Текст книги "Статьи в журнале "Частный корреспондент""

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Борис Юльевич Кагарлицкий
Статьи в журнале «Частный корреспондент»

Содержание:

06.07.2009 – Американская мечта о Европе

14.07.2009 – Ко дню рождения революции

03.08.2009 – Революция менеджеров

04.09.2009 – Республика в опасности

24.09.2009 – Контуры новой эпохи

30.09.2009 – Катастрофа на Волге

Американская мечта о Европе

Европейская модель торжественно осуждена и отвергнута

На протяжении по крайней мере 20 лет «эффективную американскую модель» противопоставляли неэффективности и расточительности европейского социального государства, которое, как нам объясняли, подрывает стимулы к труду, тормозит инновации и вообще не может привести ни к чему хорошему.

Культурная сторона экономического неолиберализма состояла в дискредитации европейской традиции и прославлении американского опыта. Правда, оборотной стороной этой пропаганды стал беспрецедентный взрыв антиамериканских настроений по всему миру – от Индонезии до Канады и от России до Южной Африки. И дело тут не только в политических провалах Джорджа Буша-младшего, который втянул Соединённые Штаты сразу в две непопулярные заморские войны, ни одну из которых невозможно выиграть. Для людей за пределами США гораздо важнее было то, что отмена привычных для них социальных гарантий, постепенный демонтаж бесплатного образования и здравоохранения, рост цен на транспорт и прочие малоприятные вещи связывались с необходимостью подражать Америке.

Критика европейской социальной модели в последнее десятилетие ушедшего века в качестве господствующей идеологической мантры сменила на Западе потерявшую актуальность борьбу против «коммунистического тоталитаризма». То, что наиболее активно эти идеи были подхвачены именно в странах бывшего Восточного блока, – неудивительно. Стремление «жить как в Швеции», характерное для последних лет существования коммунистических режимов, быстро сменилось желанием «всё сделать как в Америке». Это стремление вполне соответствовало общей логике приватизации, а главное, освобождая государство от социальной ответственности, одновременно освобождало превращающихся в буржуа чиновников от ответственности моральной – отказывая людям в помощи, они не действовали ради их же блага!

Наряду со ссылками на замечательный американский опыт, эта политика иллюстрировалась простенькими байками про бесплатный сыр, который бывает только в мышеловке, и рассказами про бедняка, которому дали вместо рыбы удочку, чтобы теперь он научился ловить рыбу сам. Более серьёзных и близких к реальной жизни аргументов не требовалось, хотя социолог Анна Очкина однажды ехидно заметила, что рассказы эти были явно не тем адресованы: «Сегодняшняя социальная политика для экономики России – это не рыба к столу и не удочка для рыбака. Это скорее удочка, которую протягивают оглушённой динамитом рыбе, предлагая ей выбраться на сушу».

Однако так или иначе, логика в происходящем была. Гораздо сложнее обстояло дело в самой Западной Европе, где правящие круги тоже прониклись мыслью о вредности европейской социальной модели. «Пережитками социализма» объясняли все проблемы – от высокой безработицы до кризиса пенсионной системы, не обращая внимания на то, что в странах, последовательно идущих по пути «американизации», да и в самих Соединённых Штатах, эти проблемы стоят не менее остро. Демонтаж европейской социальной модели стал главным приоритетом политики фактически во всех европейских странах. Эти же принципы были законодательно закреплены в Маастрихтском договоре и других договорах, переоформивших здание Европейского союза. Об этом писала пресса и ежедневно говорил телевизор. Эта цель стала консенсусом правых и левых. Причём последние в стремлении всё переделать по законам свободного рынка далеко превзошли правых – любовь социалистов к капитализму оказалась куда более горячей и искренней, чем у самих капиталистов, достигая градуса исступлённой страсти.

Все эти усилия, однако, не дали ожидаемого результата по очень простой причине: подавляющее большинство населения Западной Европы от своей социальной модели отказываться не желало и сопротивлялось как могло – иногда активно, устраивая забастовки, митинги и демонстрации, проваливая договоры и проекты реформ на референдумах, а иногда пассивно – игнорируя нововведения, не поддерживая их и не участвуя в них.

Поскольку ликвидация европейской социальной модели была тесно увязана с проектом межгосударственной интеграции, то Европейский союз, вначале вызывавший энтузиазм населения, начал стремительно терять поддержку. Простенькая пропагандистская ловушка (представить отказ от европейских традиций и образа жизни в качестве необходимого условия для объединения Европы), которая давала эффект на первых порах, перестала работать. Сам Евросоюз стал всё чаще восприниматься гражданами Запада как антиевропейский проект. Именно неприязнь к союзу и его институтам постепенно становится главным фактором, объединяющим и сплачивающим народы Старого континента.

Возникла тупиковая ситуация. Европейская модель торжественно осуждена и отвергнута, не осталось ни одного государства и правительства, ни одной серьёзной партии, выступающей за её сохранение, ни одной крупной газеты, отстаивающей её преимущества. А с другой стороны, уничтожить её не удаётся, ибо, несмотря на все усилия пропаганды, народ против. И не желает считаться ни с прессой, ни с политиками, ни с международными договорами, которые эти политики подписывают. Консенсус элит обернулся затяжным противостоянием с массами, которые этот консенсус не разделяли. Хуже того, доверие к демократическим институтам, никак не отражающим реальное состояние общественного мнения, стало падать. Попытки отказа от европейской социальной модели обернулись кризисом политической системы и постепенным осознанием элитами того факта, что европейская демократия тоже является препятствием, от которого надо избавиться (вспоминается знаменитая статья в Financial Times, где было очень убедительно доказано, что по-настоящему серьёзные политические и экономические вопросы недопустимо доверять народному голосованию). Демократия, как и социальные гарантии, является фактором снижения конкурентоспособности (и китайское Политбюро вкупе с другими азиатскими диктатурами доказало более чем наглядно).

В тот самый момент, когда вопрос о преодолении в Европе пережитков демократии уже вышел на первый план в дискуссиях реформаторов, разразился мировой экономический кризис. И начался он, как назло, именно в США, в стране, экономику которой объявили образцом эффективности, современности и динамизма. Хуже того, те самые финансовые схемы, что во время кризиса были провозглашены примерами жульничества, безответственности и близорукости, приведшими финансовую систему к краху, перед этим были представлены всему миру в качестве образцов американского инновационного подхода, динамизма и изобретательности. Канадские банки избежали краха вслед за своими американскими партнёрами только потому, что правительство под давлением «консервативного общественного мнения» отказалось пойти им навстречу и провести в финансовом секторе дерегулирование по образцу США. Аналогичным образом европейская банковская система устояла, избежав волны банкротств, подобной той, что поразила нью-йоркскую Уолл-стрит. Правительства и в Европе, и в США вынуждены были прибегать к национализации – единственная крупная страна, где подобные меры всё ещё являются табу, – это Россия, самая капиталистическая на сегодня из всех капиталистических стран.

Роли изменились. Американская экономия обернулась грандиозными затратами казённых и частных средств, направленных не на развитие производства, науки, культуры и социальной сферы, а просто на предотвращения краха (хотя крушение ряда ведущих мировых компаний всё равно предотвратить не удалось). Деньги, которые раньше не были потрачены на развитие, сегодня просто выбрасываются в топку кризиса – с минимальным эффектом. Скупой платит дважды.

Стремительный рост государственных расходов начался ещё при Джордже Буше, как сам экономический кризис. Сегодня администрация Барака Обамы обещает провести в США реформу здравоохранения, чтобы сделать «как в Европе», взяться за реформу банков на основе шведской модели.

Европа всё чаще становится образцом для переживающих не только экономический, но и морально-идеологический кризис американцев. Если обещание «перемен», с которым пришёл к власти Обама, вообще имело хоть какое-то значение, то сводилось оно к стремлению приблизить американское общество к европейским образцам социального государства. Беда лишь в том, что в самой Европе это социальное государство подорвано и дезорганизовано многолетними попытками сделать «как в Америке».

Что касается России, то у нас, несмотря на потоки демагогических заявлений о «социальной ответственности власти и бизнеса», ничто пока не меняет устойчивой ориентации на американскую модель – с русской, разумеется, спецификой, позволяющей удивительным образом сочетать анархию рынка с разгулом чиновничьего произвола.

Мы хотели жить как в Америке?

Вы и будете жить как в Америке. Ну почти как в Америке.

К дню рождения революции

Как полёт духа и торжество разума привели к кровавой бане и новой империи

14 июля Великой французской революции исполняется 220 лет. Дата вроде бы почти круглая, но на юбилей никак не тянет. А с другой стороны, как повод для разговора подходит вполне. И разговор этот особенно актуален именно у нас в России, где до сих пор не могут разобраться с итогами другой революции – Октябрьской.

О том, что французская революция вместе с последовавшими за ней Наполеоновскими войнами задала многие важнейшие параметры общественной жизни Европы и мира, говорить не приходится. Даже французский стандарт правостороннего движения транспорта установился по всему континенту после того, как по нему прошли армии французского императора. Левостороннее движение сохранилось лишь в Британии да в течение ещё одного столетия в Скандинавских странах, куда французы не дошли…

Республиканские институты, буржуазная политика, свободная от сословных традиций прошлого, разделение на левых и правых, превращение прессы в инструмент общественной мобилизации, а теоретической идеологии в основу массовой пропаганды – всё это новации Великой революции, начавшейся со взятия Бастилии 14 июля 1789 года.

Собственно, штурм Бастилии и стал первым пропагандистским мифом нового времени, поскольку в строгом смысле слова его вообще не было. Крепость не защищалась, а боевые действия свелись к одному залпу, который дали швейцарцы по наседавшей толпе. После этого перепуганный комендант и пушки со стен убрал (зарядов к ним всё равно не было), и крепость сдал, но головы всё равно лишился. Ликующий от осознания внезапной свободы народ долго носил эту голову на пике по Парижу. Но уже через несколько месяцев по всей Франции, а потом и по всей Европе распространялись красочные литографии, изображающие многочасовой штурм, сопровождающийся артиллерийской канонадой. Картинки эти до сих пор украшают учебники истории – уж больно красивы. А спустя примерно полтора столетия великий режиссёр Сергей Эйзенштейн в гениальном фильме «Октябрь» по этому же образцу создавал образы взятия Зимнего дворца в Петрограде 1917 года. Штурма Зимнего тоже не было, поскольку деморализованное Временное правительство сопротивляться было не способно. Большевики просто пришли, разогнали охрану и выселили правительство из дворца. А чтобы не быть заподозренными в стремлении к террору наподобие кровожадных французских якобинцев, министров ещё и распустили по домам, предварительно от них потребовав «слово чести», что насильственных действий против власти те предпринимать не будут. Перепуганные министры, естественно, слово дали…

Выученные в гимназиях на французских примерах, не избавившиеся ещё от дворянских предрассудков («слово чести»!!!), вожди рабочего класса ещё не понимали, что в России революция примет несколько иной оборот.

Эта неспособность сил старого общества к сопротивлению на самом деле говорит об исторической закономерности и неизбежности революции гораздо больше, чем героические легенды, сочиняемые задним числом революционными пропагандистами. Но массовое сознание требует ярких и запоминающихся образов. И их создают. Кадры из эйзенштейновского «Октября», а потом из его звукового ремейка, вышедшего под названием «Ленин в Октябре», подобно французским пропагандистским литографиям штурма Бастилии, заняли место в учебниках истории в качестве «документального иллюстративного материала».

Вернёмся, однако, к Франции. Важнейшей особенностью революционного сознания того времени была рациональность, с которой политический переворот описывал сам себя. Французы не просто свергли старую власть, заменив её новой, после чего лагерь революционеров погрузился в кровавую внутреннюю борьбу. Они очень чётко осмысливали и каталогизировали всё происходящее. Что, впрочем, свойственно было и старому режиму, мышление которого было также пронизано рациональными схемами великого Декарта. В итоге каждый шаг сопровождался самооценкой и самоосмыслением, события выстраивались в систему, а смена институтов и политических курсов выстраивалась в определённой последовательной логике – не только объективно, но и в общественном сознании. Названия месяцев нового революционного календаря, придуманного французскими республиканцами, превратились в политические термины. Сам календарь не прижился, зато все мало-мальски образованные люди знают теперь про термидор и брюмер. Точно так же как французская абсолютная монархия стала образцом для европейского абсолютизма вообще, так и французская революция сделалась своего рода образцовой моделью для всех последующих революционных процессов во всём мире. Оглядываясь на Францию, можно было оценить собственное положение, его перспективы и значение переживаемого в настоящий момент этапа с точки зрения общей динамики истории.

В этом плане аналогии между французской и русской историей не только очевидны, но и поучительны. Говорить и писать о них начали уже в 1917 году, когда Ленин (и не он один) сравнивал большевиков с якобинцами, когда российские революционеры, ещё не выработавшие новый стиль и язык советского режима, называли своих новых министров на французский лад «народными комиссарами», устраивали массовые театрализованные зрелища в стиле Робеспьера и использовали эстетику 1789 года так же, как прежде якобинцы использовали эстетику античную.

Большевистский режим, установившийся после 1917 года, демонстрировал явные черты сходства с якобинским, даже когда сам не хотел этого. В масштабах России, усиленные новыми техническими средствами, недоступными деятелям XVIII века, все революционные мероприятия приобретали размах, далеко выходящий за рамки французских прецедентов. Это относилось как к достижениям, так и к преступлениям, как к героическим начинаниям, так и к трагическим глупостям. Советский красный террор был повторением террора якобинского, но жертв оказалось несравненно больше. Как, впрочем, и у белого террора, о котором современные критики большевизма почему-то предпочитают забывать.

Между тем из революционной диктатуры неминуемо вырастал термидор – постреволюционный режим, консолидирующий новую власть, отодвигая массы и радикальные элементы от участия в политике. Лев Троцкий после смерти Ленина увидел призрак термидора в блоке центриста Сталина с бухаринским правым крылом партии. Однако история распорядилась иначе. На фоне Великой депрессии и закономерно совпавшего с ней внутреннего «кризиса хлебозаготовок» умеренное крыло потерпело поражение, а центристы устроили свой собственный термидор по совершенно иному сценарию, организовав коллективизацию.

Сталинский термидор плавно перешёл в бонапартизм, революционная риторика сменилась милитаризмом, мировая революция, не будучи официально отменена, превратилась в идеологический инструмент строительства империи. Другое дело, что империя советская, как и наполеоновская, была отнюдь не похожа ни на империи старого мира, ни на колониальные государства. Как и положено в эпоху бонапартизма, победоносные войны сопровождались репрессиями, революционное наследие прославлялось, а революционеров репрессировали. Масштабы репрессий опять многократно превосходили то, что мы видим во Франции. Наполеону Бонапарту вообще повезло: грязную работу взаимного уничтожения до него сделали сами республиканцы, избавив его от необходимости превращать тропические каторжные острова в полноценный ГУЛАГ (хотя некоторые шаги в этом направлении сделаны были). Прогрессивные социально-экономические последствия советский бонапартизм имел так же, как и французский, хоть и не всем это хочется признавать. Происходила модернизация.

Ключевое отличие русского процесса от французского состоит в том, что благодаря масштабам перемен консолидировать бонапартистскую фазу постреволюционной истории удалось на беспрецедентно долгий срок. Но крах бонапартистской системы всё же произошёл – в форме поражения в холодной войне, перестройки и распада СССР. Началась эпоха Реставрации.

В этой системе координат очень любопытно представить себе, где мы находимся сейчас. Недавно молодой историк сравнил «управляемую демократию» Владимира Путина с «июльской монархией» Луи Филиппа. И в том и в другом случае делается осознанная попытка соединить в рамках одной политической системы два типа легитимности, совместить символику и наследие постреволюционного режима с традициями дореволюционного общества, соответствовать международным стандартам своего времени, одновременно оглядываясь на специфические особенности местного общества, этим стандартам не соответствующего (наше несоответствие либеральными идеологами неизменно интерпретируется как «отсталость» или «аномалия»).

Что же, если мы живём в условиях июльской монархии, то нелишне вспомнить: последовал за ней новый революционный кризис. Делать прогнозы на основе прошлого опыта – дело неблагодарное, что подтвердила и судьба левых большевиков, ожидавших термидор совсем не оттуда, откуда он пришёл. Мыслить аналогиями удобно, но опасно. Они часто подводят.

Но иногда оглянуться на исторический опыт всё же не лишнее. Так, для сведения.

Революция менеджеров

Что будут делать люди, уволенные осенью?

Постер к фильму «С меня хватит!»

Положение дел усугубляется двумя факторами. Во-первых, резко обостряется конкуренция на рынке труда. Отдохнувшая и истратившая свои сбережения масса летних и весенних уволенных принимается активно искать работу и с большой долей вероятности сталкивается на этом поприще с теми самыми людьми, которые месяца три-четыре назад подписывали их увольнения. Во-вторых, беда обычно не приходит одна: увольнения будут сопровождаться обострением банковского кризиса и другими неприятностями.

Вопрос о том, что будут делать люди, уволенные с работы осенью, является самым болезненным для современного российского общества.

С теми, кого уволили или увольняют весной и летом, всё понятно. Поехали отдыхать. А вот осенние жертвы кризиса…

Речь, ясное дело, не о потерявших работу металлургах или слесарях-сборщиках, которые трудились на остановленных конвейерах автозаводов в Тольятти и Ижевске. Ими российская интеллектуальная публика не интересуется, а по поводу рабочих ВАЗа даже злорадствует: мол, нечего кормить бракоделов, которые живут за наш счёт. О том, сколь полезен и ценен продукт, производимый самой интеллектуальной публикой, кто за него в итоге платит и во что обходятся интеллектуалы рабочим АвтоВАЗа, мы лучше промолчим, дабы никого не обидеть. По крайней мере в начале статьи.

Впрочем, трудящиеся заводов и фабрик, уволенные весной и летом, тоже нашли себе дело: они сажают на своих шести сотках картошку, а если позволяет климат, то и другие полезные растения. С началом осени возьмутся за сбор урожая, а зимой будут его есть. Потому, если кто интересуется, народного восстания или тем паче социальной революции не ждите до ранней весны – пока запасы картофеля не кончатся.

Итак, речь идёт исключительно о среднем классе. Его судьбы очень интересуют интеллектуалов, поскольку последние сами себя к среднему классу причисляют и испытывают к нему острое чувство социальной солидарности.

А между тем именно среднему классу осень готовит много неприятных сюрпризов. Мало того что грядёт новая волна увольнений, но увольнять на сей раз будут не тех и не так.

Первая волна кризиса вызвала в большинстве фирм острую потребность в оптимизации работ. Иными словами, сокращали персонал, закрывали второстепенные направления. Кое-где снижали зарплату и урезали всевозможные бонусы. Многие от этого пострадали, но система в целом устояла. Миллионы «белых воротничков», населяющих Москву и Петербург, испытали некоторые жизненные неудобства, но ничего по-настоящему страшного. Люди с высокой квалификацией и опытом работы или те, кто считался таковыми, свои места сохранили. А тем более их сохранили менеджеры, даже те, что находились в среднем звене. Они сами других сокращали.

Есть некоторые специальности, которым, казалось бы, ничего не грозит. Если есть фирма, значит есть и бухгалтер. И разумеется, целый штат начальников и руководителей. У них, кстати, часто имеются персональные помощники, секретари и консультанты, которые останутся на своих местах, пока жива компания.

А что если компания закроется?

Главная особенность второй волны кризиса в том, что значительная часть сокращений вызвана не оптимизацией (все уже сократились как могли), а банкротствами и закрытием фирм. Оптимизироваться дальше некуда, приходится сворачивать бизнес.

Без работы оказываются не сотрудники низшего звена, а менеджеры, управленческий персонал, руководители. Положение дел усугубляется двумя факторами. Во-первых, резко обостряется конкуренция на рынке труда. Отдохнувшая и истратившая свои сбережения масса летних и весенних уволенных принимается активно искать работу и с большой долей вероятности сталкивается на этом поприще с теми самыми людьми, которые месяца три-четыре назад подписывали их увольнения. Во-вторых, беда обычно не приходит одна: увольнения будут сопровождаться обострением банковского кризиса и другими неприятностями. Если летние и весенние увольнения пришлись на период относительной стабилизации, то теперь внешняя обстановка будет совершенно иной. И желание просто переждать 2-3 месяца в надежде на очередное оживление рынка будет не особенно сильным.

Что приносят на рынок труда уволенные? Свой опыт и квалификацию. Опыт работы во многих случая может оказаться не плюсом, а минусом. В годы нефтяного подъёма было создано огромное количество рабочих мест, которых в принципе могло бы и не быть. Я сталкивался с молодыми людьми, только что окончившими университет, работавшими консультантами экспертов в консалтинговых фирмах. В этой схеме кто-то явно лишний, если только лишним звеном не являлась изначально сама контора. Никакой новый экономический подъём не вернёт к жизни подобные рабочие места – объективный смысл кризиса как раз в том, чтобы смыть эти заведомо неэффективные и ненужные конторы, убрать этот избыточный жир, мешающий двигаться телу экономики. Короче, значительная часть мест закрывается не на время кризиса, а навсегда. Возможно, позднее система, восстановив тенденцию к росту, снова наплодит множество не менее бессмысленных и даже вредных рабочих мест, но это всё равно будут уже другие места для других людей.

Остаётся квалификация. Американская социология, изучая кризисы, показала, что в такие периоды люди с относительно высокой профессиональной квалификацией готовы спуститься на одну-две ступеньки вниз с точки зрения заработка и социального статуса. И если они действительно обладают хорошими навыками и знаниями, они эту работу начинают выполнять лучше, чем те, кто раньше находился в данной социально-профессиональной нише. Инженеры идут на места квалифицированных рабочих, а квалифицированные рабочие – на места неквалифицированных. Вроде как получается такой всеобщий downshifting, сдвиг вниз по социальной фазе. Только принудительный.

Куча народа в итоге вытиснится с рынка вообще, пополняя армию безработных, причём на сравнительно долгий срок.

Каждый будет искать занятие в соответствии с тем, что умеет делать. А что умеют делать люди, привыкшие организовывать других людей? Вот именно, они будут пытаться что-то организовать самостоятельно.

Кто-то постарается организовать свой бизнес. Таких будет мало, и их шансы на фоне общего спада окажутся ничтожны. Единицы, безусловно, добьются успеха, вызывая изумление и восхищение окружающих. Другие потерпят фиаско. Третьи, даже не начиная ничего такого делать, посчитают шансы и предпочтут от попыток воздержаться.

Несколько больше шансов на удачу у тех, кто захочет, например, организовать разбойничью банду. Например, в постсоветские годы бандитизм так замечательно расцвёл именно потому, что богатые навыки, полученные людьми в советской армии или других военизированных советских учреждениях, были эффективно использованы на благо рыночной экономики. Однако сейчас времена не те, да и навыки не те. А массового сокращения полицейских сил в России не планируется, наоборот, собираются их усиливать. Увы, не настолько, чтобы дать работу всем отчаявшимся менеджерам.

Между тем общество, переживающее кризис, порождает собственный спрос. И это не в последнюю очередь спрос на организацию коллективных действий. Те, кто вчера могли объединить людей для совместной работы, могут завтра превратиться в организаторов союзов безработных, касс взаимопомощи или в лидеров маршей протеста. И никто уже не сможет утверждать, будто акциями социального действия занимаются лишь люди, ничего другого не умеющие.

Менеджеры превратятся в революционеров? Перспектива лишь на первый взгляд фантастическая. Бытие, что бы там ни говорили, определяет сознание. Смена социального статуса очень быстро изменит идеологию и даже психологию. Тем более что социальные движения порой не особенно и радикальны. Для того чтобы в них участвовать, не обязательно быть убеждённым социалистом.

У некоторых, особо ненавидящих левые идеи, есть другой выход: податься в фашисты. Там тоже есть спрос на организаторские навыки. Да ещё какой!

Что касается государственных структур, то у них имеется собственное видение кризиса занятости. Чиновники много говорят об общественных работах, строительстве мостов и ремонте дорог. Дело очень полезное, только есть некоторые сомнения в том, что московские «белые воротнички» с большим восторгом ринутся прокладывать необходимую дорожную сеть где-нибудь на Камчатке.

Впрочем, и для этой проблемы можно найти решение. Если заготовить достаточное количество «столыпинских вагонов», привлечь сторожевых собак и охрану, разместить на остро нуждающихся в работе заводах заказы на производство колючей проволоки (никакого китайского импорта!), то и вопрос о перераспределении трудовых резервов окажется не таким уж сложным. Downshifting станет ещё радикальнее, дополнившись географическим измерением.

Кстати, для налаживания таких процессов тоже понадобятся специалисты. Люди с развитыми организаторскими способностями…