Текст книги "Пан учитель"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

                                                                         Божена Немцова

                                                                           ПАН  УЧИТЕЛЬ

Перевод с чешского и примечания А.И. Серобабина.

Иллюстрации О.Л. Бионтовской.

Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.

I

Мне исполнилось шесть лет, когда родители стали советоваться, «как быть со школой». У нас школы не было, и, чтобы учиться, детям приходилось целый час добираться до города. Уходили они утром, возвращались вечером. Мне хотелось ходить с ними. Дети рассказывали, как они по дороге озоруют, как в пору земляники и черники забегают в дубраву, как мальчишки лазают там по деревьям, о разных играх по пути и в полдень на перемене у школы.

Но родителей заботило другое. Они сказали, что если меня оставлять одну на целый день, то я одичаю, и поэтому договорились с дядей отправить меня к нему в деревню Хвалин, где я начну ходить в школу, а питаться буду у крестной. Соседи не советовали отдавать меня в деревенскую школу, там, мол, я ничему не научусь, в деревне, дескать, нет таких образованных учителей, как в городе. Однако родители остались при своем мнении, и в следующее после пасхи воскресенье отец отвез меня в Хвалин. Они сочли, что для познания жизни деревенская школа с честным и добросовестным учителем даст мне больше, чем городская, и не ошиблись.

Им без сомнения было известно, что не только в большом городе, но кое-где и в маленьких городках учитель разыгрывает из себя профессора и требует, чтобы так его именовали и ученики, и родители, а войдя в роль, не соизволит снизойти до учеников ни в разговорах, ни в общении, как ему положено. Обычно он уделяет внимание в первую очередь ученикам из богатых семей, а поскольку в десять утра и в четыре часа дня в занятиях перерыв, то на детей бедняков у него времени не остается. Только на частных уроках, за отдельную плату, он раскрывает тайны знаний, задает самые серьезные упражнения, тщательно поправляет ошибки и более спокойно воспринимает детские проступки. К тому же начальные городские школы переполнены, и там трудно перейти в менее многолюдные старшие классы.

Я знала о школе только по рассказам соседских детей, а рассказывали они такое, что я испытывала страх перед школой. Усиливали его мои домашние. Стоило мне что-нибудь натворить, как они начинали грозить: «Ну, погоди, вот пойдешь в школу, там тебя научат вести себя тихо!», а старушка няня, желая утешить меня, говаривала: «Милая ты моя, так уж на свете заведено, учение – это мучение, каждый его должен претерпеть. Я, когда в школу ходила, бывала бита, как жито!»

Мне доводилось слышать, как жена господского приказчика, которая была против обучения, упрямо твердила, что своего ребенка в школу не пустит, сама она, мол, не училась и, хоть ни читать, ни писать не умеет, жива ведь. А знать молитву и уметь расписаться отец за несколько зимних вечеров сам его научит. Я видела, как она же, вынужденная подчиниться официальному распоряжению, нещадно лупила свое чадо, отправляя в школу. Неудивительно, что я боялась школы, словно каторги.

Когда я в первое утро в Хвалине проснулась, мне показалось, что нет на свете человека несчастнее меня. Со слезами встала, со слезами одевалась. Во время завтрака крестная сказала тете Анежке:

– Пойдешь за мясом, возьми девчонку с собой и отведи в школу, она уже записана там.

Внутри у меня что-то захрипело, как в испорченных часах, но плакать перед крестной я побоялась.

Крестная, женщина рассудительная и добрая, не имела привычки открыто проявлять свои чувства, и кто не знал ее близко, считал холодной и бесчувственной. Даже к собственным детям она не проявляла нежности, хотя за них готова была отдать жизнь. Привыкшая к хорошо знакомым, приветливым лицам и ласковым взглядам родителей, к их заботливости, когда у меня что-то не ладилось, к материнскому поцелую и к тому, что она меня крестила на сон грядущий, я не могла привыкнуть к новым лицам, смотревшим на меня холодно и, как мне тогда казалось, равнодушно. Сердце мое словно стиснули клещи, а слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

Тетя Анежка взяла корзину, а мне повесила через плечо сумочку с букварем. Тут я не удержалась и заплакала, и когда крестная спросила, что со мной, я в отчаянии решила сослаться на болезнь, дома мне приходилось слышать, будто дети так делают, я сказала: у меня, мол, болит живот. Но крестная была женщина мудрая, по глазам поняла, что я лгу, и, похлопав меня по плечу, произнесла с улыбкой:

– Пусть болит. Поболит и перестанет, а ты иди в школу, для учения тебе голова нужна.

И мне стало стыдно. Анежка схватила меня за руку, и мы пошли. Внизу у калитки на меня опять напал страх, я ухватилась за столб и сказала:

– Не пойду!

– Ну, вот тебе и на! – стала уговаривать меня Анежка. – Тебя родители зачем сюда прислали? Чтобы ты в школу ходила.

– Я лучше завтра пойду! – умоляла я.

– И сегодня, и завтра школа останется школой. Так что иди, никто тебя там не укусит, – успокаивала меня тетя,

– Да, меня там будут бить! – всхлипывала я.

– Если будешь себя хорошо вести, никто тебя бить не будет, пан учитель человек хороший. А теперь пошли, быстро, иначе я осрамлю тебя – поведу в школу на веревочке.

Видя, что ничего не помогает, я неохотно пошла, но сквозь слезы не разбирала дороги и спотыкалась о каждый камень.

Мы жили в старом, некогда рыцарском замке, стоявшем на скале. При замке был двор и большой сад. Ниже – заросший камышом пруд. От замка вдоль пруда дугой тянулся высокий склон, на нем, окруженные фруктовыми садами и огородами, раскинулись постройки. Напротив замка, в другом конце склона, на самой вершине стоял костел, возле него дом священника, школа и самые красивые дома. У подножия замка на берегу пруда рядом с плотиной расположились мельница и пивоварня, а от них спускались два ряда домиков и хат.

Мы шли через плотину, и Анежка показывала, где что находится, кто где живет, куда за чем люди ходят. Когда мы стали подниматься к костелу, нас догнали школьники, все с нами здоровались, оглядывались, улыбались, и я перестала плакать.

– Видишь, это твои подружки! – обратила мое внимание Анежка. Рядом с костелом, к которому мы подошли, находилось огороженное стеной кладбище.

– Ну вот, а это наш костел. В день святого Ильи сюда на храмовый праздник народу собирается, как на ярмарку. Вон там, за костелом, дом священника. Пан священник хороший человек, у него прекрасный сад, если будешь хорошо учиться, он разрешит тебе посмотреть сад, угостит фруктами. Послушных детей он любит. Ну, а это школа! – сказала Анежка, и мы остановились перед двухэтажным, очень приветливым, деревянным зданием. Перед мощеной завалинкой росла старая липа. Справа от входа под окнами находился маленький, обнесенный зеленой изгородью палисадник с цветами. Все это напомнило мне родной дом, особенно ласточки под крышей.

За школой был виден сад. У порога лежал пучок соломы. Тетя велела мне всегда обтирать ноги, пан учитель любит опрятных детей. Сердце у меня трепетало от страха, когда я переступала порог, но плакать я постеснялась. Вдруг открылась боковая дверь, и в класс вошел пан учитель. Увидел он нас, приподнял над лысиной черную бархатную шапочку, ответил на приветствие Анежки, наклонился ко мне, взял за руку, погладил и очень сердечно произнес:

– Это Бетушка, моя новая ученица, не правда ли? Из нее непременно выйдет хорошая девочка.

– Наши выражают вам свое почтение и просят быть с нею терпеливым, пан учитель, – передавала поручение Анежка.

– Как и с каждым, панна Анежка! – ответил пан учитель.

Еще раз приказав слушаться, Анежка попрощалась и ушла. Пан учитель проводил ее до порога. После того как я увидела пана учителя и он ласково со мной поговорил, у меня стало легко на сердце.

Дома у нас дети часто говорили, что их учитель «занюханный», жилетка и пальцы у него в табаке, под мышкой носит розгу, а рассердившись, заскрежещет зубами, положит ребенка на колено и всыплет по чему попало. Поэтому для меня учитель был человеком страшным и мерзким, я его боялась больше, чем грозного Микулаша.

Совершенно иным был хвалинский пан учитель! Белые как снег волосы его спадали до самого воротника, лысину он обычно прикрывал черной шапочкой. Лицо хотя и в морщинах, но красивое и приветливое, голубые глаза его смотрели на каждого из нас так ласково, что я не могла от них оторваться. На костюме не было даже пушинки, а под мышкой он нес книгу.

Проводив Анежку, он взял меня за руку, и мы вошли в класс. Пан учитель снял шапочку, дети все как один встали и поздоровались. Он ласково им ответил и спросил:

– Все ли вы здесь, дети мои? Никто не отсутствует?

– Никто! – хором ответили школьники.

– Я рад это слышать. Теперь у вас будет на одну девочку больше. Я привел себе новую ученицу, а вам подружку. Надеюсь, вы отнесетесь к Бетушке хорошо, будете любить ее? – сказал пан учитель, показывая на меня.

– Будем! – откликнулись девочки. Мальчики смотрели на меня, но не ответили ничего. Потом пан учитель усадил меня за третью парту рядом с Барушкой, дочкой пекаря, спросил, все ли необходимое я взяла с собой, увидев книжку, поинтересовался, умею ли я уже читать, показал, куда я должна класть сумку, как надо сидеть.

Иногда я искала взглядом розгу, скамью для дураков, мешочек с горохом, на который девочек ставят коленями, черную доску и другие страшные предметы, о которых я слышала дома. Но в хвалинской школе не было ни скамейки для дураков, ни розги, ни черной и никакой другой позорной доски. На передней белой стене находилась чудесная картина «Христос благословляет младенцев». Над столиком пана учителя висели портрет государя императора и виды Праги, на боковой стене – карта Чехии, а в рамке под стеклом – чисто переписанное поучительное изречение, обычно каждую неделю новое. В понедельник на уроке чистописания пан учитель вывешивал изречение, которое было лучше всего написано на предыдущей неделе. На этих уроках мы писали всего одно изречение. Сперва пан учитель показывал, как пишутся отдельные, трудные или малознакомые буквы, а мы вслед за ним писали их на дощечках и в тетрадях. То же и со словами – сначала писал их целиком, тут же проверял, у кого как сделано, и, увидев, что получается, выписывал целое, но только одно и короткое изречение. Оно всегда содержало мораль и было кратким, писали мы его весь урок, а пан учитель находился рядом и всегда мог помочь. Изречение надолго оставалось в памяти. Лучшее из написанного удостаивалось чести быть помещенным в рамку под стекло, где оставалось до следующего понедельника.

Угол около двери занимала облицованная зеленым кафелем старинная печь, от которой зимой исходило приятное тепло. Сквозь три окна на противоположной стороне класса виднелся замок, позади него – зеленые холмы и сосновая рощица. Возле печки стоял шкаф, в котором хранились сочинения и другие школьные принадлежности.

Когда пан учитель впервые при мне раскрыл шкаф, Барча толкнула меня локтем, кивнула головой на книгу в красном переплете с золотым обрезом и шепнула мне:

– Вот она, золотая книга!

– А где черная? – спросила я.

– Черной книги у нас нет. В золотую записывают самых лучших, на экзамене вслух называют их имена, а потом пан викарий[1]1
  Викарий – помощник епископа или приходского священника, духовный попечитель школьного округа.


[Закрыть] дарит им картинки и книжки.

В том же шкафу я увидела всяких зверушек: белку, ласку, хоря и еще много других, а также птиц, о которых я до сих пор ничего не знала. Одни из них стояли, другие сидели. В голове у меня все запуталось. Как же они там живут? Почему не в лесу? Мне это казалось странным, я уже собралась спросить у Барчи, но в это время пан учитель, который читал маленьким «про белку», подошел к шкафу, вынул из него белку, сидящую на пеньке, стал показывать ее, рассказывать и спрашивать о том, какая она внешне, чем питается, как себя ведет, где живет. Тут только я поняла, что это не живые зверушки, а чучела. А когда на вопрос: «Что вам, детки, в белке не нравится?» – я ответила: «Она все грызет и портит», – пан учитель, довольный ответом, повторил его и стал объяснять, почему она это делает. Я села на место совершенно счастливая, не спускала с него глаз, старалась ничего не пропустить мимо ушей и все время, пока он говорил, только о золотой книге и мечтала: скорей бы меня уже туда записали.

Когда в перерыве я пришла из школы домой, Анежка спросила:

– Ну-ка покажись, цела ли, может, от тебя кусок откусили?

Я ничего не сказала, только улыбнулась. А после обеда без напоминания взяла сумочку и с удовольствием поспешила в школу.

II

Все дети в школе умещались на четырнадцати партах: восемь парт мальчиков и шесть – девочек. На двух первых сидели те, у кого были грифельные доски и буквари.

Пока старшие писали, выбирая из прочитанного имена существительные, глаголы или другие части речи, либо примеры на правила грамматики, правописания, решали задачки, пан учитель обучал младших распознавать буквы, складывать из них слоги и слова, считать с помощью шариков, колечек и даже фасоли, называть животных и цветы, описывать их, определять. При этом за те признаки животных и растений, что дети сами рассказывали, пан учитель хвалил их и нужное дополнял. После чего рассказанное надо было написать и прочитать. С малышами нашему милому пану учителю требовалось особое терпение: выполнив задание, они начинали болтать, возиться, мешая учиться старшим. Он тут же находил выход прекращать их шалости: задавал написать буквы или цифры, которые они только что выучили, либо сам рисовал штрихами – столик, скамейку, домик, собачку и тому подобное. Хотя некоторые продолжали болтать, показывая друг другу свои работы и указывая на ошибки, старшим это не мешало, а если с ними надо было работать над чем-нибудь серьезным или трудным, малыши, кончив учиться, отправлялись домой.

Годом позже в школе появился молодой помощник учителя, который учил маленьких в отдельном классе. Я сидела за третьей партой, поскольку еще до школы умела уже довольно прилично читать, начинала писать и считала до двадцати. С самого начала меня включили в число «читающих», однако когда пан учитель вел урок чтения, я не спускала с него глаз и старалась ничего не пропустить мимо ушей. То, как он учил, было для меня совершенно ново. Например, напишет букву «м» и начинает рычать, подражая медведю, при этом рассказывает о нем. Затем к этой согласной дописывает «а» или «е», «и», «о», а дети тут же читают: «ма», «ме», но не повторяют вслух, а записывают на грифельных дощечках. На кусочках картона у него были наклеены буквы, дети глядели на них и складывали в слоги, которые он выговаривал. Как дети радовались, как закатывались смехом, когда на дощечке получалось «ма-ма», или «па-па», или же «я-го-да», либо что-то такое же интересное. С какой радостью каждый из этих баловников писал мелом или грифелем у себя на дощечке! Для меня все это было совершенно ново, я тоже искренне смеялась вместе со всеми и в том, как радовались удивленные малыши, узнавала себя, хотя меня этому учили не так.

Когда мне было четыре года, мама принесла с ярмарки дощечку, на которой был листок с напечатанными буквами, а над ним нарисован красный петушок.

– Вот тебе грифельная дощечка, если ты запоминаешь песни, можешь и буквы запомнить, – сказала она.

По соседству с нами жил «пан дядюшка», как его все называли, хотя ничьим дядюшкой он не был. Говорили, что он многое знает и умеет делать. На следующий день я пошла к нему похвастаться дощечкой, и он сам предложил учить меня буквам. И научил, сперва буквам, потом складывать их в слоги, а из слогов составлять слова. Так постепенно я играючи научилась читать. Потом мы стали читать и писать сразу, а на больших свинцовых пуговицах его синей куртки и на жилете с большими карманами дядюшка учил меня считать.

Но летом мы учились мало, он больше водил меня по саду, объяснял названия деревьев, мы наблюдали, как трудятся пчелки, или же ухаживали за цветами – я их окапывала маленькой мотыгой и поливала из леечки. Проку от моей работы было немного, но она доставляла мне удовольствие, а я в свою очередь доставляла удовольствие дядюшке.

Зимой мы учились больше, и, если я хорошо себя вела, дядюшка показывал книгу, в которой было много красивых птиц и цветов. Иногда он рассказывал сказки и учил петь. Но родители считали, что все это развлечения, а не настоящая учеба, и в школу я все-таки должна пойти. Тогда они решили послать меня в Хвалин, по совету дядюшки, который, как я позже узнала, прослышал, что там хороший учитель.

Когда пан учитель впервые вызвал меня читать, я быстро встала, но вдруг представила себе, как меня будут все слушать, покраснела и не смогла слова вымолвить.

– Не бойся, Бетушка, если даже ты и не умеешь хорошо читать, стыдиться этого не нужно. Ученым еще никто не родился, каждый должен был начинать учиться, и я, когда был такой же маленький, как ты, тоже не умел читать.

Осмелев от этих слов, я стала читать, а когда закончила, пан учитель похвалил меня, сказал, что получилось довольно хорошо.

Так ласково он относился к каждому из нас и тем самым возбуждал в нас желание учиться.

Учили нас тем же предметам, каким обычно учат в нормальной городской школе: чтению, письму, арифметике, грамматике, закону божьему. Кроме того, примерно раз в неделю пан учитель рассказывал нам о каком-нибудь событии чешской истории. Делал он это обычно как поощрение за то, что мы были внимательны, что в плохую погоду никто не пропустил занятия, либо за то, что мы хорошо приготовили все заданные уроки. А мы, старшие, которых он выбрал, должны были дома написать то, что запомнили, и тот, кого пан учитель вызывал, читал написанное. Тем самым с его постоянными поправками и дополнениями патриотические события глубже, полнее и основательнее закреплялись в памяти.

Дважды в неделю мы занимались географией. Но как! Пан учитель укреплял на доске чистый лист бумаги и постепенно наносил на него контуры родной земли. Сперва границы, зеленым мелом, потому, мол, что там повсюду поросшие лесом горы. Затем одна за другой появлялись реки, озера и пруды, нарисованные, конечно же, синим мелом, и, наконец, на реках и озерах, рядом с лесами и у подножий гор мы строили красные деревни, замки, города малые и большие, крепости, и завершалось это строительство столицей – Прагой.

Мы должны были также кратко записывать рассказанное нам об отдельных географических местах. Эти уроки мы ожидали с нетерпением – пан учитель очень много знал и умел замечательно рассказывать о том, как одеваются и живут люди, о местоположении и плодородии разных краев, а чаще всего о том, что он видел собственными глазами, пройдя пешком почти всю Чехию. В такое совместное путешествие он не забывал приглашать не только будущих ремесленников, но и тех, кто собирался возделывать плугом отцовское поле.

Даже пение не считалось в нашей школе чем-то второстепенным. Хотя мы ежедневно до начала и после занятий, на уроках, при переходе к новому предмету, для отдыха, пели песни, а пан учитель аккомпанировал нам на скрипке, тем не менее регулярно дважды в неделю мы занимались пением, как правило, полчаса или около часа. Девочки учили дискантовые ноты, мальчики – альтовые (за исключением солистов), учились читать и писать, брать терции, кварты, квинты, сексты. Новые песни обычно пели на два голоса. Наши школьные состояли из двух, трех, самое большее из пяти куплетов. Учились мы и хоралу[2]2
  Хорал – церковное многоголосное пение.


[Закрыть]. Пан учитель ставил перед нами двух солистов, с хорошими голосами и твердо знающих ноты – дискант и альт, – и заставлял их несколько раз вместе исполнять новую мелодию. После этого сперва мы, девочки, затем мальчики (они с альтом, а мы с дискантом) и уже потом все вместе по нотам репетировали новую песню до тех пор, пока не получалось хорошо.

Учитель перед нами стоял либо ходил со скрипкой, чтобы при каждом неясном или неверном звуке поправлять нашу ошибку. А то, что мы с хорала не начали, а завершили им, означало достижение верха совершенства. Трижды в неделю после занятий мальчикам, которые пели на хорах в костеле, давались уроки музыки. Став старше, я тоже училась петь и играть на фортепьяно, но через три года пан учитель сказал мне:

– Не мучайся зря, Бетушка, оставь это занятие, ты никогда не будешь ни певицей, ни пианисткой; будь ты мальчиком, из тебя, пожалуй, вышел бы хороший студент. Употреби это время на что-нибудь более полезное!

Я послушалась его.

По четвергам мы собирались в саду и помогали пану учителю в работе, что для нас было весьма полезно, так как он нам непрерывно объяснял, почему одно в природе так, а другое иначе, как называются цветы и деревья, делился разными сведениями из естествознания. Старшим мальчикам пан учитель показывал, как делать прививки: у него в саду был небольшой питомник. В двух ульях он держал пчел, часто о них рассказывал и настоятельно приводил нам в пример их трудолюбие.

Бывало, услышав что-нибудь уже известное мне, я говорила:

– А я это знаю, мне дядюшка рассказывал!

И пан учитель стал расспрашивать о дядюшке, а я рассказывала о нем, о том, как он говорил мне: «Помни, Бетушка, и благодари каждого, кто тебя чему-нибудь доброму научил». Пан учитель похвалил дядюшку и подтвердил его слова. После работы жена пана учителя приносила нам хлеба и молока, или же он угощал нас фруктами, сорванными прямо с дерева.

В воскресенье после обедни мы все, и те, кто еще не окончил школу, и кто окончил ее, но по воскресеньям приходил повторять пройденное, отправлялись с милейшим паном учителем на прогулку. Всю дорогу он нам что-то рассказывал: перебегали дорогу муравьи – о муравьях, все, что нам попадалось: птица, поле, небольшой пруд, – он использовал, чтобы нас учить.

Однажды шли мы по разбитой дороге мимо холма, на котором ничего не росло, а у подножия образовалось стоячее болото. Остановился наш предводитель и сказал:

– Взгляните, дети, если бы хорошие хозяева болото осушили, доброе их поле стало бы больше; если бы этот голый холм засадили черешней, через несколько лет она принесла бы доход, а если бы починили дорогу, то не пришлось бы мучать лошадей, ломать телеги, да и на место приезжали бы на четверть часа раньше. Так что вы, ребята, когда со временем станете хозяевами, вспомните, о чем на этом месте говорил старый ваш учитель…

Чаще всего ходил он с нами на один холм, с которого открывались бескрайние просторы. Тут учил различать страны света, узнавать, что растет на полях в этом крае, как называются лежащие внизу деревни, показывал, в каком направлении находится тот или иной знаменитый город, который мы хорошо умели находить на карте, рассказывал нам истории о достопримечательностях замков, деревень и разных мест, открывающихся нашему взору. Он обращал наше внимание на синеватые или темнеющие вдали горы и тех, кто первым определял вершины, хвалил за острые глаза и наблюдательность.

Во время этих прогулок мы охотнее играли в свои любимые игры, разумеется, вместе с нашим учителем, который либо сам вел игру, либо руководил ею через кого-нибудь из нас. Вот мы превратили большой камень в кафедру, с радостью декламируем каждый свое, и пан учитель декламирует тоже. Вот, усевшись у его ног, мы поем наши школьные песни с таким темпераментом, что они разносятся далеко окрест и в близлежащих деревнях люди выходят на поля и в сады, чтобы нас послушать. О, как мы ждали воскресений и праздников, как мы были огорчены, если шел дождь или дул ветер!

В такие походы частенько с нами ходил пан капеллан[3]3
  Капеллан – помощник приходского священника.


[Закрыть]. Чтобы поднять наше настроение, он покупал нам молока, вишен или каких-нибудь фруктов. Такие прогулки были для нас милее всех остальных развлечений.

Озорников пан учитель наказывал тем, что не разрешал им приходить в сад или не брал на прогулку. Нас он все же мало и неохотно наказывал, хотя мы частенько этого заслуживали. Обычно это сводилось к тщательному переписыванию какой-нибудь проповеди, где говорилось о вине того, кто ее переписывал. Или же виновный не смел уйти на обед и должен был оставаться в школе. Либо, как уже говорилось, ему не разрешалось приходить в сад и участвовать в прогулках с паном учителем. Многие предпочли бы наказание более осязаемое, чем это.

Перед началом занятий школа гудела как улей, но едва входил пан учитель, сразу же становилось тихо, будто в костеле. Он ни на кого не кричал, никому не угрожал, только молча смотрел на нас, но так, что мы сидели тихо как мыши, невольно опустив глаза и положив руки на парту.

Пан учитель почти ничего не запрещал, но запрещенное делать никто не смел. Жаловаться друг на друга не разрешалось, этого он не терпел, и лишь в случае, когда сосед мешал учиться, можно было сказать об этом, подняв руку. Сплетничать, ругаться, смеяться над физическими недостатками или чем-то подобным строго запрещалось.

Не прощались дурные привычки, множеством которых мы страдали, и кое-кто подолгу не мог от них отвыкнуть.

Я научилась жмуриться, моя соседка все время вытягивала из суставов пальцы, они были у нее такие гибкие, что она могла загнуть их на тыльную сторону руки и «сделать столик», как это называлось у детей. Один ученик, когда писал, указательный палец левой руки зажимал зубами. Другой шевелил губами, третий скрипел зубами. Дурных привычек вроде этих хватало и у старших, но мудрый воспитатель отучил всех нас терпеливыми замечаниями или угрозой рассердиться, если мы не избавимся от того, что однажды может вызвать смех и отвращение других людей.

Каждое утро, точно так же как и в первый мой школьный день, перед началом занятий пан учитель спрашивал, все ли пришли. Если кого-то не было, он интересовался, где отсутствующий, а узнав, что тот болен, обязательно заходил к нему. Когда видел, что заболевание серьезное, убеждал родителей послать за врачом, что они, конечно же, делали весьма неохотно, потому что к лекарю приходилось добираться целый час.

Пан учитель был воплощение доброты и любви. Всякий, кто нуждался в совете, кому нужно было написать прошение или жалобу, обращался только к пану учителю, и тот добросовестно помогал каждому, не требуя за это вознаграждения. Лишь в том, что касалось их хозяйства, крестьяне не прислушивались к его добрым советам, нередко во вред себе, тут они жили своим умом. А вообще пана учителя и его жену народ уважал.

Когда кто-нибудь упоминал о жене учителя, крестная говорила: «Это замечательная женщина!» Мы, школяры, тоже любили ее. У нее были седые волосы, румяные щеки и приветливый взгляд. Весь день она работала, бегала по дому как заведенная. Она постоянно носила белый чепчик с голубой лентой, завязанный под подбородком, а на шее – темный платочек. Летом ходила в суконном жакете, зимой в шубке. По будням надевала канифасовую[4]4
  Канифас – полосатая бумажная ткань.


[Закрыть] юбку и широкий, вокруг всего тела, передник с карманами. Как и пан учитель, жена его всегда была тщательно одета и выглядела словно картинка. В доме тоже все сверкало как стеклышко. Она говорила: «Чистота – это половина здоровья». А когда замечала ученика, идущего в школу непричесанным, неумытым, тут же спрашивала его, почему он в таком виде. Если ребенок оправдывался: мать, мол, не умыла, – тут же давала ему воду и гребень, показывала, как надо ими пользоваться, и добавляла, что он уже большой и все это может делать сам. На следующий день он приходил, конечно же, умытый. Либо умылся сам, либо рассказал дома о происшедшем, и устыдившаяся мать привела его в порядок.

Чтобы во время занятий ученики не просились выйти, после каждого длинного урока устраивался перерыв. Обычно мы выходили из школы попить. Заслышав нас, жена учителя появлялась из кухни с кувшином, наполненным водой, и со стаканами. Она не хотела пускать детей к колодцу, чтобы кто-нибудь туда не свалился. Пока мы пили, она расспрашивала о родителях, об их здоровье. Если у кого-то болела мать, жена учителя интересовалась, что с ней, есть ли у них все необходимое и чего бы матери хотелось поесть. Ребенок обычно обо всем рассказывал. Подробно расспросив, пани просила передать привет больной и обещала ее навестить. На следующий день дочь или сын хворающей рассказывали:

– А знаете, вчера приходила к нам пани учительша, принесла маме вкусной еды, мама потом нам тоже немного дала!

С детей бедняков пан учитель не брал никакой платы, книги и бумагу для них брал у священника и говорил им:

– Вы только ходите в школу да учитесь старательно, а я для вас добуду все, что нужно.

Вместе с нами учились два очень бедных мальчика, сироты, у которых родители умерли в один день и в один час от холеры. Остался у них только старый дедушка, бедняк, занимавшийся тем, что ставил на обувь заплаты. Он еле мог себя прокормить. Об этих двух парнишках пан учитель заботился как родной отец. Одевали, кормили, учили их бесплатно, да еще дедушке кое-что перепадало. Пан учитель знал, что у священника отзывчивое сердце и панна Фанинка, сестра его, тоже добрая душа. Пан патер всегда был готов помочь ближнему своему, а на жену управляющего замком, как называли мою крестную, можно было положиться во всем. Она была не такой суровой, как казалась на первый взгляд.

Мальчики учились очень хорошо, были послушными и аккуратными, пан учитель любил их и говорил:

– Может, дождусь, что и они меня когда-нибудь порадуют.

И дождался, они его порадовали. Один стал хорошим столяром, второй тоже собирался заняться ремеслом, но у него обнаружились необыкновенные способности, он мечтал стать музыкантом, и мудрый попечитель не препятствовал ему в этом, говоря:

– К чему человек стремится, в том он больше преуспеет.

Пока хватало сил, пан учитель обучал его сам, а потом с помощью друзей устроил в пражскую консерваторию. Из него вышел великолепный музыкант, со временем он добился блестящих успехов за границей, но этого пан учитель не дождался.

Вдова сына учителя осталась вместе с дочкой жить при школе и учила нас, девочек, женским работам. Плату она брала только от нескольких состоятельных родителей, которые рассчитывались домашней птицей, зерном или продуктами, деньгами с нею мало кто расплачивался. За девочек бедняков платил пан священник, он же договаривался о льне, прялках, веретенах, деревянных спицах и шерсти для вязания чулок, о спицах железных и иголках, нитках, наперстках, полотне, канифасе для шитья и обеспечивал нас всем этим. Изготовленные нами чулки, перчатки, платья, платки, рубашки вместе с обувью раздавались прилежным детям бедняков в день святого Микулаша[5]5
  День Святого Микулаша (Николая Угодника) в Чехии отмечают 6 декабря.


[Закрыть]. Посмотреть на это собиралось все селение, главным образом женщины, отчасти из любопытства, посмотреть и послушать, как дети радуются подаркам, отчасти, чтобы увидеть и оценить наши работы, а также, пользуясь случаем, похвалить и поблагодарить неутомимую вдову, научившую нас делать такие прекрасные вещи. Вдова была очень приветливая женщина, мы любили ее, во время занятий она рассказывала нам о вещах полезных в хозяйстве или же читала нам какой-нибудь интересный рассказ, либо кто-нибудь из нас читал вслух и при этом вязал чулок. Иногда на занятия заглядывал пан капеллан или пан священник. Они просматривали работы и для каждой маленькой труженицы находили слова похвалы и одобрения.