Текст книги "Самозванец Стамп (сборник)"

Автор книги: Борис Зубков

Соавторы: Евгений Муслин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

4

В отделении для бедняков процедура осмотра похожа на ленивую игру со строгими правилами. Два-три вопроса, ответы на которые почти не слушают, и кивок в сторону санитара. Тот записывает фамилию, сердится на нерасторопность больного и выдает ему штаны с кургузой курткой без пуговиц. Сегодня большинство больных направляют в госпиталь святой Евлалии. Туда они должны прибыть уже в больничной униформе, и поэтому всех купают здесь в грязноватых ваннах. А на дворе их ждет маленький облупленный автобус. Впрочем, кто желает, может добираться самостоятельно…

– Сеньор презабавно выглядит в этой курточке.

– Я сам себя не узнаю. С меня содрали что-то большее, чем костюм. И ничего не дали взамен.

– Вы получили надежду! О-ля-ля! Она чего-нибудь стоит!

– Откуда у вас такая роскошная машина?

– Ухажер сестренки так расчувствовался, что дал мне эту карету на пару дней. Не машина, а дракон. Жрет бензин и километры, словно хочет получить первый приз на конкурсе обжор.

– Я вижу, вы привыкли держать в руках руль, отлично справляетесь с машиной.

– Возможно… Сейчас в госпитале святой Евлалии вас регистрируют как покойника. Умора!

– Завидую людям, которых веселят пустяки.

– Разве ваша собственная жизнь, сеньор, это пустяк?

– Сами видите, какой я жалкий трус. Вот и цепляюсь за жизнь. А достоин казни…

– Ну-ну, сеньор, не так мрачно!

– Вы знаете не все. После того как мой аппарат заставил говорить мертвых, дельцы из «Пакс Романа» взбесились. Торговля гениальными идеями оказалась слишком прибыльной. Они больше не хотели дожидаться естественного конца какого-нибудь дряхлого гения. Их агенты вооружились бесшумными револьверами и моими аппаратами. Они даже не нарушали тайну исповеди – я помог им исповедовать этих несчастных уже после смерти. Они прикончили Убико Хорхе. Это был гениальный изобретатель. И мой брат. Брат… Я виновен… Но кто мог предвидеть такой кошмар?.. Куда вы меня везете?..

– Мы поедем вдоль Тахо до Абрантиша. Там по железнодорожному мосту перескочим через реку и отправимся в долину Мондегу. Моя родина, сеньор! В долине сейчас цветет миндаль. Но к Абрантишу лучше подъехать днем. Полицейские, как филины, ночью зорче…

Они свернули с шоссе и остановили разгоряченную машину в изломанной тени двух низкорослых пальм.

– Выпьем, сеньор, за цветущий миндаль и наши успехи!

Стаканы пахли бензином.

– Хотел бы я знать, сеньор, о чем вы сейчас думаете?

– Не вы один норовите залезть в чужую голову. Генералы не доверяют ученым, промышленники только по необходимости терпят специалистов. А знаете почему? Никто не знает, сколько мыслей производит твоя голова за день! Десять, сто, тысячу? Это злит всех, кто покупает твое время. Их мучают сомнения: все ли свои идеи и соображения ты отдал? Не утаил ли чего? Если бы они могли просто купить фунт догадок, тонну идей! Вот было бы славно! Продается тонна свежих идей! Постоянным клиентам скидка! Комиссионные только два процента! Спешите! Идеи гениальные, что удостоверяется клеймом окружного инспектора… Что вы озираетесь! Вы кого-то ждете?

– Никого.

– Да, то, что в голове, – это самое ценное. Так что будьте спокойны – они заставят нас выложиться полностью. Выпьют и высосут все мысли. Все до единой! Тогда и электронным мозгам найдется занятие. Машины разложат наши несравненные идеи по классам, очистят от шелухи, скомбинируют. Живая мысль – полуфабрикат для электронных мозгов. Великолепно! У меня много таких забавных идей. Я обманул «Пакс Романа», я скрыл самое главное, самое восхитительное изобретение! Я усовершенствовал свой аппарат. Теперь не надо никого убивать. Можно высасывать гениальные идеи у живых. Вот за чем они охотятся. Крупная добыча!

– Грязная обезьяна! Значит, ты и в самом деле утаил от нас такую замечательную штуку?

– От кого – «от нас»? Кто ты?.. А-а-а… Ловушка! У тебя в кармане свидетельство о моей смерти. Я уже мертв?.. Мерзавец!..

– Эй, что вы делаете?!. Бросьте револьвер! Эй!.. Проклятье, он убил себя…

В ответ на призывный свист вспыхнули фары еще одной машины, таившейся до той минуты в каштановой роще.

– Сюда, ребята! И спрячьте свой дурацкий аппарат. Здесь он не пригодится. Этот выстрелил себе в голову. Сами видите…

Когда приходит Джим

Пустое кубическое пространство. Сорок восемь кубических ярдов пустоты, заключенные в квадраты прочнейших стен из бетона и стали. Вздутые пневматические подушки облепили стены выпуклыми ромбами. Ни единого звука. Ровный свет. Пустота.

В центре пустого пространства табуретка, привинченная к полу и похожая скорее на подставку для утюга, чем на вместилище человеческого тела, Но вместо утюга все же – человек. Массивное, налитое жизненными соками тело. В теле – Дух Нации. Его зовут также Рыцарем Легиона Свободных Буйволов, Знаменосцем Клана, Великим Белым Хозяином. В эти последние минуты Нация, Судьба и Всевышний возложили на него последнюю великую миссию. Сейчас он уже не только Рыцарь, Знаменосец и Хозяин: Сейчас он Главнокомандующий.

Великое бремя ответственности готово испепелить его мозг, но раньше он вкусит сладость победы. Соскользнув тяжелым задом по краю сиденья слишком высокой табуретки, он твердо становится на ноги. Решение принято!

Он подходит к стене, к тому месту, где одна пневматическая подушка отсутствует и вместо нее – пульт с тремя кнопками: голубой, фиолетовой, белой.

Не дрогнув ни одним лицевым мускулом, Великий Хозяин останавливается перед пультом, крепко расставляя ноги, словно изготавливается перед писсуаром. Истинно мужская и мужественная поза! Как жаль, что строжайшая секретность не допускает и мысли о том, чтобы запечатлеть этот исторический момент на пленке и в мраморе.

Главнокомандующий тянется к первой кнопке. Теперь его рука – это Длань Судьбы, его палец – Перст Провидения. Палец тверд, суров и белоснежен. Он нажимает первую – голубую – кнопку. Ни один звук не доносится в убежище. Но он знает…

Залпы усилителей тяжести обрушились на Мировой Океан. Накопленные в суперловушках чудовищные запасы энергии всемирного тяготения вырвались в пространство. Приведено в действие сверхоружие ВТ – Волны Тяжести, они ползут по океану, подминая и сплющивая толщу воды. Океан стонет, стон его поднимается к небу. Сникают волны. Невидимая тяжесть давит на воду, превращая ее в нечто похожее на расплавленный свинец.

Вторая Волна Тяжести превращает расплав в камень. Океан окаменел! На твердокаменной глади отливают радугой странные маслянистые пятна – это сверхтяжесть раздавила гигантов – китов. Кое-где валяются раздробленные скорлупы океанских лайнеров.

Впервые со дня сотворения мира океан затих, и мертвая тишина воцарилась там, где прежде бушевали тайфуны. Круговорот воды в природе прекратился! Скоро над землей прольется последний дождь. Исчезнут облака. Раскаленная чаша небес высосет последние капли из рек и болот. Вечная засуха испепелит землю…

Великий Белый Хозяин тверд и озабочен. Он не может ждать, пока природа довершит начатое им. Лик Победы еще скрыт завесой Времени. Это противно его Стратегии. Он спешит немедля вызвать из подземелий Демона Небытия.

И снова Перст Судьбы касается кнопки. Посапывая от нетерпения, Главнокомандующий нажимает вторую – фиолетовую – кнопку.

Пустое пространство Бункера Управления наполняется гулом. Это за двести миль отсюда из подземных колодцев поднимаются башни, несущие генераторы ЛТ – Лучей Трухи. Все неживое они превратят в прах и тлен.

Фиолетово-мерцающие шары отрываются от направленных антенн башен и, стремительно расширяясь, скользят за горизонт. Фиолетовое зарево встает над миром, и мир вещей погружается во всеразрушающую фиолетовую зыбь. Словно кучи сухого песка, рассыпаются небоскребы. С железнодорожных мостов тяжелыми струями стекает серебристая пыль – все, что остается от курьерских поездов. Затем и сами мосты сползают в реки и вода уносит их прах. Порывы ветра бросают на землю голубую пыль – это фиолетовые Лучи застигают в небе самолеты и геликоптеры. На ходу рассыпаются автомашины, и в то время, когда передние колеса еще мчатся вперед, задние уже размазываются по асфальту жирными полосами черной сажи. Голые люди бредут по улицам городов, сжимая в пригоршни горсть пыли – остатки одежды.

Фиолетовое Зарево уползает в небо, и обнажается Цивилизация, превращенная в Ничто. Кружатся смерчи каменной пыли, пляшут красные вихри ржавой трухи, тлен и разорение празднуют победу. Все превратилось в прах. Все… кроме людей. Для них приготовлена последняя – самая последняя! белая кнопка. Тот, кто в эти мгновения диктовал свою волю небесам и землям, не колеблясь, нажал Последнюю Кнопку. И…

…Вошли двое в белоснежной униформе.

– Послушай, парень, – раздраженно сказал один из них, – если тебе надо спустить воду, вовсе не обязательно нажимать все кнопки подряд. Белая кнопка – это вызов санитара. Если у тебя осталась хоть капля рассудка, ты поймешь. Смотри сюда – я санитар. На мне белый халат. Белая кнопка санитар. Белая – санитар…

– Оставь, Джим, он все равно ничего не поймет. Он из тех парней, которых заставляли слишком долго сидеть перед настоящими кнопками… Смотри, как он разволновался! Беги, Джим, за смирительной рубашкой…

…В ту ночь бывший капрал Билзард спал спокойно. Наконец-то ему удалось убедить врачей и санитаров, что его действительно посещают адские видения! Теперь никто и никогда не заставит его дежурить в бункере перед Настоящими Кнопками.

Среди ночи капрал неожиданно проснулся. Его потрясла удивительная мысль: его товарищи – Норман, Ален, Геманс и Арчи, – те, с которыми он дежурил перед пусковыми кнопками управляемых снарядов и которые теперь в соседних палатах, они действительно спятили или… Или тоже притворяются? Может быть, они Вполне Разумные? Более разумные, чем те, кто заставлял их дежурить перед Настоящими Кнопками?

И кто знает, для кого в следующий раз санитар Джим притащит смирительную рубашку…

Беглец

По ледяной пустыне шел голый человек. След босых ног печатался на снегу четко, как в рисованном фильме, и воздух, отдыхавший от вчерашней метели, неподвижно стоял над каждым следом, не пытаясь разрушить его хрупкие границы. Цепочка ямок, выдавленных ногами человека, позволяла восстановить его путь, проделанный за последние сутки. Он шел день и ночь не отдыхая, с ритмичностью механизма, делая в час по крайней мере три с четвертью мили, с каким-то сверхъестественным чутьем обходя многочисленные и глубокие трещины, скрытые под шапками снега.

Двигаясь вдоль восточной границы ледника Бирдмор, он держался сто семьдесят пятого градуса восточной долготы, направляясь в центральную и самую суровую область антарктического материка.

Ярко-оранжевая набедренная повязка туго обвивала его туловище, а на поясе висел шар, покрытый сетью мелких граней. Шар висел на человеке тяжело и властно, словно ядро каторжника. Сходство это дополнялось тем, что шар был прикреплен к поясу, сплетенному из трех довольно массивных цепочек. Ядро, или, точнее, многогранник из освинцованной пластмассы, единственное снаряжение путника. И впереди – он знал это – его не ждали склады с традиционным пеммиканом, галетами и противоцинготным снадобьем.

Впереди только льды. На горизонте они черны, рядом – ослепительны. Но человек смотрит на них не мигая. И так же, не мигая, переводит взгляд на солнце. Безжизненное солнце, обглоданное по краям оранжевым туманом. А кругом закоченевшее море острой граненой ряби. Ледяная рябь словно мчится и стекается к одной точке горизонта. Там, именно из этой точки, торчат вверх серые перья облаков. Их пять. Кажется, предостерегающе поднялась гигантская рука с растопыренными пальцами и грозит опуститься, прихлопнуть и ледяное море и человека. Но он идет и лишь очень редко сбивается с мерного шага. А когда сбивается, по всему телу его пробегает волна судороги, он вздрагивает и убыстряет ход, будто кто-то невидимый, но сильный подгоняет и сердится на непредусмотренную заминку. Только мысли путника неподвластны никому, кроме его самого. И мысли текут назад, память возвращается к началу начал.

…В тот день он отвез семью к брату. Брат работал препаратором в Рольстонском национальном парке, а малышу так необходимо было подышать во время каникул хвойным воздухом. Тем более что брат никогда не имел ничего против детишек, которых у него самого была целая куча.

Итак, Генри Кейр оставил сына и Моди у брата, а сам возвращался в раскаленный город. Была суббота, и автострада представляла собой сплошной поток разноцветных машин. Неожиданно из-за группы белых пихт выскочил бизон. Бизоны были гордостью и приманкой Рольстонского национального парка. Животное ударило передними копытами об асфальт и остановилось. Генри резко затормозил. И тут же услышал у себя над головой дикий скрежет. Это на крышу его автомобиля громоздились, сминая друг друга, ехавшие сзади машины. Еще он услышал хруст собственных костей и… легкое позвякивание ложечкой о край стакана. Женщина размешивала что-то розовое в стакане, стоявшем на столике рядом с его кроватью.

Между этими двумя звуками лежало двухнедельное беззвучное и черное беспамятство.

– Моди! – позвал Кейр.

Женщина обернулась. Незнакомая женщина, запеленатая в белый халат. Кейр, еще плохо воспринимая все окружающее, отвернулся. Он лежал неподвижно, боясь почувствовать, что стал калекой. Нигде ничего не болело. Быть может, наркотики заглушают боль? Генри продолжал лежать, не шевелясь, до тех пор, пока все тело его не онемело. Но вместе с проникающим во все мускулы ощущением скованности пришло чувство, что тело это существует, по-прежнему подвластное Генри Кейру, и что каждый мускул хотя и занемел, но также существует и готов действовать. Сознание освобождалось от дремоты. Этого момента, видимо, ждали. Широкая застекленная дверь бесшумно отодвинулась, и в комнату вошел, как и можно было ожидать, некто с наружностью заурядного провинциального врача. Он положил руку, пахнущую лекарствами, на лоб Генри. Рука неожиданно оказалась тяжелой и вдавила голову в подушку.

– Мы проснулись, – сказал провинциальный врач с профессиональным льстиво-бодрым нажимом. – Мы чувствуем себя превосходно. Наша психическая структура абсолютно нормальна. Мы готовы встретить правду лицом к лицу. Не так ли, мистер Кейр? Видите, я не начинаю со слов утешения. Оставим их для трусливых. Будем уважать друг друга. Уважение к пациенту – залог успеха. Вы современный человек, мистер Кейр, и должны любить технику. Вас не испугают некоторые медицинские новинки. Не должны испугать.

Он отбросил одеяло и, чуть надавив пальцами на лоб Генри, заставил его повернуть голову так, чтобы тот увидел…

На краю постели громоздился спрут. Выпуклая никелированная коробка выпустила из себя тонкие красные трубки, гофрированные шланги, жгуты разноцветных проводов. Жгуты и шланги чуть заметно шевелились. Теперь, когда с него скинули одеяло, Генри понял причину не исчезающего чувства скованности. Он был прикован к постели. Металлические браслеты в нескольких местах обнимали его руки и ноги. Грудь представляла из себя почти бесформенную груду бинтов. Трубки и шланги спрута вонзались в эту груду. У Генри сладко закружилась голова. В комнате потемнело. Дальний край постели, где лежали скованные ноги, вытянулся и поплыл вверх. Сквозь стену из ваты он услышал еще несколько фраз:

– Автомобильный руль слишком жестко закреплен. Осколки ребер проникли в область сердца… Функциональные нарушения…

Генри потерял сознание. Потом многодневно трудились над ним белые халаты. Без особого участия, без любопытства – все, вероятно, заранее отрабатывалось на десятках молоденьких обезьян, на тысячах морских свинок, на земляных червях. Когда вечером особенно тщательно измеряли температуру, щупали ультразвуком прошлые операционные раны – значит, завтра новый шаг. Еще один шаг к тому, чтобы из тебя вычеркнули все человеческое и заменили тоже чем-то живым, но отталкивающе инородным. Однажды рядом с операционным столом он увидел крохотную обезьянку, распластанную в наркотическом сне. Беспомощное, выбритое наголо, до синевы тело. Только лапы в мохнатых перчатках. Наверняка в тот день скальпель коснулся ее первым, и крохотный комочек, вырезанный из обезьяньей плоти, заменил что-то в теле Кейра. Заменил… что именно? Кусок нерва или раздробленную кость? Заменил, потому что так нужно было для самого Кейра, или потому, что кто-то этого хотел? Так или иначе, он превращался в химеру, в тройной сплав тикающих приборов, человеческого сознания и органов, украденных у жителей зоопарка.

Находились ли рядом еще такие же полулюди? Или же для других процесс превращения в живой прибор кончался агонией, жизнь обрывалась под ударом дефибриллятора, старавшегося в последний раз электрическим разрядом подстегнуть сердце неизвестного?

Операции отнимали одну частицу человеческого за другой, пока все не заменил Шар.

Как инвалида учат обращаться с костылями, так Генри учили обращаться с Шаром. Подробную инструкцию следовало вызубрить и помнить всю жизнь. Собственно, вся жизнь и заключалась теперь для Кейра в Шаре. Сам Шар не нуждался в Кейре. Он жил своей жизнью. Ячейки и микропоры Шара хранили сложную и равновесную цепь мельчайших живых существ. Цепь начиналась с микроорганизмов, которые существовали полностью за счет радиоактивного распада изотопа цезия. Организмы следующей ступени питались радиоактивными малютками и строили первичные белки. Еще более высокоорганизованные микробы поглощали белковые остатки второй ступени, углекислый газ и, производя кислород, отдавали его непосредственно в артерии Кейра. Четвертая ступень поставляла Кейру высокоэнергетические питательные вещества, пятая – ферменты, необходимые для усвоения продуктов четвертой ступени. И так далее. Все умещалось в Шаре. Культуры микробов были уникальны. Шар стоил миллионы. Это было чудо, и, как всякое чудо, противоестественно.

Когда Шар заменил пищу и воздух, кожное дыхание оказалось излишней роскошью. Кейра заставили окунуться с головой в липкую жидкость, наполнявшую цилиндрический бассейн. После этой процедуры все тело оказалось обтянутым пластической пленкой, сверхпрочной, сверхупругой, сверхизолирующей, сверх… сверх… сверх… Какие там еще прекрасные свойства имела эта новая кожа? Он забыл, хотя ему все объясняли. Ему многое объясняли. Человек обязан уметь обращаться с машиной, ему доверенной. Тем более если эта машина – он сам. В детстве Генри любил маисовые оладьи с яблочным повидлом. Теперь нос и рот залепила замечательная сверхпрочная пленка. Он не может вдохнуть в себя аромат яблок, цветов, свежего теста. Он не нуждается больше в обычной пище, обычном воздухе. Ура тебе, заботливый Шар! Ты вдуваешь кислород в артерии и силу в мускулы! А как быть с ароматом яблок? Где он? Исчез вместе с голодом, вкусом, жаждой. Лишь где-то в закоулке мозга валяются объедки ощущений. Зачем они теперь тебе? Выколоти их из головы, бей себя по черепу, выбритому до блеска, залитому сверхпрочным пластиком. Сквозь него даже удары воспринимаются тупо, как сквозь подушку… Что делают без него Моди и малыш? Мальчик тоже любит маисовые оладьи с яблочным повидлом. У него пухлые губы, а верхняя чуть оттопыривается. Это все из-за того, что он дышит ртом. Слабенький мальчик. Но воздух Рольстонского парка пойдет ему на пользу…

…С юго-востока летит снежная пыль. Где кончается белизна облаков, где начинается белизна снегов? Взгляд не находит горизонта, и от этого кружится голова. Снова пошли наледи, сверху изгрызенные солнцем, снизу вздыбленные ветром. Словно сам дьявол, готовясь к полуночному чаепитию, сбросил на дно необъятной белой чаши глыбы подтаявшего ноздреватого сахара. Где-то в напряженной памяти проснулся инстинкт жажды. Генри не нужно воды. Это он знал твердо. И все же вековечный инстинкт жажды рисовал перед ним кубики льда в запотевшем бокале, графины с водой, жестяные кружки, водопроводные краны и снова кубики льда. Лед и вода…

Он хотел облизать губы, но они зашиты, чтобы порывы ветра не проникали в остатки уже ненужных легких. Жажда бессмысленна. Что еще можно отнять у него, если отнята простейшая радость утоления жажды?

Нет, кое-что осталось, кое-что…

Сегодня утром он проснулся радостный, он вспомнил во сне что-то хорошее. Он понял, что все же обманул своих хозяев, обвел вокруг пальца, подсунул им недоброкачественную деталь собственного тела. Он тихо издевался над ними, еще не сбросив с себя дымку утреннего сна. Оттого, что все это происходило в полусне, полуреальность придавала слишком большое значение его мелочной, в сущности, победе. Даже не победа, уловка. Он сумел сохранить чисто человеческий дар – умение плакать. Можно плакать над своей судьбой и радоваться плачу. Пусть это унизительное торжество, но слезы – привилегия человека, машина не знает горькой влаги утрат и сожалений…

Когда Кейр вылез из-под нависшей ледяной глыбы, где он ночевал, стряхнул налипший на тело колючий снег и проснулся окончательно, он понял, что его глубокое торжество не стоило и ломаного гроша. Как мог забыть он подслушанный краем уха спор! Тогда кто-то из хирургов авторитетным рокочущим басом настаивал на сохранении его слезных желез. Другой голос возражал, доказывая, что глаза целесообразнее также залить прозрачной пластмассой, тем более что Кейр страдает дальнозоркостью, а пластмассе легко придать форму линз, компенсирующих этот недостаток. Бас зарокотал уже недовольно, он говорил о стимулирующем и охранительном воздействии слезной жидкости. Кейра быстро увели в другой кабинет – надо было снимать очередную энцефалограмму. Итак, в споре победил бас, Кейру оставили слезы. И он никого не обманул. И его никто не обманывал. Просто слезная жидкость надежнее пластмассы.

Вот и все…

А звери, плачут ли они? Черепаха, например, может плакать? Несколько раз ему разрешали посещать террариум с подопытными животными. В качестве развлечения. Его удивило, что звери ничем не пахнут. В цирке, за кулисами, куда он проталкивался вместе с малышом, чтобы тот поглазел на крохотных пони и слонов в ярких попонах, там всегда стоял пронзительный и тревожный запах зверья. А здесь – стерильная свежесть. Он тяжело вдохнул в себя воздух и… ничего не вдохнул, ничего не почувствовал, только ноздри, затянутые пластиковой пленкой, вздрогнули по привычке. Забыл – смог забыть! – что за него дышит Шар.

Да, черепаха плакала. Морская зеленая черепаха, старая и морщинистая, с обкусанными ластами. Ее звали Чо-ка. А ласты ей обкусали рыбы, когда она совершала заплыв в триста миль, стремясь достичь бухты Тортугеро. Тысячи черепах, преодолевая пассаты и ураганы, плывут ежегодно издалека и отовсюду к берегам черепашьей бухты, чтобы отложить яйца в черный песок Тортугеро. Их зовет туда инстинкт, держать точный курс помогает крохотный ориентирующий орган, магнитный компас, сотканный из живых клеток. Генри породнили с Чо-ка. Ее заставили отдать Кейру этот компас. Пересадка ориентирующего органа удалась, и в Генри вселили таким образом чуждый человеку инстинкт магнитной ориентации…

…За несколько часов мертвого сна под ледяной глыбой все вокруг изменилось. Серые облака порыжели, часть их отсекает теперь черная непроглядная тьма, часть светится, пропуская багрово-оранжевые лучи. Льды, которые рядом, почернели, а на горизонте словно расплавились в огненную магму. Центр кипящего блеска где-то там, в ослепительно белой точке. Эта точка притягивает взгляд и манит. Может быть, его зовет к себе магнитный полюс планеты? Живой компас, пересаженный от Чо-ка, привязал его к магнитным линиям, он словно чувствует их неосязаемую упругость кожей лба и затылка. Непривычность ощущений пугает, несмотря на предварительные тренировки в лагере у ледника Бирдмор.

Какой-то другой житель террариума облагодетельствовал Генри, передав ему с куском своей плоти чутье на тончайшие нюансы тепла и холода. Сейчас это помогает Кейру безошибочно находить почти бездонные трещины, замаскированные слежавшимся снегом: над трещинами снег чуть теплее. Таким способом ему гарантирована безопасность.

Безопасность – ради чего? Ради кого он должен беречь себя? Малыш и Моди больше не существуют. То есть они существуют, но отдельно от Кейра, всякая связь между ними разорвана самым надежным и умелым образом. Он должен был согласиться на это. К тому времени его тело изменилось настолько, что он не узнавал сам себя. Он оказался чужд самому себе. Так каким же он покажется Моди? Сможет ли он поцеловать малыша губами, одетыми в холодную пластмассу? Благодаря всесильному Шару он наверняка переживет Моди и даже малыша. Долгие годы будет для них живым призраком, реальной химерой, добровольным пугалом. Его подменили. Теперь подмену следует довести до конца. Так ему предложили, и он согласился. Впереди – церемония собственного погребения. Или почти погребения. Но все же, пусть в последний раз, он увидит семью.

…Над просторным холлом первого этажа клиники нависал длинный и узкий балкон. С одной стороны на него выходили двери рентгеновских кабинетов, а со стороны холла балкон закрывал лист толстого стекла. Сюда и привели Кейра. Ярко освещенный холл – место действия. Темный балкон – для единственного зрителя.

Очень скоро появились Моди и мальчик. Милый малыш, ты хорошо выглядишь, загорел. Лето, проведенное в Ролльтонском парке, пошло тебе на пользу. Отлично! Это ничего, что сейчас ты немного напуган непривычной обстановкой. Ты скоро успокоишься, ты еще так мал. Не волнуйся, малыш. Вот и Моди говорит тебе несколько успокаивающих слов. Толстое стекло не пропускает звуки. Но хорошо видно, как шевелятся ее губы. Она одергивает на себе жакет и нервно ломает пальцы. Генри чувствует, что сердце его колотится все чаще, все тревожнее. Сердце, каждое биение которого со дня катастрофы подчиняется только электронному кардиостимулятору, бесшумному механизму, вживленному под кожу. Значит, это сердце, которое принадлежит ему только наполовину, способно все же страдать и отчаиваться? Впрочем, чему он удивляется? Сейчас в крови много адреналина, конструкция кардиостимулятора предусматривает реакцию на адреналин, соответственно изменяя ритм сердцебиения. Ах, как все просто!

Зачем холл осветили так ярко? Неужели они не понимают, что горе любит полумрак и тень? Кейру сейчас легче, чем Моди, – он в темноте. Ему не надо думать о том, как выглядит его горе со стороны, при свете. Наконец-то! Внизу появился третий участник церемонии. Тот самый, с обликом провинциального врача. Профессиональный утешитель держит в руках большую круглую коробку. Генри знает, что в коробке. Пепел. Его фальшивый пепел! Сейчас Моди в сочувственно-вежливых, даже проникновенно-скорбных словах сообщают о постигшей ее тяжелой утрате. О том, что было сделано все, что в их силах, но что… увы! Мы сочувствуем вашему горю… И так далее и тому подобное… Держите пепел вашего мужа…

Моди берет коробку. Зачем-то отдает ее мальчику. Ах, вот что, ей надо найти платок в сумочке. Коричневая сумочка с темно-красной окантовкой. Подарок к десятой годовщине их свадьбы. Теперь она пытается засунуть в сумочку эту коробку. Ну что ты, Моди, разве она уместится в сумочке? Какая ты смешная и неловкая. Осторожнее, рассыплешь пепел… И зачем ты кричишь? Генри все равно не слышит твоего крика. Он только видит твои губы…

Но не тот день, когда он увидел беззвучный крик Моди и малыша, застывшего с круглой коробкой в руках, с коробкой, наполненной фальшивым пеплом, а другой день, наступивший чуть позже, окончательно убедил Кейра, что к прошлому нет возврата, что впереди только рабство. Рабство без оков, тюрьма без решеток. Тюрьмой стало его собственное измученное тело. Собственное ли? Кому принадлежит оно теперь? Скоро – он ждал этого с минуты на минуту – придет время расплачиваться с теми, кто нанимал гениальных хирургов, покупал драгоценные сыворотки и зверинцы экзотических тварей. А пока с ним не смели или не хотели говорить откровенно. Зыбкая полуправда-полуложь иногда баюкала, иногда оглушала, точь-в-точь как порции наркотиков, которые – он догадывался – вводили в него почти регулярно. И все же он узнал правду…

Вечером того дня Генри не смог уснуть. Это случилось впервые. Все время пребывания в клинике он спал много и глубоко, и даже часы бодрствования походили на полусон – какая-то наркотическая дрянь вкрадчиво и настойчиво овладевала им. Но сейчас он не спал. Только глаза были запорошены неприходившим сном и болели, как после бессонной ночи. Но сознание работало ясно и тревожно. Эта инстинктивная тревога подняла его с постели (идеально гигиеническая кровать – голубые простыни, приятные для глаз, и гуттаперчевый матрац с изменяемой по желанию степенью упругости). Он уже привычно почувствовал тяжесть Шара, прикованного к поясу, и шагнул к двери (под ногами сверхгигиеничный пол с постоянной электризацией, благодаря чему достигнуто идеальное пылеотталкивание). Дверь скользнула бесшумно и упруго (все в клинике упруго и бесшумно). Стены коридора светились тихим зеленоватым мерцанием. Кто-то негромко, но резко произнес: «Спеле требует глаза…»

Пахнуло холодным воздухом, видимо говоривший открыл дверь в глубине коридора. Тот же голос, удаляясь, совсем тихо повторил: «Спеле…» Опять порыв воздуха – дверь захлопнулась. Все стихло. Но и тишина знает свои шорохи. В ушах у Генри вместе с шорохом тишины прошелестело: «Спеле… Спеле… Спеле…» Он поднял плечи и вдавил в них голову, чтобы заглушить эти звуки. Вместо них он услышал стон и быстрое-быстрое бормотание. Похоже, будто магнитофон запустили на высшую скорость. Ничего нельзя понять, «ра, ра, ра, бу, бу, бу, ра, ра, ра…» Но бормотала не лента магнитофона, а человек.

Дверь соседней комнаты распахнута настежь. Открыта! Непостижимо. Генри еще не видел в клинике ни одной хотя бы неплотно прикрытой двери (идеальные запоры и уплотняющие прокладки – в большинстве отсеков здания поддерживается избыточное давление воздуха, не допускающее проникновения спор микроорганизмов). Войти? Почему он спрашивает себя? Разве он не свободен во всем, кроме Шара? Всего-навсего еще несколько шагов. В комнате соседа было темно, но, когда Генри пересек порог, свет вспыхнул. Здесь стояла такая же сверхгигиеничная кровать, но нелепо повернутая, косо перегородившая комнату. На ней лежал кто-то закрытый с головой синей простынью.

Кейр нагнулся и осторожно откинул простыню с головы лежащего. Тот сразу же, будто автоматически, поднял руку, и неприятно белые, мягкие, словно бескостные, пальцы ощупали лицо Генри. «Слепой, – понял Кейр. – Бледен, как непропеченные оладьи. Видно, его давно не выносили на солнце».