Текст книги "Пудя"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Житков Борис Степанович
Пудя
Борис Степанович Житков
Пудя
Теперь я большой, а тогда мы с сестрой были еще маленькие.
Вот раз приходит к отцу какой-то важный гражданин.
Страшно важный. Особенно шуба. Мы подглядывали в щелку, пока он в прихожей раздевался. Как распахнул шубу, а там желтый пушистый мех и по меху все хвостики, хвостики... Черноватенькие хвостики. Как будто из меха растут. Отец раскрыл в столовую двери:
– Пожалуйста, прошу.
Важный – весь в черном, и сапоги начищены. Прошел, и двери заперли.
Мы выкрались из своей комнаты, подошли на цыпочках к вешалке и гладим шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий. Как был: в валенках вперся и в башлыке.
– Вы что делаете?
Таня держит хвостик и спрашивает тихо:
– А как по-твоему: растет так из меху хвостик или потом приделано?
А Рыжий орет как во дворе:
– А чего? Возьми да попробуй.
Таня говорит:
– Тише, дурак: там один важный пришел.
Рыжий не унимается:
– А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь.
С валенок снег не сбил и следит мокрым.
– Возьми да потяни, и будет видать. Дура какая! Видать бабу... Вот он так сейчас, – и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо.
Я сказал:
– Ну да, баба, – и дернул за хвостик. Не очень сильно потянул: только начал. А хвостик – пак! и оторвался.
Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать:
– Оторвал! Оторвал!
Я стал совать скорей этот хвостик назад в мех: думал, как-нибудь да пристанет. Он упал и лег на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит:
– Я пойду к маме, реветь буду, – ничего, может, и не будет.
Я говорю:
– Дура, не смей! Не говори. Никому не смей!
Рыжий смеется, проклятый. Я сую хвостик ему в руку:
– Возьми, возьми, ты же говорил...
Он руку отдернул:
– Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело!
Потер варежкой нос – и к двери.
Я Таньке говорю:
– Не смей реветь, не смей! А то сейчас спрашивать начнут, и все пропало.
Она говорит и вот-вот заревет:
– Пойдем посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно?
Я держал хвостик в кулаке. Мы пошли к вешалке. И вот все ровно-ровно идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно, что не хватает.
Я вдруг говорю:
– Я знаю: приклеим.
А клей у папы на письменном столе, и если будешь брать, то непременно спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя.
Танька говорит:
– Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки.
У Таньки были куклы, кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул хвостик в поломанный паровоз, в середину.
Мы взялись за кукол и очень примерно играли в гости, как будто бы на нас все время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем.
В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей, и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько:
– Сейчас, сейчас шубу подам.
Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим.
Таня дрожит и бормочет за куклу:
– Здравствуйте! Как вы поживаете? Сколько вам лет? Как вы поживаете? Сколько вам лет?
Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул.
– А вот это, – говорит, – мои сорванцы.
Важный стоит в дверях, черная борода круглая, мелким барашком, и улыбается толстым лицом:
– А, молодое поколение!
Ну, как все говорят.
А за ним стоит Фроська и держит шубу нараспашку. Отец нахмурился, мотнул нам головой. Танька сделала кривой реверанс, а я что было силы шаркнул ножкой.
– Играете? – сказал важный и вступил в комнату. Присел на корточки, взял куклу. И я вижу, в дверях дура Фроська стоит и растянула шубу, как будто нарочно распялила и показывает. И это пустое место без хвостика так и светит. Важный взял куклу и спрашивает:
– А эту барышню как же зовут?
Мы оба крикнули в один голос:
– Варя!
Важный засмеялся:
– Дружно живете.
И видит вдруг у Таньки слезы на глазах.
– Ничего, ничего, – говорит, – я не испорчу.
И скорей подал пальчиками куклу. Поднялся и потрепал Таню по спине. Он пошел прямо к шубе, но смотрел на отца и не глядя стал попадать в рукава. Запахнул шубу; Фроська подсовывает глубокие калоши.
Не может быть, чтобы отец не заметил. Но отец очень веселый вошел к нам и сказал смеясь:
– Зачем же конем таким?
И представил, как я шаркнул.
В этот день мы с Танькой про хвостик не говорили. Только когда пили вечером чай, то все переглядывались через стол, и оба знали, что про хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала руками и убежала.
На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
– Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлет сюда человека с письмом. А то сам приедет.
Танька вскочила и шепчет:
– Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! – и обвела пальцем в воздухе большой круг.
Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
Несколько дней мы так боялись.
А потом я говорю Таньке:
– Давай посмотрим.
Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький, пушистенький.
Таня положила его к себе на колени и гладит.
– Пудя какой, – говорит. – Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну, замечательно!
Танька закричала:
– Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! – и скинула Пудю. А я его Варьке на кровать.
А Танька:
– Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем девочка с собачкой.
Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И Варьку водили по полу гулять с собачкой.
Танька кричала:
– Пудька, тубо!
Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате – играли в цирк. А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
– Пудя! Пудька! – И хлопал себя по валенку.
Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
– Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
Папа нахмурился:
– Какой еще Пудька там? – И осматривается.
Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушел все-таки.
Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и водиться не будем. Пусть придет – мы в своей комнате запремся и не пустим. Я забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать веревкой ручку. Я завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здорово держит. Потом Танька запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали пусть только Рыжий придет.
Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с Таней думали, как сделать ножки, – тогда совсем будет живой.
А Рыжий на другой же день пришел. Танька прибежала в комнату и шепотом кричит:
– Пришел, пришел!
Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку.
Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять.
– Эй, пустите, чего вы?
Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
– Отворяй, Танька!
И так стал орать, что пришла мама.
– Что у вас тут такое?
Рыжий говорит:
– Не пускают, черти!
– А коли черти, – говорит мама, – так зачем же ты к чертям ломишься?
– А мне и не их вовсе надо, – говорит Рыжий, – я Пудю хочу посмотреть.
– Что? – мама спрашивает. – Пудю? Какого такого?
Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь.
– Ничего, – кричу, – мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас игра, мама, такая...
– Так орать-то на весь дом зачем? – И ушла.
Рыжий говорит:
– А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришел к отцу в гости. Может, даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки. Воры!
– А кто говорил: "Дерни, дерни"?
– Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по хвостику, так всю шубу выщипаете.
Танька чуть не ревет.
– Тише, – говорит, – Яша, тише!
– Чего тише? – кричит Рыжий. – Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
Я схватил его за рукав.
– Яша, – говорю, – я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала. Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
– Всякий хлам мне суешь, – заворчал Рыжий.
Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
– Колесо, – говорит, – проволокой замотал и тычешь мне.
Посопел, посопел...
– С вагоном, – говорит, – возьму, а так – на черта мне этот лом!
Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушел через кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
– Все равно скажу, хвостодёры!
Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под одеяло. Танька говорит:
– Чтоб ему теплей было.
Я сказал Таньке, что Рыжий все равно обещал сказать. И мы все думали, как нам сделать. И вот что выдумали.
Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет веселый, после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь смешное при этом. Как-нибудь:
Пудю несем,
Пахнем гусем.
И еще там что-нибудь.
Все засмеются, а мы еще больше запоем – и к папе. Папа: "Что это вы, дураки?" – и засмеется. А тут мы как-нибудь кривульно расскажем, и все сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю.
Или вот еще: на Ребика положим и вывезем. И тоже смешное будем петь. Рыжий придет ябедничать, а все уж и без него знают, и ничего не было. Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все.
Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему.
Утром мы все пили чай. Вдруг вбегает Ребик, рычит и что-то в зубах треплет.
Папа бросился к нему:
– Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда!
А я сразу понял – что, и в животе похолодело.
Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит:
– Что это? Откуда такое?
Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает, хочет схватить.
– Тубо! – крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг мама говорит:
– Это хвостик. Это от шубы.
Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет:
– Это черт знает что такое!..
Я вздрогнул. А Танька всхлипнула – она с булкой во рту сидела. Папа затопал к Ребику.
– Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то!
Ребик под диван забился.
– Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы, за шубы взялся!..
И папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился. Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:
– Принеси ремень! Моментально!
Я бросился со стула, совался по комнатам.
– Моментально! – заорал отец на всю квартиру злым голосом. – Да свой сними, болван! Живо!
Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнем Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик – он на полу валялся – и бьет, бьет:
– Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!
Я даже не слыхал, что еще там папа говорил, – так орал Ребик, будто с него с живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрет сейчас. Фроська в дверях стояла, ахала.
Мама только вскрикивала:
– Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! – Но сунуться боялась.
– Веревку! – крикнул папа. – Афросинья, веревку!
– Не надо, не надо, – говорит Фроська.
Папа как крикнет:
– Моментально!
Фроська бросилась и принесла бельевую веревку.
Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом поднял хвостик, привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.
– Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.
Папа был весь красный и запыхался.
– Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! – И пошел мыть руки. Глянул на часы. – А, черт! Как я опоздал! – И побежал в прихожую.
Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз поперек живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой, потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался бы, что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить – вдруг нитки. Откуда нитки? А уж Ребика все равно побили...
Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички, улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки. Все-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было заметно.
Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:
– Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака! – Стала реветь. И я потом заревел.
– Отдадут, – говорю, – собачникам. Папа сказал, что отдаст. На живодерню.
И представилось, как придет собачник, накинет Ребичке петлю на шею и потянет. Как ни упирайся, все равно потянет. А потом так, на петле, с размаху – брык в фургон со всей силы. А там на живодерне будут резать. Для чего-то там живых режут, мне говорили.
Потом мы у Фроськи выпросили мяса, – Танька под юбкой мимо мамы пронесла, – и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно на живодерню.
И мы с Танькой говорили:
– Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб папа не отдавал.
И это все потому, что Танька выдумала к Варьке подложить Пудю. А Варькина кровать стояла на полу, в углу, на бумажном коврике. Вот Ребик и нанюхал Пудю.
Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела:
– Он чует, чует!
А я стал ей про живодерню рассказывать. Я сам не знал, а так прямо говорю:
– Двое держат, а один режет. – И показал на Ребике рукой, как режут.
Танька залилась.
– Я скажу, я скажу, что мы!.. Скажем... Хоть на коленки станем, а скажем.
И все ревет, ревет... Я сказал:
– Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим.
И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул.
А время обеда приближалось, и вот уж скоро должен прийти папа со службы. Мама вернулась из города с покупками.
– Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой – блох напустит.
Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь в прихожую. Решили, как папа придет, сейчас же просить, а то потом не выйдет. Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас же прибежала и села на место. Я тихонько гладил Ребика ногой, а Танька не доставала. На стол уже накрыли, свет зажгли и шторы спустили. Только на нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть.
Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке:
– Как войдет, сейчас же на пол, на колени, и будем говорить. Только вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!"
Пока я ее учил, уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же входит важный, а за ним папа.
Важный сделал шаг и стал улыбаться и кланяться. Мама к нему спешила навстречу. Я не знал, как же при важном – и вдруг на колени? И глянул на Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать на колени. Все глядят, папа брови поднял.
Танька одним духом, скороговоркой:
– Папа, прости Ребика, это мы сделали!
И я тогда скорей сказал за ней:
– Это мы сделали.
Все подошли:
– Что, что такое?
А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело.
Танька все на коленках и говорит скоро-скоро:
– Папочка, миленький, Ребичка миленького, пожалуйста, миленький, миленького Ребичка... не надо резать...
Папа взял ее под мышки:
– Встань, встань, дурашка!
А Танька уже ревет – страшная рева! – и говорит важному:
– Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе.
Важный засмеялся и оглядывается себе за спину:
– Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали.
– Да видите ли, в чем дело, – говорит папа, и все очень весело, как при гостях: – собака вдруг притаскивает вот это, – и показывает на Пудю. И стал рассказывать.
Я говорю:
– Это мы, мы!
– Это они собаку выгораживают, – говорит мама.
– Ах, милые! – говорит важный и наклонился к Таньке.
Я говорю:
– Вот ей-богу – мы! Я оторвал. Сам.
Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу:
– Зачем врешь и еще божишься?
– Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал.
Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал.
Отец:
– Покажи, покажи. Моментально!
Важный тоже сделал серьезное лицо. Как хорошо было, все бы прошло. Теперь из-за ниток этих...
– Яшка, – говорю я, – Яшка Рыжий видел, – и чуть не плачу.
А папа крикнул:
– Без всяких Яшек, пожалуйста! Достать! Моментально! – И показал пальцем на Пудю.
Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину.
Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал:
– Моментально! – и держал палец.
Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом.
Я снял Пудю и подал папе.
– Простите, – вдруг обернулся важный, – да от моей ли еще шубы? – И стал вертеть в пальцах Пудю.
– Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки?
– Намордничек! – крикнула Танька из маминой юбки.
– Ну вот и ладно! – крикнул важный, засмеялся и схватил Таньку под мышки и стал кружить по полу:
– Тра-бам-бам! Трум-бум-бум!
– Ну, давайте обедать, – сказала мама.
Уж сколько тут реву было!..
– Отвяжи собаку, – сказал папа.
Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику:
– Пиль!
Но Ребик отскочил, будто в него камнем кинули, поджал хвост и, согнувшись, побежал в кухню.
– Умой поди свою физию, – сказала мама Таньке, и все сели обедать.
Важный Пудю подарил нам, и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из спичек. А Яшке, когда мы играли в снежки, мы с Танькой набили за ворот снегу.
Пусть знает!
