этого момента и на всю жизнь – имя. Кто-то нацарапал “найд.” на пластиковой бирке, прикрепленной к его крохотному запястью, чтобы отличать его от других младенцев. И он стал Найдом. Но когда нянечка подошла взглянуть, почему вдруг ребенок затих, она увидела нечто совершенно немыслимое. Хотя, с другой стороны, вполне объяснимое. Дело в том, что его мать была не совсем мертва, и, по-видимому, слышала плач детей и понимала, что среди них – ее ребенок. Как иначе можно было понять все это?

Безымянная мать Джонни лежала рядом с его пустой кроваткой, а он, свернувшись у нее на руках, сосал холодное молоко из мертвой стылой груди.

* * *

Джонни провел в сиротском приюте первые пять лет своей жизни, потом его взяла на воспитание супружеская пара, но через три с лишним года его приемные родители разошлись при трагических обстоятельствах. После этого он попал в сиротский приют для подростков в Йорке.

Его приемным родителям, Прескоттам, принадлежал большой дом на окраине Дарлингтона, там, где заканчивался город и начиналась сельская местность. В 1967 году, когда они взяли Джонни, у них была четырехлетняя дочь; после ее рождения у миссис Прескотт больше не могло быть детей. Это их огорчало – они всегда хотели быть “идеальной” семьей: папа, мама, сын и дочка. Джонни показался им подходящей кандидатурой, чтобы помочь осуществить мечту.

И все же Дэвид Прескотт не сразу принял мальчика в свое сердце. Он затруднился бы объяснить, что именно его беспокоит, но что-то было не так.

Джонни, войдя в семью, тоже стал Прескоттом – по крайней мере, пока жил с ними. Он с самого начала не сошелся с сестрой. Их нельзя было оставить вместе и на пять минут – сразу вспыхивала драка, и взгляды, которыми они пронзали друг друга, были слишком полны ненависти даже для разозлившихся детей. Алиса Прескотт винила во всем свою маленькую дочь, считая, что она слишком избалована (вернее сказать, она винила себя за то, что избаловала дочку), а ее муж считал, что виноват Джонни, он какой-то странный. И в самом деле, в мальчике было что-то странное.

– Ну и что из того? – спорила с ним жена. – Джонни был беспризорным, он не знал родительской ласки: приют не в счет, это не самое лучшее место для ребенка! Любовь? Переживания малышей? Им всем просто не терпелось избавиться от него, я же видела. Вот и вся любовь!

Дэвид Прескотт задумался: “Может, причина в этом? Но почему? Джонни нет и шести. Как мог кто-то обижать такую крошку? Тем более – в приюте, где работают люди, профессия которых – заботиться об этих несчастных”.

У Прескоттов был магазинчик на углу, торговавший всякой всячиной. Дела шли отлично. Лавка располагалась менее чем в миле от их дома, на главной дороге, ведущей с севера в Дарлингтон, и обслуживала недавно обосновавшихся в округе жителей трех сотен домов. Магазин Прескоттов работал с девяти утра до пяти вечера четыре дня в неделю, а в среду и субботу – только по утрам, и вполне обеспечивал их потребности. Девушка, живущая поблизости, приходила к ним на неполный день посидеть с детьми, поэтому магазин не был особой обузой.

Дэвид держал голубей; голубятня была в глубине большого глухого сада, а Алиса любила поковыряться в земле после рабочего дня. Когда няня брала выходной, они смотрели за детьми по очереди.

Если не считать стычек между Джонни и его сестренкой Кэрол, Прескотты жили нормальной, вполне приятной, можно даже сказать, идиллической жизнью. И так продолжалось, пока Джонни не исполнилось восемь лет.

Неприятности начались с голубятни, а также с кота. Это был ленивый добродушный холощеный зверь по кличке Моггит. Он спал вместе с Кэрол и был ее любимцем. Однажды утром он вышел в сад и больше не вернулся.

Лето в том году выдалось знойное, в воздухе было разлито напряжение, все стали раздражительными и вспыльчивыми. Дэвид тогда выкопал бассейн для детей и натянул над ним полиэтиленовую пленку на алюминиевом каркасе.

Джонни обрадовался – будет так здорово плавать и играть в собственном бассейне; потом это ему наскучило. Кэрол там нравилось, и это раздражало ее приемного брата: он не выносил, когда кто-то любит то, что ему не нравится, да и вообще он не переваривал Кэрол.

Как-то утром, через три-четыре дня после пропажи Моггита, Джонни встал спозаранок. Он не знал, что Кэрол тоже не спала; она мигом оделась, как только услыхала, что дверь соседней спальни тихонько открылась и снова закрылась.

Ее брат (она всегда произносила это слово с нажимом) последнее время часто вставал очень рано, на несколько часов раньше всех остальных, и Кэрол хотела знать, что он собирается делать. Это не так уж волновало ее, но вызывало некоторую ревность, а еще больше – любопытство. Хоть Джонни настоящая свинья, лучше пусть он пойдет с ней в бассейн, чем будет заниматься своими дурацкими таинственными делами в одиночку.

Сам же Джонни никому не позволил бы решать за него, чем ему заниматься. Ходить в школу летом не надо, и он может заниматься своими “штучками”; у него было любимое место за садовой оградой – там за колючей изгородью начинались луга и поля фермеров, которые тянулись вдаль к северу и северо-западу. Здесь он проводил долгие часы, пока его не звали домой или пока он не чувствовал, что настало время обеда.

Если бы приемные родители спросили его, чем он там занимается целыми часами, он бы просто ответил: “Играю”, и все. Но Кэрол хотелось выяснить, во что именно он там играет. Разве может быть что-то интереснее бассейна? Вот она и пошла за Джонни, миновала на цыпочках родительскую спальню и очутилась в саду. Сияющее солнце только что взошло над горизонтом и затопило солнцем пробудившийся простор.

Джонни обошел бассейн, упакованный в прозрачную пленку, и углубился в сад, направляясь к ограде. Он привычно пролез сквозь дыру на высоте около пяти футов и спрыгнул вниз с той стороны. Потом пробрался сквозь кустарник и вышел в поле, навстречу солнечному сиянию. Следом за ним появилась Кэрол.

Полем он прошел с полмили, затем добрался до старой разбитой колеи, огибавшей заброшенную ферму, которая утопала в буйных зарослях зелени, скрывавшей остатки стен и обломки камня. Джонни срезал угол, двинувшись прямиком через луг, и его темная голова мелькала среди высокой раскачивающейся травы.

Стоя на заросших травой ступенях, оставшихся от дома, Кэрол проследила взглядом, куда направляется Джонни, чтобы отправиться за ним. Эти развалины были секретом Джонни, местом его тайных игр. И она разгадала этот секрет!

Джонни скрылся среди груды заросших сорняком обломков стен, когда его сестра, запыхавшись, перебежала лужайку. Отдышавшись, она поглядела в обе стороны вдоль заросшей дороги, некогда служившей для подъезда к ферме, шагнула к развалинам и снова замерла... Что это? Крик? Кошачий крик! Моггит?

Моггит!

Кэрол зажала рот ладошкой. У нее перехватило дыхание. Бедненький Моггит, он застрял в этих развалинах. Может, из-за него Джонни и пошел сюда: услышал крики Могтита, который не может выбраться из какой-то дыры, куда он угодил.

Кэрол хотела откликнуться на странные жалобные крики кота, чтобы он немного успокоился, услыхав ее, но потом решила не делать этого, потому что Моггит от неожиданности мог дернуться и провалиться еще глубже. И потом, может быть, он потому и мяукнул, что Джонни уже пытается ему помочь.

Задержав дыхание, Кэрол пересекла разбитую пыльную дорогу и попала на широкое пространство. Когда-то вокруг были различные постройки, принадлежавшие ферме. Теперь это место окружали груды камней, покрытых плющом и разросшимся орешником, скрывавшими следы разрушений. Обломки камня и щебень осыпались под ногами, и тропа, протоптанная Джонни, была ясно видна среди поросли.

Тропа вела через заросли, чья листва образовывала как бы туннель, куда почти не проникал свет. Семилетняя девочка продолжала свой путь. Кэрол уже не могла вернуться, вопли Моггита (она была уверена, что это Моггит, и в то же время молилась, чтобы это оказался не он) вели ее вперед. И тут заросли кончились, хлынул яркий солнечный свет, и, щурясь и мигая, Кэрол увидела Джонни, который сидел посреди расчищенной лужайки.

Она увидела Джонни, увидела, чем он тут занимается, но сразу не поняла – ее детский ум не мог этого осознать, не мог поверить. Потом поняла... Нет, она ошибалась, это совсем не ее кот.

Ее Моггит, с белоснежным брюшком и лапами, с пышным хвостом и гладкой блестящей черной спиной и шеей, ее Моггит, со взглядом и повадками Одинокого Охотника...

А тут какая-то измочаленная болтающаяся тряпка, никакой не кот.

У Кэрол все помутилось, она, теряя сознание, упала рядом с остатком стены, стукнувшись об обломок кирпича, и Джонни услышал шум. Он повернул голову, но не сразу заметил Кэрол – только лужайка и привычные груды камней. А Кэрол успела его разглядеть: припухлое лицо, выпуклые безжизненные глаза, залитые кровью руки, похожие на лапы с когтями. Рядом с ним, на стене, где он сидел, лежал открытый перочинный ножик, рука крепко сжимала остро заточенный прут с красным кончиком.

И Моггита она тоже разглядела. Его задняя лапа едва касалась земли, слабо царапала траву в попытке поддержать тело и снять вес с шеи, охваченной петлей из тонкой проволоки, которая была захлестнута за ветку бузины. Вырванный желтый глаз болтался на тонкой жилке; пышная белая шерсть на брюшке слиплась и стала алой – живот был вспорот, внутренности блестели на солнце.

Но это не все. Тут была еще пара пропавших отцовских любимцев-голубей; они тоже болтались безвольно на соседней ветке, их крылья слабо дергались; а на земле лежал еще живой ежик, проткнутый насквозь стальной спицей; все это дергалось вокруг Джонни, окружало его кольцом нескончаемой агонии. Похоже, имелись и другие жертвы, но Кэрол больше не в состоянии была глядеть на это.

Джонни успокоился, никого не заметив, и вернулся к своей забаве. Сквозь наворачивающиеся слезы Кэрол увидела, что он встал, взял в одну руку мертвого голубя, проткнул отточенным прутиком остывающее тельце. Он снова и снова пронзал мертвую плоть, словно... словно она вовсе не была бесчувственной! Словно он верил, что эта окровавленная, остывшая, искалеченная тушка могла что-то чувствовать. Джонни хихикал, приговаривал, бормотал, глядя на эти несчастные искалеченные то ли живые, то ли мертвые, то ли на последнем издыхании тела, он и не пытался прекратить их агонию.

Да, теперь до его сестры дошло, что за игру себе придумал Джонни. Суть была в том, чтобы замучить живое существо до смерти. Уловить этот момент он не мог и потому продолжал пытки даже после того, как для бедных зверюшек перестанет светить солнце!

Да, именно Кэрол первая узнала правду о своем приемном брате, сама не понимая этого. Она знала, что Джонни жестокий и злобный мальчик, но того, что она увидела, просто не могло быть.

Но Моггит, бедненький Моггит! До нее наконец дошло, что это он, что это его Джонни искалечил, изрезал и продолжал медленно пытать. Этого она стерпеть не могла.

– Мо-о-г-ги-ит! – закричала она что есть мочи. А потом: – Ненавижу! Джонни, ненавижу тебя!

Она поднялась на ноги, покачнулась, удержала равновесие и ринулась к нему, зажав в кулачке обломок кирпича с острым краем. Джонни наконец заметил сестру, его лицо в пятнах крови посерело. Он схватил свой ножик – не для защиты, совсем с другой отвратительной целью, которая вдруг пришла ему в голову. Тонкая длинная бечевка, на каких запускают воздушных змеев, удерживала ветку бузины с подвешенным телом несчастного Моггита. Джонни перерезал ее – не всю, несколько прядей. Он со злостью рванул бечевку, и Моггита вздернуло кверху и завертело; хриплые кошачьи крики оборвались, когда петля врезалась в его горло.

Джонни торжествующе хрюкнул, когда наконец нож перерезал бечевку и Моггит взлетел ввысь, задыхаясь и хрипя еще пару секунд; потом все кончилось. Но Джонни так увлекся убийством кота, что Кэрол успела добраться до него. Она, размахивая руками, подбежала к Джонни, растопырив пальцы левой руки с острыми ноготками и замахиваясь правой с обломком кирпича. Джонни увернулся от ногтей Кэрол, но острый скол кирпича угодил ему прямо в лоб, и мальчик упал. Он тут же вскочил, тряся головой и оглядываясь. Глаза его вспыхнули, когда он, глядя на сестру, завопил:

– Сначала Моггит, теперь – ты!

Он неловко поднялся на ноги – ободранный лоб в крови, – схватил нож и метнул в нее. И тогда Кэрол поняла, что ей угрожает смертельная опасность. Джонни не допустит, чтобы она рассказала родителям обо всем увиденном, о том, что он делал здесь. У него был только один способ заставить ее молчать.

Кэрол глянула напоследок на Моггита – бедный кот раскачивался на бечевке, свисавшей с ветки бузины; отмучившийся еж валялся на траве; искалеченные дохлые птицы безжизненно висели, свесив головы. Она отвернулась и что было мочи припустила назад, домой, Кэрол мчалась через полумрак ветвей, чувствуя, что Джонни бежит следом за ней.

Джонни хотел сразу рвануться за Кэрол, но он понимал, что если она успеет добежать до дома раньше него, то приведет родителей посмотреть на его проделки. Этого нельзя было допустить.

Он снял с веревки Моггита и голубей, поднял мертвого ежа с земли. Запыхавшись от спешки и душившей его злобы, Джонни перелез через недавно обнаруженную им полуразрушенную стену и в ярости швырнул свои “игрушки” в черную стоячую воду глубокого колодца. Пришлось все выбрасывать, хотя они еще годились, из них еще не ушла “жизнь”, они откликались на боль, Джонни это чувствовал! Это все Кэрол виновата! И она навредит в сто раз больше, если успеет добежать до дома.

Джонни помчался за ней – это было нетрудно, потому что она непрерывно вопила и бежала не глядя, дикими зигзагами, оставляя след в высокой траве.

* * *

Полмили полем, через кустарники, по высокой траве – это немалый путь для ребенка, у которого глаза застилают слезы и сердце выпрыгивает из груди. Кэрол задыхалась, сердце колотило по ребрам, но ее гнала вперед ужасная картина, стоявшая перед глазами: Моггит, раскачивающийся и дергающийся в петле; кишки выпирают из вспоротого живота, как ошметки фруктов из таза, когда мать на кухне давит их толкушкой, чтобы сделать джем. А еще сильнее ее гнал голос Джонни:

– Кэ-э-эрол! Кэрол, подожди меня!

Она вовсе не собиралась ждать его. Стена сада была совсем рядом: вот и живая изгородь. И тут Джонни, пыхтя, рыча, как злобный пес, настиг ее и выбросил вперед руку, чтобы схватить за лодыжку; он промахнулся на какой-то дюйм, когда Кэрол уже переваливалась через ограду. Она упала на землю, уже в родном саду, и лежала, оглушенная, испуганная, не в состоянии снова подняться на ноги, чтобы бежать дальше.

И Джонни обрушился сверху, его глаза горели, прижатые к груди кулаки сжимались и разжимались. Она глянула в сторону дома, но его скрывали фруктовые деревья и навес купальни. Где папа и мама? Ей не хватало воздуха, чтобы закричать.

Джонни схватил ее за волосы и потащил к пруду.

– Поплавай, – приговаривал он, брызжа слюной. – Тебе придется поплавать, Кэрол. Тебе это понравится, я знаю. И мне тоже. Особенно потом!

* * *

Последние дни Дэвид Прескотт тоже вставал рано, Алиса не возражала и ни о чем не спрашивала – он был всегда заботлив, всегда приносил ей в постель чашку кофе. Возможно, на него так действовало лето, то, что рано светает: синдром “ранней пташки”. На самом деле у него была причина.

Почту обычно доставляли ранним утром, а Дэвид ждал письма. Из сиротского приюта. Вряд ли в нем будет что-то важное – Дэвид был уверен, что это не так, – но он хотел познакомиться с письмом раньше Алисы. Если Алиса прочтет первая, она скажет, что Дэвид просто параноик. И это так и будет выглядеть. С чего вдруг он решил написать в приют насчет Джонни?

Потому что Дэвид потерял всякую надежду, что все будет хорошо. Он честно пытался полюбить несчастного приемыша. Но Дэвид всегда осторожнее относился к людям, чем доверчивая Алиса, он лучше чувствовал ауру человека, особенно ребенка. И он был уверен, что с Джонни что-то не так. Если что-то случилось с ним раньше (но что там могло случиться? Это же малыш), кто-нибудь в приюте должен об этом знать. И они обязаны рассказать об этом Дэвиду и его жене. Потому что Алиса, кажется, права – похоже, что в приюте рады были сбыть Джонни с рук; или, вернее, “поместить его в нормальную, любящую семью, где ему помогут стать полноценной личностью. Здоровой и душой, и телом”.

Что же могло случиться с душой Джонни? Дэвид чувствовал, как иногда это исходит от мальчика – что-то болезненное и прилипчивое, то, что чувствуешь у постели старика на смертном одре. От приемыша исходил запах смерти, но не его, не Джонни.

И вот этим утром ответ из приюта пришел. Дэвид вскрыл письмо и прочел его. Какое-то время он не мог понять ни слова. Джонни воровал волнистых попугайчиков, убивал их и хранил. У него была целая коллекция трупиков – мыши, жуки, попугайчики и даже котенок.

Дохлый котенок под кроватью, кишащий личинками, и Джонни выкручивал ему лапы, пока не оторвал. Другие дети нашли все это и прибежали с воплями к служителю приюта.

Котенок. А Моггит?

Дэвид, казалось, слышал вопли этих детей в приюте. Нет! Это крики Кэрол из глубины сада!

– А где кофе? Дети так рано встали... – позвала сверху недовольным сонным голосом Алиса.

Новый ужасный вопль из глубины сада.

Дэвид часто делал поспешные выводы, нередко – неправильные. В этот раз он не ошибся.

Он рванулся в глубь сада, полами халата задевая за кусты, и, обезумев от страха, принялся громко звать Кэрол. Она не отвечала. Сквозь пленку купальни просвечивала маленькая фигурка, склонившаяся над водой. Дэвид ворвался внутрь; там был Джонни, похоже, он пытался вытащить Кэрол из пруда. А она лежала лицом вниз, раскинув руки на голубой, мягко отсвечивающей воде.

Джонни играл в поле; он услыхал крики Кэрол, побежал домой и заметил какого-то мужчину – грязного, бородатого, в лохмотьях, – который перелезал через садовую ограду. Бродяга бросился прочь в поля мимо Джонни, а он побежал дальше – посмотреть, что случилось. Он нашел Кэрол в пруду и попытался ее вытащить.

Он рассказывал это Дэвиду, Алисе, полиции, любому, кто спрашивал. По большей части ему верили, даже Дэвид наполовину верил, хотя и не хотел больше терпеть его рядом. Возможно, верила и Кэрол – наверняка утверждать трудно, поскольку она уже ничего не могла рассказать.

Полиция нашла ту стоянку в развалинах фермы и всякий хлам на старой стене; ясно было, что здесь кто-то часто бывал или даже жил; что-то таскали по мелочам из сада (Дэвид вспомнил голубей), вероятно, для прокорма. То ли цыгане, то ли бродяги. Трудно сказать. Может, незваных гостей найдут – если повезет.

Но никого так и не нашли.

А Джонни вернули в приют.

* * *

Гарри спал, продолжая наблюдать сновидения Джонни.

Он, конечно, видел прошлое Найда глазами самого некроманта, и это было хуже всего. Не было никаких сомнений, что Джонни – тот, кого Гарри ищет. Действия Найда говорили сами за себя; его злые дела сплетались в мрачный клубок бесчеловечности, не оставляя в сердце Гарри ничего, кроме жгучей ненависти.

С юных лет Найд был монстром и убийцей, но до недавних пор его единственной человеческой жертвой оставалась Кэрол. Он продолжал свои немыслимые забавы с трупами зверюшек, не ограничиваясь тем, что убивал их.

Но он взрослел – и как мужчина, и как монстр. Кто может знать, в какую пакость может вылиться зрелость нелюдя?

Даже Гарри Кифу трудно было себе представить, какие извращенные мотивы заставили Найда в один прекрасный день устроиться работать в морг; потом начальство заметило что-то неладное, и его уволили.

* * *

Другой сон Джонни, о том, как он работал в живодерне, окончательно доконал некроскопа. И тогда Гарри отдернул свой телепатический щуп, вырвался из разума Найда и оставил его наедине с ночными кошмарами; впрочем, куда было им до дневных дел этого чудовища.