Текст книги "Добровольцы"

Автор книги: Борис Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Подобное предложение отряд принял без энтузиазма. Сербам напомнили о данных ими обещаниях обеспечить всех теплой одеждой и нормальной обувью. На стихийно возникшем вечеобразном митинге было решено единогласно: ни на какую операцию никому не идти до тех пор, пока должным образом не экипируют. На этом и порешили. Сербы ушли недовольными. Через час в казарму вошел наш командир Мишка Ц. Где он был, сказать трудно, но стоявшие с ним рядом чуяли запах ракии [1]1
  Ракия – виноградная водка.


[Закрыть]. В путаной и сбивчивой речи он призвал всех пойти сербам навстречу и принять участие в операции.

Поворот «на сто восемьдесят» в поведении Мишки был расценен однозначно: налили ему сербы пару стаканов – вот он и запел по-другому. Впрочем, вслух подобных упреков Мишке никто не высказал. Каждый задумался. Каждый рассудил про себя приблизительно одинаково: первая серьезная операция, ответить сербам отказом – значит зарекомендовать себя в их глазах хлюпиками, попробуй потом отмойся, черт с ними, с этими резиновыми сапогами, с легкими летними куртками. Разумеется, когда сербские командиры зашли к нам в казарму во второй раз, убеждать и уговаривать им никого не пришлось.

Вышли, как и было обещано, налегке. Только оружие, патроны, гранаты. Ни котелков, ни палаток, ни одеял. Накануне нас поделили на две группы. В первую вошли в основном казаки («станица»). Вторую, менее многочисленную, составили «мужики», то есть мы – не казаки. Маршруты групп были различны. То ли вышеупомянутые высоты мы брали в клещи, то ли здесь присутствовал еще какой-то хитроумный план сербского командования – нам было неведомо. Собрались, вышли. Километров пятнадцать мы проехали на машинах, потом шли пешком. Цепочкой. С оговоренным заранее интервалом в два-четыре метра. Впереди – сербы-проводники. По сути, это смертники. Первая мина – их. И от пуль «в лоб» им укрыться практически невозможно. За ними мы, «след в след». Когда снег выше, чем по колено – такая ходьба не в радость. Уже через полчаса на спинах впереди идущих расплывались темные пятна. Вскоре наполнилась влагой и собственная одежда. А мы-то так усердно ратовали за «утепление», за насыщение нашего «гардеробчика» теплыми вещами! Были бы они на нас надеты – взмокли бы еще быстрее. Нам нелегко, проводникам во много раз тяжелее. На некоторых склонах снег почти по пояс.

Разговаривать запрещено. Обмен информацией – знаками. Все команды подаются также знаками. Команд немного: «внимание», «стоп», «прислушаться» и т. д. Привал через каждые час-полтора. Любопытно, по-сербски отдых – «одмор». Очень символично. Как только такая команда подается, мы попросту валимся направо-налево в снег. Лежим, хватаем ртом настоянный на еловом духу воздух. Некоторые моментально засыпают. Последнему я поначалу немало удивлялся, но к полудню на очередном привале сам провалился в блаженное глубокое забытье.

Во второй половине дня наша, меньшая по численности, «неказачья» группа вышла к заданной высоте. К великому удивлению, ни дзотов, ни бункеров, даже следов мусульман на ней не обнаружили. Что в это время делала большая казачья группа, мы не знали. Позднее выяснилось, что она попала в аналогичное положение – выйдя в положенное время на заданный рубеж, ни противника, ни следов его пребывания не увидела. То ли разведка у сербов оказалась слабой, то ли командиры, намечавшие операцию, просчитались – непонятно. Итог одинаков – высотки оказались необитаемыми. Далее судьба наших групп складывалась по-разному. Казаки получили приказ укрепляться. Из камней, недостатка в которых не было, они сложили нечто среднее между блиндажами и хижинами, перекрыли это сооружение ветками и кусками кровельного железа, что насобирали на руинах некогда существовавшего поблизости хутора. Позднее им завезли палатки, сооруженные из старых бочек печки-«буржуйки». Вскорости была налажена и регулярная доставка горячего питания. Словом, казачья группа встала на позицию всерьез и надолго. Дважды за неделю их беспокоили мусульмане. Один раз обстреляли из гаубиц, выпустили около десятка снарядов (обошлось без жертв). Во второй раз подобравшаяся поближе группа мусульман затеяла перестрелку. Наши в грязь лицом не ударили: обложили квадрат нахождения неприятеля плотным пулеметно-автоматным огнем, а затем организовали вылазку – попытались зайти мусульманам в тыл. Во время вылазки ранен один казак – Олег Ш. из Красноярска. Это первая потеря в нашем отряде. Мнения о причинах его ранения расходятся. Одни уверены, что Олег виноват сам – сунулся туда, куда соваться было категорически запрещено. Другие считают, что обстоятельства ранения самые обычные. Парню от подобного разброса мнений ничуть не легче. Первая пуля имела все шансы быть для него последней – смертельной. Но она угодила в один из спрятанных на груди автоматных рожков. Вреда эта пуля не наделала, но развернула Олега на 180 градусов. Вторая пуля прошла навылет, прошив ягодицу и бедро. Кость, кажется, не задета. В ближайшем госпитале, куда его направили на излечение, заверили: через пару недель вернется в строй. Дай Бог, чтобы все так и было! [2]2
  Удивительным, поистине легендарным образом сложилась дальнейшая судьба этого добровольца. Долечившись в госпитале, он вернулся в окрестности Вышеграда. Снова воевал. Потом перебрался под Сараево. Участвовал в рискованных, не имевших аналогов в военной истории, операциях. Не раз был ранен. Женился на сербке, также воевавшей в местном ополчении. Стал отцом двух очаровательных детей. Когда полыхнуло в Косово, моментально оказался там, снова воевал, снова попадал в переделки, каждая из которых достойна сюжета лихого боевика. Когда выстрелы на югославской земле стихли, Олег в совершенстве овладел специальностью сапера. Занимался разминированием не только на сербской территории, но и в Черногории, Хорватии. Знание саперного дела пригодилось ему и в командировках в Ирак и Афганистан. Насыщенная жизнь, обилие впечатлений подтолкнули Олега к писательству. Любимым жанром стала документальная проза. Уже изданы и пользуются читательским спросом автобиографические книги о русских добровольцах в Боснии, об особенностях югославской войны 1992–1995 гг., о практике саперного дела, об актуальных проблемах стратегии и тактике современных войн. В последнее время Олег увлекся сербской этнографией и археологией, всерьез окунулся в проблемы зарождения славянской цивилизации на Балканах. Его работы на эту тему положительно оценены специалистами, они читаются на одном дыхании. Легендарная судьба не мешает Олегу оставаться скромным, даже застенчивым, совершенно чуждым похвальбе и браваде. Узнав о готовящейся книге, где есть «кусочек про него», просил не называть его фамилии. Иду навстречу, выполняю его просьбу, хотя знаю, что и в Сербии, и в Республике Сербской Олег не просто известен, а знаменит! Знаменит как русский доброволец, герой войн за свободу сербского народа, талантливый писатель. Здоровья тебе, Олег, и побед на всех нынешних и грядущих фронтах!


[Закрыть]

Кстати, прежде чем попасть в госпиталь, Олег почти полдня пролежал в своем шалаше, наспех перевязанный разорванным маскхалатом. Медицинских средств нам до сего дня не выдали. Медиков на позиции никто не видел.

Таковы приключения второй, большой казачьей группы.

В нашей, малой, группе потери менее существенны. Обморозил ноги Юрка З. из Питера. В середине недели его отправили с сербом-попутчиком в казарму. Юркины помороженные ступни и отсутствие на складе теплой обуви – вещи, понятно, тесно связанные.

Впрочем, что там чьи-то обмороженные ноги! Всю неделю мы таскались по горным склонам. Сменили пять ночевок. Смысл всех этих хождений нам непонятен. Рейд – не рейд, разведка – не разведка. Зато возможностей нарваться на мину, засаду, пулю снайпера было сколько угодно. Однако приказы, как известно, ни в одной армии обсуждать не принято.

* * *

Бытовая, совсем не героическая деталь нашего недавнего «выхода в горы»: все семь дней провели мы на снегу, на земле, без костров, без палаток, без спальных мешков. Удивительно, никто не простудился, не закашлял, не засопливел. Верно замечено, что на войне у человека мобилизуются глубинные, до того не изведанные ресурсы воли и здоровья.

Засели в памяти детали самой первой ночи «в горах». Тогда мы оказались в местности, где снега было по колено, а то и по пояс, а из растительности лишь чахлые, почти как у нас в тундре, карликовые елочки. Услышали команду сербских командиров: «Ночлег – здесь!» Здесь – так здесь. Добрый час рубили штык-ножами волокнистые пахучие стволы. Сложили из них что-то вроде лежака. Поначалу лежак показался очень привлекательным: пышный, высотой чуть ли не в человеческий рост. Легли втроем и… мягко опустились почти на тот же самый снег. Придавленная нашими телами душистая перина моментально утрамбовалась в хилую подстилку почти «простынной» толщины. Тем не менее едва легли, моментально уснули. Сказались дневные перегрузки и опьянение горным воздухом.

Проснулся минут через сорок: казалось, будто подо мной подвижный ледяной осьминог, чьи щупальца проникают не только через одежду, но и через кожу и начинают морозить легкие, почки и прочие внутренности.

Поднялся. Сначала приседал, потом ходил. Вскоре холод поднял и моих соседей. Пошутили, импровизируя на тему сказочного сюжета про «принцессу на горошине».

Когда рассвело, посмотрели друг на друга и… захохотали. Настолько необычно выглядели: осунувшиеся физиономии, резко обозначившиеся скулы, глубоко запавшие глаза. «Чисто Бухенвальд», – не очень удачно кто-то сострил по этому поводу.

Прочие из восьми ночей последней вылазки коротали на горных склонах, откуда сошел снег и которые уже успели подсохнуть. Правда, подсохнуть – не значит прогреться. Спать укладывались на боку, подстелив тонкое одеяло (одеялами снабдили сербы), примостив подсумок с автоматными рожками куда-то в район почек, чтобы не так тянуло от земли. Спали крепко.

Вот она, еще одна иллюстрация на тему войны и неограниченных человеческих ресурсов.

* * *

Сегодня сербы в Боснии и Герцеговине противостоят не просто агрессивному режиму А. Изетбеговича. Против них ополчились умело направленные мировым правительством несметные силы исламского фундаментализма. Помощь извне мусульманам Боснии и Герцеговины уже не ограничивается долларовым дождем, оружием, снаряжением. Сюда стекаются отряды отменно натасканных в пекле Афганистана моджахедов из Турции, Ирана, Бахрейна, прочих мусульманских государств. В числе наемников на антисербском фронте появились и граждане Болгарии – выходцы из районов традиционного распространения ислама. Сербы считают, что ничего славянского в этих людях не осталось, ибо главное – не кровь, а вера.

Впрочем, в истреблении сербов на территории Боснии и Герцеговины участвует не только мусульманский мир. Щупальца мирового правительства тянутся к сербам и через территории христианских государств, иные из которых еще вчера считались дружественными Югославии. Сотни диверсантов и головорезов тренируются в лагерях, расположенных на территории Австрии и Венгрии. В составе мусульманских военных формирований есть граждане США, Австралии, многих стран Европы. Почти половина оружия и боеприпасов, которыми убивают сербов, произведена в Германии, Италии, Канаде, даже Аргентине. Другая половина – оружие советское. Что-то попало на югославский фронт со складов на территории бывшей ГДР, широким жестом подаренных нашими властями правительству новой объединенной Германии. Что-то произведено в некогда братских странах Восточной Европы по нашей технологии. Знали бы тульские и уральские работяги и конструкторы, в чьи руки попадут со временем результаты их трудов! Вот она, изнанка «братства по оружию»!

* * *

Дважды за время горных хождений попадали под обстрел. На всю жизнь запомню эти гнусные звуки. Заунывный визг летящих пуль. Шуршащий свист приближающихся мин. Дико, но никто из нас до сего дня не знает, под чей огонь мы попадали. То ли мусульмане наугад обстреливали маршрут нашего движения, то ли сербы вслепую сыпали огнем в сторону воображаемого противника.

Лишь на третий день сербы поставили нас на довольствие: со специальными гонцами стали передавать хлеб, консервы, сало. Чем питались до этого? Ничем. Правда, нашей микрогруппе из пяти человек повезло. Неподалеку от места первой (холодной, то есть без костра) ночевки шальной осколок убил серну. Сербы, оказавшиеся свидетелями этого «ЧП», освежевали тушку грациозного парнокопытного, разделили между собой парное мясо. Перепало кое-что и нам. Засветло (первые две ночи в темноте разводить костры было запрещено) пожарили на автоматных шомполах мясо. Поели. Без хлеба и соли.

* * *

Все восемь дней хождения по горам нами командовал Владимир К. Родом он откуда-то с Псковщины. В Югославию прибыл двумя неделями раньше нас. Выездные документы оформлял, кажется, в Питере. Владимир в недавнем прошлом офицер-подводник. Последняя деталь биографии в сочетании с незаурядным ростом и чрезвычайной худобой определила его кличку: Перископ. С командиром нам, похоже, повезло не очень. Владимир то ли в детстве недоиграл, то ли на флоте недокомандовал – его хлебом не корми, дай только нас построить, проинструктировать и куда-то послать: то наблюдать за соседним холмом, то прочесать ближайший склон и т. д. и т. п. Своей боевой задачи Владимир не знает, да и знать не может. Толковых карт на руках ни у кого нет, вводные от высокого сербского командования редки и противоречивы, да и связь с этим командованием попросту отсутствует. Неопределенность положения Перископа начисто лишает его душевного равновесия. Владимир часто нервничает. В общении с нами срывается на крик и грубость. Разумеется, мы отвечаем ему тем же. Наблюдая за Перископом, я начинаю подозревать, что с флота он ушел не по своей воле. Похоже, его списали после обследования у психиатра. Об этом напоминают его глаза: мутные, бегающие, с громадными белками, а главное – странное поведение: что-то среднее между манией преследования и манией величия.

Впрочем, рассказывать о Перископе бесполезно. Его надо видеть. Длинный, какой-то негнущийся, состоящий, похоже, из сплошных шарниров, весь перепоясанный ремнями, в неизменном бронежилете, он заметно отличался от всех нас.

Кстати, о бронежилетах. Перископ – единственный из нас обладатель подобной роскоши. Где, у кого и каким образом он его раздобыл – нам неведомо. Еще один пункт обещаний людей, которые нас сюда отправляли («вас оденут как надо, во все американское и фээргэшное, бронежилеты получите…»), завис в воздухе. Впрочем, что там бронежилет – касок, и тех у нас нет. «Нема», – разводит по этому поводу руками каптер-серб Славко и делает страшные круглые глаза. Нам к этому слову не привыкать.

* * *

Пережили ситуацию, истинный смысл которой нам пока не совсем понятен.

Вечером сидели у костра. Кто-то сушил обувь, кто-то курил. Мимо проходил серб, кажется, командир небольшого калибра из ополченцев. На ходу он буркнул что-то вроде приветствия, потом остановился, даже сделал несколько шагов назад и… бросил в наш костер гранату. Точнее, как потом выяснилось, ее металлическую граненую оболочку, из которой был предварительно удален взрыватель. Взрывчатка из нее так же, скорее всего, была накануне выплавлена. Тем не менее – факт остается фактом: в наш костер была брошена граната! Наша реакция оказалась более чем достойной. Никто даже с места не сдвинулся. То ли считаных мгновений хватило каждому, чтобы понять, что ничего серьезного за подобной выходкой в нынешней обстановке быть не может, то ли… сказалась запредельная усталость, что накопилась в нас за время бестолкового, но все равно смертельно опасного горного рейда.

При полном общем молчании кто-то из наших совсем без суеты выкатил гранату из костра и отфутболил в сторону «шутника». Серб подобрал отвергнутый «гостинец», пробормотал что-то невнятное и растаял в темноте. Чем руководствовался «брат по оружию», решившись на подобный жест? Тестировал наше самообладание? Репетировал критическую ситуацию? Просто нелепо шутил, хлебнув накануне ракии? Пока эти вопросы остаются без ответов.

Кстати, «шутник» изрядно рисковал. За подобный «тест» мог бы получить и по морде. Без всяких скидок на славянское братство, общие корни и единую веру. Уверен, что во второй раз подобная шутка даром «автору» не пройдет.

* * *

Восьмидневное хождение по горам конкретного завершения не имело. В последнюю ночь повалил густой мокрый снег. Меньше чем за час наши хлипкие, накануне наспех сооруженные шалаши стали непригодны для ночлега. Ночь провели на ногах – топтались по очереди у хитро запрятанного в камнях костра. Как и в предыдущие ночевки, был выставлен караул, однако его роль представлялась более чем относительной. Видимость и слышимость были без преувеличения нулевыми. Очертания вытянутой руки растворялись в густейшей пелене мокрых снежных хлопьев. Задумай мусульмане, прекрасно знающие местность, вылазку в эту ночь – нам не сдюжить.

Ранним утром пришел приказ возвращаться в казарму. Увы, пока это единственный понятный, продиктованный здравым смыслом приказ свыше. Без цели бродить по горным тропам до нитки вымокшими, не видя ни зги – занятие по меньшей мере никчемное. Тем более что снег утром не прекратился, а повалил с новой силой. Возвращались, проходя через лагерь первой, более многочисленной, в большинстве своем казачьей, группы. Их блиндажи-шалаши с печами из железных бочек, с дверями из плащ-палаток, с лежаками из сухих веток, сена и одеял показались нам сказочными дворцами.

О таких условиях все восемь дней горных странствий мы могли только мечтать.

* * *

Надежды на, по крайней мере, двухдневный отдых в казарме не подтвердились. Уже утром следующего дня посыльный передал распоряжение передвигаться на позицию, занятую ранее казачьей группой. Позиция по-сербски – «положай».

Позднее выяснилось, что решение о досрочном снятии нас с заслуженного отдыха родилось не само по себе. Оказывается, едва мы после той кошмарной ночи погрузились в грузовик, «забузили» казаки. Полученная нами передышка показалась им незаслуженной. Сербское командование, не желая обострять отношений с русскими добровольцами, быстренько отменило решение о предоставлении нам двухдневного отдыха и снова заслало нас на «положай».

С этого дня, кажется, определились, по крайней мере, на ближайшую пару недель возложенные на нас обязанности. Нам поручено удерживать высоту З. Ту самую, на которой закрепилась ранее казачья часть нашего отряда. Помимо автоматов, в нашем распоряжении еще пара пулеметов, изрядное количество ручных гранат, специальные гранаты для стрельбы с помощью особых насадок из автомата. С последним видом оружия я, признаться, встретился впервые. Конструкция этого оружия до смешного проста. На ствол привычного и родного автомата Калашникова (туда, где обычно крепится пламегаситель) наворачивается специальная насадка. На ней крепится граната (сербы называют ее «трамблон»). Автомат заряжается холостым одиночным патроном, и – пожалуйста, в вашем распоряжении… гранатомет. Единственное «но» – зверская отдача. Поэтому «трамблонщикам» настоятельно рекомендуется не упирать приклад в плечо, а пропускать его без упора под мышкой.

Определен и график нашего нахождения на «положае»: четыре дня здесь – сутки в казарме. В близком соседстве с нами позиция сербов. У них иной ритм службы. Двое суток на позициях – двое суток в казарме – двое суток дома. «Не война, а санаторий у них», – шутим по этому поводу.

* * *

Продолжается знакомство. Не устаешь удивляться хитросплетению судеб, особенностям характеров, биографий и т. д. Я уже успел обратить внимание на совсем паренька – Андрея П. в составе питерской, прибывшей сюда на пару недель раньше группы добровольцев. Из всех нас он выделяется прежде всего возрастом. Андрею, как только что выяснилось, нет еще восемнадцати лет. Неполные восемнадцать! Славное начало биографии у парня. Но это еще не все. Оказывается, Малыш, как с учетом возраста окрестили его однополчане, воюет уже почти год! Начинал в мае прошлого года в Приднестровье. Вместе с другими лучшими представителями нации помогал тамошним русским отстаивать право оставаться русскими. Приднестровский опыт умножил в Абхазии. Там Андрей получил ратную специальность снайпера. Когда уезжал, на прикладе его винтовки было восемнадцать зарубок. В Абхазии платили неплохие деньги, но тот ужас, которого хлебнул там Андрей, вряд ли имел рублевый коэффициент. В десанте, куда он входил, погибло семьдесят процентов состава.

Всякий раз, срываясь из дома в очередную горячую точку, Андрей придумывал для родителей убедительную легенду. То он едет на длительные сборы в спортивный лагерь, то вместе с молодежным интернациональным отрядом отправляется строить коровники в Венгрию, то еще что-то. Святая наивность его родителей!

Здесь, в Югославии, Андрей также снайпер. Правда, зарубок на прикладе нет. Пока нет. Оглядываешь угловатую мальчишескую фигуру в пятнистом комбинезоне, лицо, едва успевшее познакомиться с бритвой, пытаешься представить этого очкарика в гражданской жизни. Такому больше всего подошли бы нотная папка или скрипичный футляр в руки.

Самое нелогичное, смешное, а может быть, и дикое, что по возвращении домой Андрея могут призвать «для прохождения действительной военной службы». Каково ему будет выслушивать сержантов-придурков? Сможет ли он стерпеть «наезды» старослужащих? Я многое отдам, чтобы встретиться с этим парнем года через три-четыре и за бутылкой водки вдоволь наговориться [3]3
  Судьба Андрея П. сложилась в целом благополучно. Снайперские способности определили род занятий на всю жизнь. Андрей стал спортсменом-стрелком, тренером по этому виду спорта. Сам достиг немалых, в том числе и международного уровня, результатов. Подготовил и воспитал немало чемпионов. Называть его настоящую фамилию не рискну. Вдруг чиновники-недоброжелатели, узнав о его добровольческом прошлом, начнут клеить ему ярлык былого «наемника» и всячески гнобить. От себя лично пожелаю дальнейших успехов: чтобы все пули «в яблочко», чтобы ученики только радовали достижениями своего тренера! Так держать, Андрей! В боснийских горах начиналась твоя биография. Начиналась правильно и красиво. Сейчас тебе нет и сорока. Ты еще многое сможешь и успеешь!


[Закрыть].

* * *

Всякий день на «положае» – приготовление к ночи. Сплошное хождение. За дровами. За сеном. За продуктами. Плюс караулы, которые выставляем с наступлением сумерек. Стоять приходится обычно дважды за ночь по полтора-два часа. День – ночь – сутки прочь. Казаки почему-то караульную службу игнорируют. Она им представляется чисто «мужицким» малосерьезным делом. Схема их рассуждений такова: рейд, разведка, бой – это наше, казачье, стоящее. Что же касается караула, нарядов – это ерунда, пусть в эти игрушки «мужики» (то есть все не казаки) играют. Причиной конфликта подобный подход не стал, ибо мы, «мужики», рассудили так: караул – форма обеспечения не только общественной, но и личной, собственной безопасности. Если ты в этом заинтересован – отдежурь положенные часы, если нет – Бог тебе судья.

* * *

Кто-то очень верно подметил, что самая увлекательная охота – охота на человека. Описать ее невозможно. Все это надо чувствовать. И силуэт врага в прорези прицела, и сладкий холод смертельной опасности, и неведомая сила, что вплющивает тебя в камни, когда над головой взвизгивают пули, предназначенные именно для тебя.

А самое острое, самое сильное чувство здесь – осознание того, что в тот момент, когда ты ловишь живую цель в свой прицел, кто-то на «той стороне» так же старательно, затаив дыхание и прищурив глаз, прицеливается в тебя. От размышлений на такую тему бросает в дрожь. Дрожь холодная, но сладкая. Переживший это – поймет. Всем прочим объяснять бесполезно. Даже в богатом русском языке не найти для этого подходящих слов.

* * *

Пришло время изучать близлежащую территорию. С нашей горы в ясную погоду прекрасно видно несколько мусульманских поселков. С квадратиками кварталов, карандашиком минарета и прочими признаками населенного пункта в здешних краях. По прямой до поселков километров пять-семь. От сербов нам известно, что поселки основательно укреплены и битком набиты мусульманами. В распоряжении последних не только стрелковое автоматическое оружие, но и минометы, артиллерия. Говорят, правда, у мусульман туговато с боеприпасами, но нам в это верится с трудом – оттуда постреливают с завидным постоянством.

Чтобы лучше знать местность, полдюжины «охотников» под началом командира Мишки решили сегодня предпринять что-то вроде разведки. Спустились по склону горы, на вершине которой расположен наш лагерь, миновали разрушенный хутор, куда раньше мы регулярно наведывались за дровами и за материалом для наших хижин-блиндажей, и… нарвались на мусульман. После десятиминутной перестрелки наши отошли. Организованно. С достоинством. Затевать бой смысла не было. Безрассудно «в лоб» атаковать неизвестное количество основательно прикрытых мусульман. В перестрелке ранен сибирский казак Мишка Д. Ранение, кажется, неопасно. В мякоть бедра. Кость не задета. С операции Мишка возвращался сам, опираясь на выломанный сук.

У Мишки уникальная внешность. Приплюснутый, странно вытянутый череп и обилие клочковатой растительности на лице роднят его с нашими очень давними предками. Отсюда и кличка, полученная в самые первые дни пребывания на югославской земле – Человекообразный. Мишка – мастер. Из подобранного невесть где куска овечьей шкуры за неполный час он скроил молодецкую казачью папаху. Старая рубаха за один вечер превратилась в его руках в удобную безрукавку с отделениями для автоматных рожков. Мишка может починить обувь, продлить срок работы зажигалки, из веточек можжевельника и еще каких-то одному ему ведомых травинок приготовить ароматный чай. Кажется, вот он – человек, о котором можно сказать – «золотые руки». Но у этих рук специфическая особенность. Вещи и предметы, попадающие в эти руки, если не становятся шедеврами, моментально ломаются, пачкаются, портятся и приходят в негодность всеми известными в природе способами. Попросил Мишка у кого-то из наших перочинный нож – через сорок секунд у ножа сломано лезвие. Взял Мишка посмотреть у знакомого серба винтовку малоизвестной в России системы «маузер», миг – и оружие стало бесполезной железякой.

Человекообразный – почти легендарная личность. На пути от югославо-румынской границы до Белграда он умудрился потерять портфель с хромовым сапогами, фуражкой, гимнастеркой и прочими предметами казачьей амуниции. Для истинного казака, каким, безусловно, Мишка себя считает, эта потеря невосполнима. Обстоятельства «ЧП» до смешного просты. На одном из ухабов автобус, в котором мы ехали, изрядно тряхнуло. Дверь открылась. пожитки Мишки, лежавшие с краю, вывалились. Сидевший рядом и неспящий (!), в отличие от большинства из нас, Человекообразный все это видел. Заметив, сказал: «Тут чей-то чемодан, кажется, упал». Разбуженные этой фразой, мы осмотрелись, проверили наличие собственного багажа и, разумеется, никакого беспокойства не проявили. Человекообразный же, несколько удивленный нашим безразличием к собственным вещам, с чувством исполненного долга задремал. Часа через два, уже перед самым Белградом, мы были разбужены его хриплой матерщиной. Оказывается, потерянный багаж принадлежал именно ему… [4]4
  Судьба этого человека сложилась так, что есть все основания назвать его настоящее имя: Виктор Десятов. После участия в военных действиях под Вышеградом по приказу сербских командиров он был передислоцирован в Сараево. Принадлежностью к казачьему сословию трепетно гордился, но в пропаганде тезисов типа «казаки – пуп земли» замечен не был. Никогда не участвовал и в скотских пьянках с мордобоем и стрельбой. Погиб геройски. В канун Рождества 1994 года попытался вытащить из-под снайперского огня раненную на перекрестке двух улиц на окраине Сараево сербку. Угодил под огонь, похоже, того же мусульманского снайпера. На языке войны это называется «попался на живца».


[Закрыть]

* * *

Смертельная опасность – тот же наркотик. Оказываешься в ситуации, когда имеешь шанс быть убитым, проклинаешь судьбу и молишь Бога, чтобы пронесло, обошлось. Ругаешь себя последними словами за то, что добровольно попал в эту переделку. Но вот опасность миновала, и… начинаешь чувствовать, что того самого ощущения смертельной опасности не хватает. Странно…

* * *

Не писал несколько дней. Не хотелось. Точнее: душа не лежала. Хандра накатила не сама по себе. Накануне кто-то пустил слушок о том, что бородатый журналист, то есть я, – чуть ли не «засланный». Это я-то, у которого все командировки за последние два года делились между Ираком, Южной Осетией, Приднестровьем и прочими, далеко не райскими местами. Казаки, уже снискавшие здесь славу самых невежественных, эту байку подхватили. Их делегация во главе с походным атаманом Лешкой интересовалась без особой вежливости, что я записываю, почему у меня с собой диктофон и фотоаппарат. Я взялся было объяснять, но, встретив тяжелые мутные взгляды собеседников, понял, что это бесполезно. Благо в рюкзаке еще оставалась пара газет с моими материалами о той же Югославии, где я был всего полгода назад по приглашению патриотически настроенной части сербской интеллигенции. Сунул газеты казакам: «Читайте. Вопросы потом». Вопросов не было. Правда, извиниться за унизительный допрос никто так и не соизволил.

Что же касается дикости и воинствующего невежества казачьей части нашего отряда, то всякий день дает их великое множество. Один недавний «культпоход» в баню чего стоит.

На днях сербское начальство, вняв нашим просьбам о необходимости помыться, организовало «баню». Под баней подразумевался теплый душ в помещении расположенной аж в самом Вышеграде турбазы. На момент банного предложения на «положае» несла службу «мужицкая» часть нашего отряда, так что на помывку выехали почти одни казаки. После душа они не стали спешить к ожидавшему их грузовику, а разошлись по этажам корпуса турбазы. Вмиг был найден общий язык с замками дверей кабинетов, началась тотальная проверка всех помещений. Велика была радость искателей, когда в одной из комнат были обнаружены почти ящик то ли забытого, то ли припрятанного пива и дюжина бутылок ликера. Если бы казаки на этих трофеях остановились! Из кабинетов тащили все: пепельницы, занавески, стаканы, красочные проспекты. Что не запихивалось в карманы и сумки – рассыпалось по коридорам, выкидывалось в окна. Любопытно, как распорядятся «завоеватели» подобными «трофеями»? Не думаю, что эти вещи можно будет продать в местных прифронтовых условиях. Людям здесь не до красивых безделушек. Какой конфуз, если в казачьих вещах будут копаться югославские таможенники! Багаж мародера всегда с головой выдает его владельца.

Разумеется, уехавшие в баню в казарму в тот вечер уже не вернулись. Ночевали в «дурдоме», в том самом интернате для слабоумных детей, что служил нам приютом в первые дни пребывания на югославской земле. Ночь была бурной. После ликеров и пива казачки изрядно пошумели. Заодно и постреляли. И не только одиночными. Благо не друг в друга, а по окнам, стенам, потолкам.

Нет оснований упрекать участников куража в плохом «поведении». Война всегда требует от человека максимального напряжения, максимальной отдачи. Чем жестче эти требования, тем диковиннее (особенно со стороны) и грубее формы разрядки. Так было всегда. В любые периоды любых цивилизаций. И все-таки перед сербами неудобно. Они решили сделать нам полезное и приятное. Повезли за добрые тридцать километров русских добровольцев в баню, а те… попросту насвинячили. Впрочем, почему «те»? Не «те», а мы. Кому интересно, что меня не было в той компании? Все такие, значит, и ты такой. Один за всех. Все за одного.

А наутро с нашей банной делегацией стряслась еще более неприглядная история. Измученные похмельем соотечественники забрели на кладбище Вышеграда. Ракия в граненых стаканчиках, что по обычаю оставляется сербами на могилах родных и близких, была вмиг истреблена. Была выпита водка, предназначенная для мертвых!

* * *

На каждую ночь приходится один-два караула. Обязанности караульного традиционны: вглядываться, вслушиваться и т. д. Заодно и поддерживать огонь в кострах-очагах, служащих обогревом наших шалашей-блиндажей.

Все успели обратить внимание на особую ясность ночей в здешних местах. Свет луны настолько силен, что без труда различается и положение стрелок на циферблате ручных часов, и детали одежды на коллеге-караульном, который топчется у соседнего блиндажа метрах в тридцати.

Ночью немногим ниже ноля градусов. Днем немногим выше той же самой отметки. Солнце яркое. На солнцепеке даже жарко. Снег в горах день ото дня убавляется, но ручьев, луж, сырости нет и в помине. Проталины появляются на свет совершенно сухими. В этом, похоже, особенность здешнего климата. Влага то ли незаметно уходит вглубь, то ли моментально испаряется. На склонах гор уже проявилось множество черных проталин. Это и радует (весна все-таки!), и настораживает. Бесснежная поверхность – бесшумный и бесследный путь мусульман к нашим позициям.

* * *

Днем нас снова обстреляли. Уже в который раз. Едва мы принялись за обед, примостив на коленях котелки с традиционным фасолево-свининным варевом, как сантиметрах в двадцати над палаткой зацвикали пули. Снайпер! Не устаешь удивляться гнусности их звуков. Раньше я думал, что самый неприятный звук рождает соприкосновение металла со стеклом. Ошибался.

На огонь ответили, приблизительно определив место, откуда стреляли. Тем все и кончилось.

* * *

Этой ночью время караула делил с Мишкой-Капелькой, сибирским казаком. С тем самым, который благодаря избыточному весу «сдох» в первом же рейде. Одиночество, ночная тишь и яркий лунный свет настроили Мишку на откровенность. Он с неподдельной грустью сетовал на окружение, на нравы в среде особняком держащихся казаков. Оценивая последних, несмотря на собственную принадлежность к ним, Капелька крут. По его мнению, в отряде слишком много «шариковых» и откровенных ублюдков. Обвинения не голословны. Мишка поражен фактами банного грабежа и последующей бездарной пьянки в «дурдоме», осуждает постыдную кладбищенскую похмелку. Вежливо слушаю, вежливо киваю, но откровенностью за откровенность платить не спешу. В недавнем рейде при посещении разоренных мусульманских домов Капелька сам «отличился»: с агрессивной активностью пихал в свой вещмешок все подряд. Включая сильно потрепанное барахло, стоптанную обувь, грошовые никчемные безделушки. И этот человек претендует на принадлежность к касте интеллигентов!