Текст книги "Богатый человек
Рассказы"

Автор книги: Борис Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Борис Емельянов
БОГАТЫЙ ЧЕЛОВЕК
Рассказы

Об авторе этой книги

Я хочу сказать, дорогие ребята, несколько слов об авторе этой книги. Я знал его… Он был человеком весёлым и добрым, любил детей и природу, рыбачил и путешествовал. Собственно говоря, путешествием была вся его жизнь. Он находился в непрестанном поиске и когда работал журналистом в довоенные годы, и когда в годы сражений выступал на страницах военных газет и журналов с огневой публицистикой, с очерками, окрылявшими сердце защитников Родины. Он находился в непрестанном поиске и тогда, когда один на один со своими мыслями, со своим жизненным опытом, со своей фантазией сидел за рабочим столом: тут он был в поиске верного слова, высокой мысли, острого, увлекательного сюжета.

Самое важное то, что его поиски увенчивались счастливыми находками. В результате вы, ребята, получали увлекательные, умные книги, на обложках которых вас встречало имя близкого и верного друга: Бориса Емельянова.

Борису Александровичу было о чём рассказать вам, потому что жизнь его была богата многим: и интересными событиями и верными друзьями… В дружбе ему везло! Особенно же крепким и счастливым был его товарищеский союз с Аркадием Петровичем Гайдаром. Вы узнали много интересного о жизни этого своего любимого писателя, прочитав «Рассказы о Гайдаре», проникновенно и честно написанные Борисом Емельяновым.

Я уже сказал, что он был отличным рассказчиком. И я бы от души посоветовал вам пригласить его к себе в школу, в пионерский отряд. Но, к несчастью, я не могу этого сделать, потому что Бориса Александровича уже нет среди нас: он умер несколько лет назад. Но побеседовать с ним вы можете. Раскройте книги писателя – и вы услышите его живой голос!..

Анатолий Алексин

Богатый человек

В городе Петрограде, в тёмном и сыром подвале на Миллионной улице, бедно и трудно жил Павел Соколов вдвоём с больной матерью. То ли в горькую насмешку, то ли просто так, по названию улицы, соседи-товарищи прозвали Павла Пашкой-миллионщиком.

Пашка не возражал, но ему от такого богатого Прозвища жилось не легче. Были дни, когда у него с матерью не то что миллионов, а и копейки не было за душой.

Мокрая, холодная осень стояла в городе. В очереди за хлебом Пашка ходил в старой материной кацавейке и, если уж очень было холодно, надевал на босые ноги старые галоши. Уличные мальчишки узнавали его в таком одеянии за версту: «Вон он, смотрите, Пашка-миллионщик идёт!», «Эй, Пашка, здравствуй!»

Товарищи Пашку любили: он никогда не терял бодрости и ни от какой трудной жизни не приходил в уныние. Морской картуз, доставшийся ему по наследству от отца, он носил на затылке, гордо, как бескозырку, а свой последний кусок колючего чёрного хлеба старался как-нибудь незаметно подсунуть матери для поправки здоровья.

Однажды утром Пашку разбудила стрельба.

Пашка не испугался, услышав выстрелы. В городе Петрограде в суровые дни 1917 года люди успели привыкнуть к стрельбе. Стреляли в городе и в феврале, когда свергли царя, стреляли в июле, когда юнкера, меньшевики и эсеры расстреливали рабочую демонстрацию. Но уж очень часто, уж очень близко гремели сегодня выстрелы.

Пашка немедленно взобрался на подоконник. Что он мог увидеть из-под земли, из своего подвального окошка? Вот пробежали мимо крепкие хромовые сапоги с медными подковками на каблуках, вот побежали они обратно, а за ними следом затопали солдатские ботинки. Совсем недалеко ухнул разрыв гранаты. Стёкла звякнули, задрожали…

На колёсиках по тротуару прокатился пулемёт, и Пашка не выдержал. Как был, босиком, он петухом взвился на чердак. Отсюда из слухового окошка было видно и слышно далеко-далеко. По Дворцовой площади мчались броневики, из-за ограды Зимнего дворца трещали выстрелы. Чёрной железной колонной, ощетинясь винтовками, шли по Невскому проспекту матросы. Грузовики с солдатами торопились по направлению к Смольному, красные знамёна так и полоскались по ветру…

«Вся власть Советам!» – успел прочитать Пашка на кумачовом плакате. – «Долой правительство помещиков и капиталистов!»

– Ура! – закричал он радостно. – Долой!

Всё новые и новые толпы и отряды стремились к центру города. Впереди колонн и сбоку по тротуару бежали люди в кожаных рабочих куртках и чёрных бушлатах с красными повязками на рукавах.

– Большевики! – сказал Пашка с удовольствием. «Много наших, большевиков, – подумал он, спускаясь с чердака. – Был бы отец живой, ещё было бы больше».

В нетопленной с вечера комнате мать лежала, укрытая одеялом с головой; печка-буржуйка – так её тогда называли – стояла в углу без дела.

На дрова Пашка, не долго думая, расколол свой любимый самокат «тыщу вёрст в час», – в такое время не до игрушек, было бы только тепло человеку. Он затопил печь, поставил на огонь чайник, сел к столу и, по-отцовски подперев голову руками, задумался.

Вода в чайнике закипела и застучала крышкой; мать потихоньку приподнялась, посмотрела на сына и заплакала.

– Не плачь, – сказал Пашка ласково. – Не плачь. Слышишь, как гремит? Это, мамка, наверно, настоящая революция. Пей чай! У нас с тобой ещё восемь картошек есть в кошёлке. Мы с тобой, мамка, богатые.

– Миллионщики, – сказала мать тихо, вытирая слёзы.

К вечеру на другой день ни хлеба, ни восьми картошек в доме не стало. Мать лежала в жару и дышала тяжело.

Когда стемнело, Пашка вышел из дому. Ой, как холодно и неприветливо было на улицах! Друзья-товарищи на глаза не попадались. Хлебом в городе и не пахло. Пахло порохом.

Вспышки выстрелов сверкали совсем недалеко, на площади против дворца. На углу переулка горел костёр. У огня хлопотали молодые парни в матросских шинелях. На костре в ведёрке кипела вода.

– Это вы зачем её кипятите? – спросил Пашка из темноты. – Для сугрева?

Матросы вздрогнули и схватились за оружие: «Кто идёт?» – и сразу же увидели Пашку.

– Ты откуда? Кто такой? – сурово сказал самый старший, высокий матрос. – А ну, отвечай, как положено.

Пашка не знал, как положено отвечать в таких случаях.

– Я Пашка-миллионщик, – сказал он успокоительно. – Вы не бойтесь, меня тут все знают. Отец у меня тоже был матросом.

– Был… – проворчал высокий. – А теперь где он есть? Вот в чём главное.

– Отец у меня на «Смелом» потонул возле острова Гельголанда, – сказал Пашка с грустью и гордостью. – Он теперь на дне морском. Одни с мамкой живём.

– Хорошо, наверное, живёшь? – спросили матросы. – На свои миллионы?

– Плохо, – ответил Пашка доверчиво. – Картошка кончилась, а хлебные лавки не работают.

Ветер злобно дунул из-за угла, полы Пашкиной кацавейки разлетелись, и матросы увидели под ней голое и худое Пашкино тело.

– Видно, что богач! – сказал высокий. – На вот, поешь, милок, матросского пирога. – Он сунул Пашке в руки большой ломоть хлеба.

– Спасибо, дяденька, – сказал Пашка, засовывая хлеб за пазуху. – Я у вас сейчас щепок наберу и пойду. Спасибо.

– Собери, собери, – отозвались голоса из темноты. – Пирог-то матери, что ли, прячешь? Правильной. жизни парень. А ну, Семён, возьми там в мешке полбуханки хлеба да пару полен прихвати. Помоги миллионщику донести. Ишь ты, какой ветрище задувает! На, миллионщик, возьми ремень, подпояшься.

Семён-матрос сам затянул Пашку чёрным блестящим ремнём с золотым якорем на пряжке. Теперь ветер мог дуть как угодно. Пожалуйста, дуй сколько влезет!

Пашка был счастлив. До самого дома проводил его дядя Семён, зашёл в комнату, постоял, посмотрел.

– Если жив останусь, приду, – пообещал он. – Жди!

Штурм Зимнего дворца начался через два часа. Пашка не спал и всё слышал: треск пулемётов и крики «ура» возле дворца. А потом так бабахнуло, что весь дом задрожал и штукатурка посыпалась со стен и с потолка. Пашка тогда ещё не знал, что это большевистский крейсер «Аврора» стреляет по дворцу, по министрам-капиталистам.

Очень было страшно.

Под утро всё стихло. Пашка со своего чердака сразу увидел над Зимним дворцом красные знамёна и флаги.

Вечером на другой день зашли на квартиру к Пашке дядя Семён с товарищами, сами перетащили на руках Пашкину мать на третий этаж, в большую светлую комнату; туда же перенесли и немудрящие их пожитки.

– Живите, – сказал им дядя Семён на прощанье. – Поправляйтесь. Давай, Пашка, руку на счастье. Теперь ты, брат, настоящий богатый человек. Помни! Радуйся!

– Почему ж это такое, дяденька? – спросил Пашка с робостью, и матрос Семён засмеялся.

– Почему? – переспросил он и вместе с Пашкой подошёл к большому и широкому окну на улицу. – Потому, друг… Видишь вот землю, город, дома, дворцы?

– Вижу, – сказал Пашка.

– Смотри лучше, – сказал дядя Семён и повыше поднял Пашку за плечи. – Всё это твоё теперь, парень. Навсегда, навечно. Октябрьская революция победила!

Храбрость

Вот ведь как бывает в жизни! Маленькая Наденька заболела. С утра она загрустила и немножко покапризничала. Принесли градусник, температура оказалась повышенной, и Наденьку уложили в постель. В кровати она лежала тихо и молча смотрела в потолок блестящими от жара глазёнками.

– Да, – говорила она. – Да! – и потихоньку изредка всхлипывала.

– Ну что тебе, беленькая? – спрашивали домашние. – Что болит, хорошая?

Сколько ещё надо учить такую маленькую девочку!

Не надо дразнить гусей. Об этом знают все мальчишки и девчонки.

А вот маленькая Наденька не знала.

Вчера вечером она проходила мимо городского пруда, возле которого отдыхали на траве детдомовские гуси, и сказала гусям ни с того ни с сего:

– Фю! Фю!

Большой белый гусь-лебедь зашипел и по-змеиному, нехорошо и злобно, вытянул вперёд свою длинную шею.

Леночка Некрасова, старшая Наденькина подруга и главная гусятница детского дома, лежала в это время в траве и читала книжку про снежную королеву. Она не видела ни Наденьки, ни гусей – так увлеклась чтением.

– Фю! – сказала Наденька ещё раз, но уже потише.

Молодые гуси близко пододвинулись к большому гусю и тоже вытянули вперёд шеи.

Наденька никак не могла остановиться. Бывает так: знаешь, что делаешь нехорошо, а остановиться не можешь. Точно тебя кто толкает под руку или дёргает за язык.

– Фю! – сказала Наденька в третий раз, и гуси, как по команде, захлопали крыльями, закричали: «Га-га-га!» – и все вместе бросились на Наденьку.

Большой белый гусь ударил её крылом по спине, а самый маленький гадкий гусёнок больно ущипнул за ногу. Наденька закричала.

Леночка услышала крик, бросила книжку и кинулась выручать подругу. Гуси, завидев хворостину в руках своей начальницы, мигом разлетелись в разные стороны и, от греха подальше, залезли в пруд.

Наденька долго не могла успокоиться и до сумерек сидела одна на берегу пруда.

Там она, наверно, и простудилась. Конечно, она чувствовала себя полным ничтожеством. Почему-то они, гуси, не бросаются очертя голову на Леночку. Все стали большими, только она одна не может вырасти и теперь вот без толку лежит в кровати.

Дверь отворилась, и в комнату вошла незнакомая весёлая докторша в белом халате.

– Здравствуй, – сказала она. – Нехорошо, когда болеют такие большие девочки.

– Это меня под одеялом не видно, какая я есть, – ответила Наденька хмуро.

– Ничего, не волнуйся, вырастешь, – сказала докторша. – Как тебя зовут? Надей? Знаю, слышала. Садись, Надежда, попрямее, ближе к свету. Высунь язык и скажи «а».

Наденька высунула язык и сказала:

– А!

– Очень хорошо, – похвалила докторша. – Всунь язык обратно. Видишь, как всё идёт ладно. Дыши глубже… Не дыши!

– Горло у меня не болит, – сказала Наденька. – Кашля нет…

– Ну, тогда о чём же грустить, девочка? – сказала умная докторша и уселась поудобней на стуле. – Душа болит? Рассказывай всё по порядку.

И Наденька всё ей рассказала. Про гусей, про Леночку и про самого маленького гадкого гусёнка…

Докторша внимательно выслушала Наденькин рассказ.

– Незачем было к ним приставать, к гусям, – сказала она под конец. – Не такие уж они плохие. Про гусей рассказывают, что они бывают очень умные.

– Мало ли кто что про них рассказывает! – воскликнула Наденька возмущённо. – Они злые и нехорошие птицы. Он меня сзади кусал за ногу, этот гусёнок!

– Сзади? – сказала докторша улыбаясь. – Очень нехорошо. Но и бояться гусей не следует. Что это – орлы, львы, тигры? Зря испугалась, трусишка. Ты ведь всё-таки человек, а не заяц. Посмотри, какие храбрые и хорошие вокруг тебя живут и растут люди. Подумай об этом лучше. Ну, и до свиданья, девочка. Будешь пить три раза в день горькую микстуру и сладкие порошки, и через три дня выздоровеешь.

Докторша ушла. Наденька осталась в комнате одна, наморщила лоб и закрыла глаза. Так думалось легче.

Конечно, она человек, а не птица. Если сообразить хорошенько, то даже и не очень маленький человек.

Наденька приподнялась на кровати. Самый большой гусь всё равно в четыре раза меньше, чем она, а этот гусёнок-шипун, наверное, в восемь раз меньше. Трусиха! Очень нехорошее и обидное слово.

Наденька думала долго, до самого вечера, думала на следующий день.

Через три дня она действительно выздоровела и отправилась на пруд.

– Эй, ты, – сказала она старому гусю, – это я. Здравствуй!

Гусь вытянул шею, не зашипел и посмотрел на Наденьку задумчиво, с подозрением.

– Фю! – сказала Наденька и сделала шаг вперёд.

«Га-га-га! – тревожно загоготали молодые гуси. – А ну-ка, давайте ей покажем, друзья!»

«Гу-гу, молодёжь, не трогайте эту девчонку, – сказал старый гусь и распустил своё огромное белое крыло, загораживая им Наденьку, – Неужели вы не видите, как храбро блестят глаза у этой маленькой озорницы! Отойдите от неё, гусята! Только трусов можно щипать безнаказанно».

Старый, мудрый гусь отвернулся в сторону, почистил клювом свои и без того белоснежные перья и тихо спустился в пруд. За ним последовали молодые гуси.

На воде они долго дремали, похожие издали на лебедей, и Наденька гордо и неустрашимо смотрела на них с берега.

Надежда Смоленская

Утром с почты со штампом «Авиа» к Нине домой принесли журнал «Смена», в котором на четвёртой странице был напечатан Галкин рассказ из студенческой жизни, под названием «Дружба». Нина сказала, что это неспроста журнал присылается авиапочтой. Зачем бы это такая срочность? Андрей Гаврилович ничего не сказал, но подумал: действительно, зачем бы!

Галка приехала с вечерним автобусом.

По тихому, засыпающему городку она пронеслась, словно самолёт, с шумом, с треском и с хорошей скоростью, всех перецеловала и перетормошила по очереди. «Милые мои, как я соскучилась! Всё рассказывайте подряд, ничего не пропуская! Как без неё, без Галки-Чернушки, жили здесь друзья и товарищи?! Почему не умерли от тоски? Хороши, стало быть, друзья! Что случилось, почему все стали старые и умные? Ей, как писательнице, всё это страшно важно знать во всех подробностях».

Она притащила к Тимофеевым и Александра Ивановича. В комнате у Андрея Гавриловича она по старой привычке залезла с ногами на диван и приготовилась слушать.

– Ну что ж, – сказала Нина, – я расскажу. Пожалуй, тебе пригодится. Всё равно ведь не отстанешь…

Два часа Галка просидела на диване рядом с Ниной, потрясённая всем услышанным.

– Готовая книга! – сказала она решительно, как только Нина окончила рассказ. – Это мне клад даётся в руки. – Мне просто необходимо сделать литературные портреты. Вот эта девочка с гусями, Наденька, какая она?

– Какая? – удивилась Нина. – Обыкновенная, с кудряшками. Беленькая. А биографии у неё никакой нет. Какая у неё биография?.. Чему вы смеётесь, Александр Иванович?

– Очень сильно ошибаетесь, товарищ вожатая, – серьёзно сказал Александр Иванович. – Как же она может быть обыкновенной, наша Наденька? Наденька – лицо историческое. – Он отодвинул свой стул от окошка, возле которого сидел. – У наших ребят большие биографии, – сказал он. – Они начинали жить в тяжёлое время для нашего государства.

Андрей Гаврилович с интересом посмотрел на Александра Ивановича и передвинул своё кресло к нему поближе. Нина и Галка на диване теснее прижались друг к другу. Юля и Сергей стали рядом у печки.

Редко бывало вот такое лицо у Александра Ивановича! Рассказывать он стал просто, тихо, изредка поглаживая глубокий шрам на лбу, точно пытаясь поскорей отделаться от назойливой головной боли.

– Летом сорок первого года в одной из смоленских деревень, – начал Александр Иванович, – в тяжёлом неравном бою с врагом пали смертью храбрых двенадцать наших воинов. Их имена не дошли до нас…

– Почему? – тут же спросила Галка.

– Не перебивать, товарищ писательница! – сказал Александр Иванович. – Имена их до нас не дошли, потому что перед смертью герои уничтожили свои документы, чтобы они не попали к врагу. Плечом к плечу лежали богатыри среди развалин амбара, выбранного ими для обороны, и сотня вражеских трупов окружала их… Задорого отдали они свою жизнь.

Бой кончился ночью. Немцы не решились остаться в деревне и ушли из неё до утра, а перед рассветом на деревенскую улицу пробрался наш разведчик, рядовой Илья Донской. Он обошёл брошенные разбитые дома, у амбара над трупами павших товарищей снял пилотку, постоял немного и собрался уже уходить, как вдруг услышал в развалинах слабый детский крик…

Заботливо укрытая полой солдатской шинели, лежала в ногах убитого сержанта крохотная девчушка. Видно, подобрали сиротку защитники деревни, пытались спасти и перед самой смертью, может быть, последним своим движением, этот сержант укрыл ребёнка от злого фашистского глаза.

– Неужели ж это была наша Наденька? – Нина даже дыхание задержала от волнения.

– Что сделал разведчик? – раздельно, чуть ли не по слогам спросила Галка.

– А что было ему делать? – ответил Александр Иванович. – Ещё постоял маленько. Мёртвому сказал на прощанье: «Лежи, будь спокоен. Если уж ты до самой смерти её не покинул, как же я её брошу?», поднял девочку, закутал в плащ-палатку и вынес из деревни.

Так на руках с девочкой он и появился наутро в штабе полка.

Галка вся потянулась к Александру Ивановичу. Приподнялась и Нина.

Он остановил их движением руки.

– Неподалёку от Смоленска, – продолжал он, – в лесных болотах, гитлеровцы вскоре окружили наш полк. Дрались мы тяжело и трудно. Иногда по суткам стояли в воде до пояса. Кончилось продовольствие, на исходе были боеприпасы. Трое суток дрались совсем без пищи. Жили одной надеждой – выдержать, прорваться, победить.

Вот тогда и назвали в полку найдёныша-дочку свою Надеждой, по отчеству Ильиничной, по фамилии Смоленской. Разорвали мы вражеское кольцо, вырвались, и отвёз Илья Донской нашу дочку в Москву, в детский приёмник. Там её приласкали, приняли, приютили. А когда я с фронта вернулся и приехал сюда на службу, так сразу и увидел во дворе детского дома девочку. Маленькую такую, беленькую… Спрашиваю: «Как зовут?» Мне отвечают: «Надей…» Вот какая она обыкновенная. Живёт на свете Надежда Ильинична Смоленская и сама пока ещё не знает, что славное имя её – это целая повесть о страданиях и победах советского народа…

Александр Иванович помолчал немного.

– Вот как бывает в жизни, – сказал он.

– Почему же вы мне раньше обо всём не рассказали, Александр Иванович? – с упрёком спросила Нина.

– А зачем? – ответил вопросом на вопрос Александр Иванович. – Я никому не рассказывал. Один только раз, под большим секретом, поведал об этом Шурику, и знаете, что он мне сказал? «Мы её потому, говорит, и любим, что она такая». А потом добавил: «Этот самый сержант… ну, который укрыл её своей шинелью, ведь это мог бы быть мой отец. Он там погиб, под Смоленском».

Боя мы тоже выпустили гулять. Он было кинулся сломя голову за серой соседской кошкой, но на бегу упёрся всеми четырьмя лапами в землю, остановился и на кошку, как говорят, плюнул. Он увидел телёнка.

Тихое слово

На лугу возле нашей деревни лежало старое колесо. К колесу тётя Паша привязала на длинной верёвке телёнка Мишку. Мишка на вольном воздухе грелся на солнце.

Телёнок намного больше кошки и, по собачьему пониманию, конечно, интересное существо. Мишка считался маленьким только в своей семье. По сравнению даже с Боем, крупной охотничьей собакой, он был очень большой, выше Боя и, пожалуй, толще.

К тому же Мишкина шкура была необычайно пёстрой расцветки – в крапинку, в чёрточках и кружочках. Бой, наверно, сначала так и подумал: «Олень!» – и стал осторожно подкрадываться к телёнку сзади, из-под ветра, чтобы «олень» его раньше времени не учуял.

Подкравшись, Бой увидел, что Мишка никакой не олень, а просто обыкновенный коровий мальчишка, и быстро понял, какая она есть, большая или маленькая, телячья величина. Бою случалось пугать и самых настоящих мальчишек. Он неожиданно припал сзади телёнка на лапы, взвился в воздух и ещё в воздухе на лету гавкнул над самым Мишкиным ухом.

Мишка испугался до одурения, брыкнул задними ногами и, задрав хвост, кинулся бежать. Верёвка натянулась, колесо подпрыгнуло, стало стоймя и покатилось за телком; телок со страху припустил сильней, Бой бросился за колесом, и так, втроём – телёнок, колесо и собака, – они с лаем, мычанием и стуком влетели на тихую деревенскую улицу. Здесь колесо зацепилось за камень и упало, опять натянув верёвку. Мишка, точно пойманный арканом дикий конь, перекувырнулся через голову, вскочил и, окончательно ошалев, кинулся бодаться.

Такое они устроили представление! Телёнок скачет и мычит, Бой прыгает и лает, старое колесо лежит на земле, скрипит и крутится, а на дальнем конце деревни пыль столбом: уже бегут к месту происшествия мальчишки и девчонки.

Чем бы всё это кончилось – кто знает. Может быть, телёнок с перепугу оборвал бы верёвку, убежал в лес и его бы там съели волки. Всё могло случиться. На Мишкино счастье, шёл мимо по своим делам колхозный бригадир товарищ Следов, человек рассудительный и умный, и увидел и услышал всю эту ораторию.

– Так, – сказал он Бою. – Хорош молодец! Нашёл наконец товарища дурее себя. Обрадовался.

И пошёл товарищ Следов своей дорогой.

Бой, услышав среди шума и драки тихие, спокойные слова, сел от неожиданности посередине дороги, проводил глазами товарища Следова, гавкнул ещё раза три для порядку и замолчал. Мишка тоже маленько попрыгал и успокоился. Колесо перестало вертеться. Рассказ кончился.