Текст книги "Пламенеющий воздух"

Автор книги: Борис Евсеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Бесчинства Трифона

Именно в те дни – дни негласного пребывания Куроцапа в Романове, дни улетных волжских туманов и бесподобного спокойствия в природе – первый налет в городе и произошел.

Благодаря разъяснениям старожила Пенькова, которому шел сто девятый год, всем сразу стало ясно: налет по своей безбашенности и нелепому ухарству далеко превзошел налеты времен Гражданской войны, происходившей, как напомнил Пеньков, в самом начале прошлого, ХХ века.

– А ведь речь идет, – не прекращал просвещать говорливый и ничуть не выживший из ума старожил, – о тех временах, когда город в течение целых суток назывался светлым именем – Луначарск! При этом по метеным наркомовским улицам проносились на лошадях и в каретах настоящие бандформирования, а не сновали в «маздах» нынешние балаганные бандосы с травматическими пукалками.

Вот как было.

Ранним утром пятого октября, еще до восхода солнца, по Борисоглебской стороне города Романова медленно проехали два самосвала и один эвакуатор с открытой платформой.

На тихой боковой улочке грузовики разделились.

Первый проехал еще немного вперед и притормозил у крупного супермаркета. Суперский этот маркет острые на словцо романовцы из-за муторно-зеленых небьющихся и каких-то по-особому угрюмых стекол обменного пункта звали без уважения Капустин двор.

Пустота улиц способствовала налету.

Охрану скрутили быстро. Ловкие люди в масках (не в новейших «балаклавах», а в старых, опереточных, с блестками) в течение пяти минут погрузили на самосвал три банкомата, и тот увез их в неизвестном направлении.

Правда, как стало ясно уже через час, ни на какую тайную базу террористов – для последующего потрошения – самосвал с банкоматами отогнан не был. Он просто выехал на один из волжских причалов и скинул все три денежных ящика прямо в матушку Волгу.

Тут и сгодилась романовцам полузабытая песня! Потому как, когда через час осатаневшие безработные и беззаботные держатели акций стали отдельными кучками собираться у причала, им только и оставалось, что бормотать:

 
– Только паруса белеют,
На гребцах шляпы чернеют…
Ничего-то в волнах нет!
 

Стало понятно: место было присмотрено загодя и со знанием дела. Ведь, как объяснили раздраженно-беззаботной толпе два отставных шкипера, более глубокой воды на всем протяжении романовских набережных просто не было.

На второй самосвал погрузили уже не банкомат, а переносной прилавок с кассовым аппаратом и двумя мангалами. На мангалах готовили крупно рубленных домашних уток и свиной шашлык, сбрызгивая все это из громадной медицинской спринцовки гранатовым соусом.

Соус, как поговаривали, был разведен туалетной водой, разбавлен муравьиным спиртом, нашатырем, сдобрен помоями и всем, что во время приготовления попадало мангальщику под руку. Это придавало соусу дикую остроту и помогало – без всякой русской бани – кидать добрых романовцев из холода в жар.

Мангалом и кассами Волгу захламлять не стали. Свалили в пригородный карьер.

Когда к вечеру хозяин мангала вместе с двумя полицейскими решил осмотреть сворованное имущество – смотреть было уже не на что: одни обломки и расплющенный кассовый аппарат виднелись на дне только вырытого и не успевшего еще заполниться водой песчаного карьера.

А вот эвакуаторщиков – тех ждала неудача.

Водитель и двое в масках никак не могли справиться с памятником Борису Ельцину. Памятник – как в свое время и оригинал – стоял уперто, твердокаменно! Не могли его стронуть с места ни заговором, ни веревками, ни цепью, ни молитвой…

Уже слыша вой полицейской сирены, злоумышленники наскоро вывели на памятнике пульверизатором оскорбительное, хотя, к великому счастью, и не матерное слово и, выкинув в кусты брызгалку с краской, позорно скрылись.

Рассказов об этом ходило много и предположения были разные.

Инициаторы бесчинств и налетов удивили горожан по-настоящему. Фантазия у налетчиков работала хорошо, что и дало повод смиренным романовцам утверждать: это дело рук приезжих, никто из местных до такого просто бы не допер!

Вслед за банкоматами, мангалами и памятником последовала вздорная, но в чем-то и поучительная война вывесок.

По ночам старые вывески стали заменяться новыми. Причем не чувствовалось в этих действиях безобразного панковского влияния! Наоборот. Веяло неизбывным, до боли знакомым: разбойной удалью Стеньки, радищевским негодованием, окропляло пушкинскими колкостями и благородным гневом князя Кропоткина, обдавало душком милых сердцу анархистских песенок!

Охальных вывесок тоже не было, может, поэтому их и не торопились снимать. Но оскорбительные, конечно, были.

К примеру, над входом в одну из городских оппозиционных газет вместо привычного «Романовская правда»– целые сутки сверкало розовато-бурое «Лакейские побрехушки».

А вот на здании администрации новые вывески продержались всего два-три часа. Там злоумышленники на хороших, тонкой работы медных досках вывесили сразу две таблицы: «Контора герр бургомистра»и «Романовское представительство абвера».

Конечно, такие вывески долго продержаться не могли.

Особенно после того, как на здании полиции появилась вывеска «Охранка-02», на резиденции мэра злобно шипящее, но и чарующее слово «Вольфшанце», а на неприметном окраинном здании с веселым и буйным садом, раньше обходившемся без всякой вывески, – «База Гуантанамо».

Очень странными показались местным жителям и выходки в центральном парке.

А ведь парк города Романова великолепен и необычен был!

Над входом в него много лет уже красовалась вывеска:

«Парк советского периода»

И уж ее-то не злоумышленники гвоздями приколотили! Во всех вики– и лит-педиях этот романовский нонсенс был заботливо отмечен.

Саму вывеску правонарушители не тронули, но всем пионерам на лбах написали «Слава им!». А одной из красивейших парковых пионерок змейкой по груди пустили надпись: «Жирик стух! Хочу путиненочка!».

Это навело на мысль: в парке бесчинствуют коммунисты-обновленцы под управлением бывшего дирижера Мариинского оперного театра Семена Бабалыхи.

Но быстро выяснилось: в ночь бесчинств этого дирижопера в городе не было: отдыхал маэстро в Баденвейлере, а обновленная коммунистическая организация на конец сентября 201… года насчитывала всего двух членов. В нее входили сам Бабалыха и упомянутый выше ставосьмилетний романовский старожил Исай Икарович Пеньков.

Однако старожил божился и клялся, что ни во времена Гражданской войны, ни во времена теперешние ни на каких памятниках ничего не писал.

– Доносы, случалось, пописывал. Не совру! – смело рубил ладонью воздух и призвякивал медалями не подлежащий суду из-за умопомрачительного возраста Пеньков. – Но чтоб на груди? Про путиненочка!?

Легкое и доступное объяснение пришлось, скрежеща зубами, откинуть.

А тут как раз произошло нечто социально противоположное: нескольким парковым пионерам пришпандорили на плечи настоящие царские эполеты. Эполеты невозможно было отодрать, и они целую неделю красовались на плечах беспровинных изваяний.

Еще одной пионерке, стоявшей как раз напротив той, что желала «путиненочка», вложили в руки – словно бы исключительно для этого случая сработанные – деревянный скипетр и тяжкую, каменную «державу».

Здесь в сознании некоторых жителей города произошел еще один, и теперь, кажется, коренной поворот: возрождение российской монархии начнется отсель, из города Романова!

Немедленно была послана приветственная телеграмма Никите Михалкову. Стали думать и гадать, как Никиту Сергеевича похлебосольней встретить, что отвечать на его умные, полностью разъясняющие суть современного монархизма речи, как вдруг – новое событие.

Тепловой аэростат!

Он-то и стал венцом шестидневной войны добрых романовцев и неизвестных правонарушителей.

Тепловой аэростат – и опять-таки в ночь глухую, когда не спится только лошадям и овцам, – пристегнули тросом к радиобашне. А внизу, у радиобашни, посадили на цепь двух хорошо известных городу собак: Рекса и Рексону.

Промеж себя Рекс и Рексона вели себя вполне сносно, а вот зевак и полисменов, пытавшихся приблизиться к башне, готовы были порвать на куски. Длинные цепи с кольцами, продетые в десятиметровые, протянутые по земле проволоки, собакам в этом сильно помогали.

Кобель Рекс приобрел популярность тем, что принадлежал городскому голове. Рекс был тупо свиреп, страшно кусач и только месяц назад загрыз в парке двух милых белочек и одну приблудившуюся кошку.

Конечно, ротвейлера Рекса можно было усыпить, а цепь обрезать. И тогда – лети тепловой аэростат на все четыре стороны! И тогда – раздражай своим нелепым видом хоть древний Ярославль, хоть тихий Рыбинск, хоть близлежащее Пшеничище!

Но в том-то и беда, что городской голова в сопровождении двух высших романовских чиновниц в эти серовато-призрачные волжские деньки пребывал на встрече в верхах, с последующим двухнедельным практическим семинаром, ежегодно проводимым в Республике Кипр (в турецкой его части).

А без хозяина усыплять Рекса было попросту опасно.

То же касалось и кавказской сучки Рексоны. Но тут дело обстояло куда серьезней!

Пустолайка Рексона принадлежала жене местного начальника полиции, и жена эта отнюдь не отдыхала, а находилась с докладом в Москве. И, конечно, вернувшись, не стала бы разбираться, кто украл, кто дал приказ усыпить, кто конкретно усыплял – пусть даже на короткое время – ее любимицу, резвушку Рексону…

Из-за всего этого тепловой аэростат провисел на тросе над городом ровно три дня, прежде чем команда местного МЧС – начальник которого не боялся ни бога, ни черта, ни даже жены главного городского полицейского – пересилила нерешительность городских властей.

Время, однако, было упущено. Аэростат свое дело сделал: он поселил в сердцах добрых романовцев сумятицу и соблазн.

С аэростата глядело на горожан всего несколько слов и цифр.

Но при этом и цифры, и слова не краской по фанере были выведены!

Цифры состояли из палок сырокопченой колбасы, а слова – из крупных и толстых полукружий колбасы полукопченой, краковской.

Сильней всего раздосадовала романовцев сырокопченка.

Мало того, что дорогим деликатесом, на огромном фанерном листе, пришпандоренном к аэростатовской корзине, были выложены четыре даты:

25 октября 1917

22 июня 1941

19 августа 1991

10 февраля 2007

Мало! Была выложена и пятая дата. Тоже, возможно, роковая. Каждый из смотревших вверх старался ее как можно скорей забыть. Но вряд ли мог! Дата была близкой, слишком близкой, набором цифр она явно перекликалась с четырьмя предыдущими, наводила на исторические воспоминания, и – что хуже – грубо и непристойно влекла к футуристическим прогнозам.

Еще неприятней было то, что под цифрами, под твердокаменной, но честной и прямой сырокопченкой, было кругами и полукружиями коварной краковки выложено: «Ты уже отдал Россию за евроколбасу?»

К аэростату, к дармовой колбасе, стаями летели птицы.

И тогда – при птичьем приближении – в корзине аэростата включалась мощная пароходная сирена.

Пернатые поворачивали назад. Возмущенно крича, разлетались они по своим гнездам, по неотложным птичьим делам или просто в разные стороны…

Дурацкая выходка с аэростатом вдруг пустила мысли романовцев по новому руслу: а не затеял ли все это известный своей любовью к резким нарушениям норм человеческого общежития и другим неровностям поведения доктор физико-математических наук господин Усынин? Трифон Петрович – человек умный, человек продвинутый, но в последнее время сильно истомившийся в облаках романовской грусти – вполне мог на такое решиться.

Сразу вспомнили: два года назад, и тоже осенью, разрывая тоску депрессивных туманов, расшвыривая в стороны брызги косого дождя, Трифон Петрович уже поднимался на воздушном шаре. Пролетая над городом, он тогда тоже что-то натужное и скорей всего противоправное сверху орал.

От Трифона и его сообщников ждали новых выходок.

Но вдруг все стихло.

И все же странные эти налеты взбаламутили волжское людское море – прежде очень спокойное – до крайности.

В городе стоял глухой ропот. Побаивались новых бесчинств. Но сильней бесчинств боялись политических провокаций, исторических аллегорий и некорректных сравнений.

Именно такое томительное ожидание и позволило заскорузлому лаптю Пенькову сморозить во всеуслышание очередную глупость:

– В городе Луначарске да при большевиках такого ни в жисть не случилось бы!

Слова Пенькова мигом распечатала местная оппозиционная газета. Многие смеялись, а некоторые снова задумались о быстрейшем возвращении династии Романовых – для наведения теперь уже настоящего, веками и тысячелетиями не нарушаемого порядка.

В силу всего этого Савва Лукич Куроцап, ставший невольным свидетелем городских происшествий и сам склонный к подобным штучкам-дрючкам, решил остаться в Романове еще на несколько дней. А в случае чего – так и помочь бедовым скоморохам материально.

Русский пернач Куроцап

Савву Лукича налеты и безобразия взбодрили сильно, очень сильно!

Он стал часто рассказывать старику-камердинеру – которого окончательно переименовал в Эдмундыча – про русский дух и даже вышел однажды на улицу без охраны.

Но еще до самостоятельного, без охраны, выхода Савва получил второе письмо, касающееся наследника.

Наследник был ему обещан твердо!

Правда, письмо сопровождалось нижайшей просьбой подождать еще три дня: и уж тогда наследника – сильно занятого на внезапно подвернувшейся работенке – представят в лучшем виде! Главное, чтобы Савва Лукич не забыл о достойном вознаграждении за тяжкий труд отыскания и восстановления в правах бывшего сироты.

На случай Саввиной забывчивости предусматривались разные меры, в основном материального характера.

Но Савва Лукич ободрился и тут: стало быть, дух русского предпринимательства – пусть пока дух жестокосердый, безбашенный, нагловатый – достиг-таки города Романова!

Как и каждый истинный капиталист, Савва был социалистом до мозга костей. В глубинах сердца он всех делал равными, раздавал неимущим контрамарки и вотчины, швырялся внутри себя доходнейшими акциями «Газпрома», направлял сирот на обучение в Болонью и Стэнфорд, а скромных провинциалок, если не всех, то хотя бы каждую десятую, выдавал замуж за вдовых миллионеров…

Переполнившись до краев мыслями-впечатлениями и сумев-таки обмануть собственную охрану, Савва Лукич погулять в городок Романов и вышел. Вскоре он заметил какой-то парк. Недолго думая, Савва в парк этот вступил.

* * *

Ветер-ветерок летел над Россией! И отнюдь не эфирный! Ветер сладкой наживы, бесподобного ростовщичества, ветер ничем не ограниченных вожделений и помыслов.

Подсчитывались суммы, списывались долги. Банкротились предприятия, работала без сна и отдыха сырьевая биржа. Свежесть взаимных расчетов была так воодушевительна, так экстазна, что слабо чуемые эфиропотоки, проносящиеся над страной, замечаться населением ну просто не могли.

Однако Трифон Усынин эти потоки продолжал замечать и фиксировать. Его временный уход от дела был изящным обманом, был, говоря нынешним языком, операцией прикрытия перед мощным рывком вперед.

«Лишь бы эти недоумки без меня чего не натворили», – трепетно и с замиранием сердца рассуждал о сотрудниках и лаборантах «Ромэфира» Трифон Петрович.

Кроме таких дум, еще одна научная мысль точила его.

Мысль была такой:

«А вот когда эфирный ветер и сам эфир будут найдены, определены и до миллиграмма взвешены, когда часть народу перейдет в эфирное состояние – как тогда с природой и животными быть? Ведь речку приятно трогать руками и пальцами ног, и как раз тогда, когда она течет водой, не эфиром. Рога оленя великолепны, когда крепко сидят на оленьей голове, а не зыблятся во мгле. А от выловленной рыбы – бьющейся в руках, крепкотелой – ждешь запаха не эфирного: острого запаха речной тины…

Остающихся в грубом телесном состоянии людей тоже было жаль. Не все ведь закоренелые преступники, не все упыри и мономаны! И потом: скучно без шутов, без базарной пьяни с чистыми глазами и мутными лицами, без хорошеньких грешниц, переклеивающих где-нибудь на юге России фиговые листочки с причинного места на нос и так и принимающих лучи закатного солнца…

Словом, не станет ли царство эфира – лишенное всего не вполне пристойного, всего сладко грешного – новым „совком“? Без кровинки, без живинки, без творческих объятий и неостановимых криков любви?»

Ответа не было.

Верней, ответ содержался в самом вопросе. Но Трифон Петрович такому ответу верить не хотел. Ответ не сходился с условием задачи!

И тогда Трифон Петрович решился условия задачи изменить. То есть решил сделать вопрос таким, чтобы ответ на него пришлось искать еще лет сто, а то и двести.

– Что за эфиром? – спросил сам себя Трифон и, радостно засмеявшись, себе же ответил: а что надо, то и есть!

Примерно так на пустынной улице размышляя, Трифон внезапно остановился. И сразу обратил внимание на какого-то крепкого мужика.

Мужик – рослый, бритый, с бобриком серо-соломенных волос, в тонкой и хорошей одежде – стоял посреди улицы и, широко раззявив рот, смотрел на парковую вывеску.

* * *

«Парк советского периода» Савву Лукича потряс!

Как дитя прыгал он вокруг скульптур и даже ползал близ них. Лизал языком прозрачные трубки газировки и смеялся от счастья, читая воинственные лозунги. Выворачивал карманы, пытался отыскать монетку и бросить ее в фонтан, бивший из лебединого клюва, которому помогал раскрыться пошире хозяйственный и, как видно, расторопный мальчик-кудряш.

Шестеро охранников, которые нагнали Савву по пути и теперь следовали за ним по пятам, быстро выставили всех гуляющих из парка вон. Однако Савва тут же приказал граждан с детьми вернуть обратно.

В тот час ему было все равно, узнают его или нет, будут ли клянчить, просить, требовать, выманивать деньги прямо в парке или уже по возвращении в гостиницу…

Савва стал водить с детьми хоровод, потом прошелся вприсядку – и у него впервые в жизни получилось!

Он стал показывать детям немые сцены, изображал рыболова и пограничника с собакой… И дети, сперва побаивавшиеся нелепого дяденьку, стали потихоньку улыбаться, некоторые даже смеялись.

– Have you in this park the лилипут-транспорт? – смешивая от волнения родную и чужеземную речь, спрашивал молчаливых детей Савва.

Не дождавшись ответа, мастерил он из стебельков зеленые усы, помогая накладывать их на губы пионеркам. Найденным куском красного кирпича рисовал очень пристойные, но иногда и чуть соблазнительные знаки, выводил на серебристых постаментах вполне себе печатные, но в новые времена и для новых детей звучавшие двусмысленно слова.

Все было как тогда, в беспечальном Саввином детстве, шестьдесят годочков назад!

Тут же Савва Лукич решил «Парк советского периода» купить.

Именно парк, а не какой-то занюханый музей или богом забытый цирк, вдруг стал представляться Савве символом новой российской жизни.

– В парках пьют? – рассуждал он, вернувшись в гостиницу и вышагивая мимо пустых номеров по всей длине третьего этажа. – Еще как пьют! Ну так в наших парках и питье будет особенное, беспохмельное. В парках совокупляются? А то! Так мы для взрослых просторных кабинок понаставим, и детям наблюдать за ними не позволим.

– В парках хулиганят? – допрашивал Савва ни в чем не замешанного Эдмундыча и сам за него отвечал: – Так то от задора! А мы хулиганящим управление реальными финансовыми потоками предоставим. Детскую биржу создадим! Подростковую земельную ренту наладим! Юношеский инвестиционный банк учредим! Старушечью меняльную контору организуем! И тогда старушка старушке – рубль, а не сумкой в глаз! И никаких тебе острых взаимных топоров, никакого старческого экстрима. Всё россиянам дадим через парк. Им из парка и выходить не захочется. Какой театр? Зачем музей? Развлекаясь – практикуйся! Вот наше будущее!

Оставлять «Парк советского периода» на своем месте, в городе Романове, Савва никак не желал. Желал целиком, со скульптурами, фонтанами, хозяйственными постройками и обязательно с почвой, на которой эти постройки стоят – перевезти в столицу. И где-нибудь у себя, в обширных подмосковно-московских владениях, этот парк разместить.

А для тех детей, подростков и отроковиц из числа романовцев, которые пожелают его новые владения посещать, решил уже в «Московском парке советского периода» – построить поместительную гостиницу в виде лебедя, поднимающего одно крыло.

Крыло поднятое и крыло, лебедем опущенное, должны были символизировать: с одной стороны, прохлопанные когда-то возможности, а с другой – беспримерный подъем производства и неслыханно успешную капитализацию всей культурно-парковой сферы!

– Толцыте и отверзется, – твердил, вышагивая по коридору Савва, – толцыте и толцыте! Не в дверь ногами – головой, головой толцыте!

– Ну учудил ты, Лукич, ну учудил, – тихий Эдмундыч от счастья служить такому человеку, как Савва, обмирал сердцем и моргал красноватыми от недосыпу камердинерскими веками. – Только забыл ты, Саввушка, вот про что: про нашу церковь! Как без нее в парке?

– Будет церковь. И не одна! Оно и правильно: помолился перед входом – и за ограду, за дело! И мечеть, и синагогу, да хоть буддистский дацан на входе и выходе поставлю. Верь мне, старик! Вся жизнь – в парке! И парк уже не советский, а переходный к российскому!.. Все о чем мечталось – в одном, так сказать, месте. Теорию одного окна знаешь? Эх, темнота!

– Что верно, то верно, темен… А дальше, дальше-то как, Саввушка?

– А дальше – прошел парк насквозь, вышел и снова очистился, в каких желаешь церквах! И сразу опять назад!

– Как же это, Саввушка? Разве ж вход и выход не в одном месте будут? И по деньгам невыгодно – там и там храмы ставить. Чтой-то ты зарапортовался…

– Эх, старик! Да если мы в одном месте все церкви поставим – как священнослужителям работать? Обманут их, как пить дать! В парке покуролесят и выйдут через задние – без церквей – ворота. И теперь уж, заметь, не помолившись! Скажут: «Зачем? Я уже на входе молился!» А если выходить через первоначальную церковь – старым знакомым могут и грехи по знакомству отпустить. Нет, Эдмундыч. Так у нас с тобой в парке честно работать и честно грехи отмаливать никто не станет. Поэтому на выход из парка специальное разрешение получать надо будет. А тех, у кого такого разрешения не будет, церкви и другие священные дома, на выходе стоящие, мягким отческим словом назад заворачивать станут! Так и будут храмы действовать: храм на выходе и храм на входе. И называться соответственно будут: входная церковь и выходная. И вообще… На входе в парк у нас с тобой все церкви милующие будут. А на выходе – мягко порицающие и бездельников, ну, так это… слегка карающие. Потому как только конченные лентяи и остолопы из парка назад в этот вздрюченный мир стремиться будут! А те, что к делу прирастут, те в парке навсегда останутся!

– Так ведь, Саввушка… Расширять «советский парк» придется!

– И расширим. Так расширим – ты от широты нашей дико ахнешь! Сперва расширим территорию парка на всю европейскую часть… Потом, конечно, Зауралье, Алтай, Тыва… А там и Восточную Сибирь подтянем! Может, до самого Дальнего Востока, до тигриного города Уссурийска с тобой доберемся. «Парковый капитализм» – это тебе не суп с треской… Его, паркового капитализма, всюду, расправив на груди салфетки и облизываясь, ждут! Вся Россия будет парк аттракционов!

– Так оно, Саввушка, уже и теперь так. Сплошные аттракционы кругом…

– Сгинь, старик! Я русский пернач Куроцап! Вижу далеко, раздробляю в щепки! И ты меня не зли. Иначе я тебя как штатную единицу аннулирую!

* * *

Приезжего москвича странноватые бесчинства встревожили не на шутку. От неуверенности и нервности в один из прозрачных романовских утренников он возьми да и брякни Ниточке:

– А давай мы с тобой всю эту науку – к чертям! И в белокаменную!

– Нельзя пока. Главный эксперимент два года готовили. Потому, наверное, и Трифон прячется – вдруг результат не тот будет. Или вообще никакого результата…

– А если – какого надо результата добьемся?

– Тогда Трифон сразу и вынырнет.

– Ты прелесть, Ниточка…

– А ты не мешай, не на ту клавишу нажму. – Ниточка остро выставила локоток. – Не видишь, работы по горло… И вообще: я колкая! Вот сейчас и уколю тебя: спустись-ка ты, дружок, к Волге. Тебе ведь рассказывали… Ну про наши земные ветра…Что они частенько эфирному ветру предшествуют или ему сопутствуют. Эфир ведь, как природный газ: ни тебе запаха, ни цвета! К нему, к эфирному, наши обычные ветра каким-то странным образом и примешиваются: так примешивают запах к природному газу, чтоб его учуять. Тебе, кстати, давно пора освоить кое-какие приемы работы с ветром.

– Ты лучше ветра! И приемов никаких не надо.

Приезжий обнял Ниточку за плечи.

– Не мешай, а? И чему только тебя Лелища учила! Я ведь слышу: ветер сегодня не вполне обычный. Ты прислушайся. Улавливаешь? Как будто голос дополнительный к привычным завываниям добавился.

– Послышалось тебе, Нитуль…

– Ничего не послышалось! И я не часовой, чтоб вокруг тебя с ружьем ходить и кричать: «Слушай, слушай!..».

Приезжий вышел на улицу, стал спускаться к Волге.

Он попытался создать в себе установку «на ритмы ветра», прослушал – как его и учили – одно ритмическое коленце, затем другое, третье. Ритмы были разные, уловить в них порядок и смысл было нелегко.

Внезапно ветер смолк. Приезжий остановился. Потом попытался создать в мозгу коробочку для ловли ветра заново.

После паузы ритмы ветра стали ловиться четче: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. (С ударением на первой доле.) Затем – смена завываний, смена скорости, а значит, и общая смена ритма: раз-два, раз-два, раз-два. (С ударением на второй доле.)

«Ветер имеет заданный ритм? Может даже – ритм осмысленный? – приезжий передернул плечами. – Смотри ты, как налегает: прямо-таки стихотворным размером прет!..»

После усвоения двух-трех основных ритмических рисунков приезжий переключился на мелодию ветра. Уловил восходящую линию. Потом прослушал нисходящее мелодическое движение ветра. Затем вдруг услышал, как прибавляется к восходящему голосу другой, третий!

Все сильней наполняясь непривычной, неясно откуда взявшейся полнотой жизни, взбираясь по бесконечной лестнице слухового мастерства, стал он впитывать утренние голоса ветра почти профессионально, как слушают оркестр опытные музыканты: все инструменты разом и каждый инструмент в отдельности…

Северный ветер сообщал о чем-то тревожно-веселом. Причем сообщения эти не возбуждали пустых эмоций: ух, какой этот ветер мощный, ух, он затейливый какой! Сообщения были набиты под завязочку необычными сведениями. Они с трудом переводились на язык понятий и цифр, вообще несли в себе нечто не имевшее сходства с информацией «общего доступа». Эти сведения не угадывались наперед, они лишь взбивали столбиками маленькие, шатучие, прекрасные, правда чем-то и пугающие смерчи интуиции… Однако, при всей загадочности и возвышенности, волжский ветер, непонятно где и как соприкоснувшийся с ветром эфирным, толкал москвича к простым, но важным решениям повседневной жизни…

Ветер был сложен. Человек – прост. Поэтому и решение человеческое оказалось в тот час простым: на время из происходящего выключиться, думать только о Ниточке, о кушетке в медицинском кабинете, о сладких телесных удовольствиях, не имеющих ни конца, ни краю.

Приезжий москвич спешно вернулся на метеостанцию.

Тоненькая, но где надо и плотная Ниточка послушно прошла за ним в медицинский кабинет, сразу же ладошкой прикрыла ему глаза, уселась на москвича верхом и, сладко нахлестывая себя пояском от платья с разноцветной кисточкой на конце: «Ну, вперед, девка!» – как тот пойманный и насаженный на стержень ветерок, – мерно задвигалась вверх и вниз, а потом завертелась в бешеном круговом движении: плотней урагана, круче бури…