Текст книги "Золотое перо. Эти. короткая повесть и рассказ, фантастика (СИ)"

Автор книги: Борис Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Прямоугольная картина, сияя лаковой поверхностью, поражала светом. Выполненная в чистых, ясных тонах, яркой влажной палитрой, она была построена на сочетаниях, на оттенках белого и красного цветов. Кое-где ее пронизывали сине-фиолетовые тона. Она звучала как оркестр.

Тут ясно было видно, что искусство живописи это только цвет и цвет, и что к ней нельзя подходить литературно.

В основе полотна лежала реалистическая тема, но вдруг художник разбил ее, бросив на недописанное и незаконченное полотно несколько десятков как будто случайных мазков, как будто движимый высшей силой.

И старый друг, не раз помогавший спившемуся товарищу десяткой, которого тот даже постеснялся привести в свое убогое последнее жилище, вспомнил, что всегда эта картина была у художника, заштопанная в полотно.

– Ах, вот что ты скрывал, старый черт, хитрая бестия! – повторял осиротевший товарищ, блестя повлажневшими глазами. И видно было, какую глубокую гордость он испытывает за своего погибшего друга, глядя на толпы любителей, прослышавших и пришедших взглянуть на полотно.

И тут же вдруг объявилась дочь маэстро, проживавшая на даче в пригороде Москвы, и немедленно изолировала квартиру от неуместных посещений.

И объявился покупатель полотна, предъявивший свидетелей, что оно было продано ему владельцем. Хотя суд и признал права этого ходатая, все же ему пришлось выплатить два с половиной миллиона долларов, и надо было видеть с какой любовью и радостью американец укладывал в машину обернутое в бязь полотно... Скрипнула машина милицейского наряда и картину увезли на аэродром.

Среди вещиц и старых журналов нашли записную книжку и в ней между мелочных подсчетов прочли немало глубоких и умных рассуждений, которые тут же назвали Библией современного искусства.

Вдруг обнаружили рисунок, пришпиленный внешней стороной к стене. Это был портрет Вероники Тушновой, набросанный небрежной рукой великого поэта.

Торжественно повесили этот единственный рисунок посреди Русского музея.

И разъехались чиновники Министерства Культуры в шикарные квартиры и на государственные дачи, и разошлись молодые художники по подвалам и дыркам, рассуждая о мастерских и недоступных им беличьих кистях.

– Искусство не принадлежит никому. Оно принадлежит всем. – сказала Вероника в своем выступлении.

Ее попросили написать статью, посвященную памяти мастера, в многотиражке московских художников. « Бумагу живым! Славу живым!» – повторила она слова Маяковского и слова ее дышали страстью.

Ее собственная слава разрасталась. Появилась масса людей, которым она была нужна, но сама она не была нужна никому.

Ей становилось хуже. И она цеплялась за жизнь, проживая ее с страстью. Она худела и стала выглядеть как поджарая собака. Ее глаза светились фосфорическим светом.

Собаки, поджав хвосты, уходили, увидев ее, и кошки разбегались, страшно мяукая.

Как будто предчувствуя конец, она познакомилась в электричке с подгулявшим парнем. Как мегера целует, стремясь выпить кровь, так и она вцепилась в его губы, словно стремясь выпить его жизнь, – так, что он убежал от нее по перрону.

Она стала страшная и знакомые перестали ее узнавать и люди стали оглядываться на нее на улице.

И видели ее однажды напротив ворот Союза Писателей, который она давно игнорировала, стояла она будто бы пьяная и сказала зло:

– Союз писателей!

И трудно было понять, что она хотела этим выразить.

11

Мартовская ночь гуляла кругами по Переделкино.

Кусты близко растущей сирени стучали в широкое окно столовой и даже клен, раскачнув голову, ударял ветвями в окна веранды. Кошки, почуяв весну, устроили дикие игры.

В эту ночь ей мерещились на потолке разводы. Долго она глядела вверх, не понимая, от чего это, – то ли отражение качающихся за окном ветвей, то ли подтаявшего мартовского снега. И в этом хитросплетении движущейся, переплетающейся паутины она словно хотела рассмотреть и прочитать загадку своей жизни.

И вспомнился ей почему-то день 8 Марта в средней школе и Генка Огурцов. Ей было десять лет и этот Генка подарил ей книжку с надписью «Восьмое марта близко-близко...», наверное потому что мать приказала ему подарить эту книжку какой-нибудь девочке, вот он и засунул ей в парту. И как не вспоминала она, кто этот Огурцов и куда он потом делся, никак не вспоминалось. И подумала она, что в тех грудах писем, что лежали в двух мешках в дворовом флигеле, и которыми муж Саша когда-то растапливал в бане печку, наверное, лежат письма от каких-нибудь Огурцовых.

Она захрипела на кожаном диване, переворачиваясь со спины на бок. Уже становилось трудно дышать.

Наконец она встала, думая что так ей будет легче, и подошла к окну. Сосны раскачивались, торжествуя, шумя головами. И в эту минуту ей так ярко вспомнились все те сильные и простые ощущения уверенности в будущей жизни и здоровья, которые неотделимы от существа любого человека. И кажется им, что это будет вечно. Вот как ей когда-то казалось.

Она открыла окно и села на диван.

Как будто хорал ворвался вместе с ветром в комнату. Как будто комната наполнилась живой влагой. Колокола ударили в вершинах сосен.

На всех дачах вокруг кошки страшно мяукали и только на даче Вероники Тушновой стояла тишина.

12

Уже отзвучали речи последнего оратора, уже и редактор печально знаменитого журнала уронил на гроб прощальную слезу, и громадная толпа народа, оттесняемая милицией, замолкла в траурном молчании, когда сквозь толпу и конвой оцепления пробился Владик Бухнов. Это был уже давно пощипанный жизнью человек, сохранивший, однако, несмотря ни на что некую моложавость и юношескую подвижность. Он принес на гроб учителя и друга посвященный ей сборник стихов, набранный и изданный в скорбные дни народного порыва.

Он быстро пробежал в уже пустой зал, где при его появлении от гроба покойной молча удалились двое одетых в черные халаты служителя, и остановился над гробом.

Слева от изголовья он вдруг заметил друга Сашу, изобразившего печальную мину на физиономии, оставленного тут как видно для отдачи последних минут.

– Прости, мой товарищ, – проговорил поэт. – Прощай.

И он положил неловкой рукой на внутреннею обшивку гроба красную книжечку стихов. Открывалась она посвящением самого Владика Бухнова, кончавшегося такими строчками:

В аллеях не растопчешь кровь, -

нахлынет грусть рябинных взоров.

Я приношу свою любовь

на гладь кладбищенских узоров.

И в ту минуту, когда Владик Бухнов, глядя на белые ризы, самодовольно думал о том, как

хорошо и совершенно он написал о кладбищенских узорах, и перевел взгляд на лицо писательницы, он увидел, что оно живое. И почудился ему вдруг под вздрогнувшими веками такой живой, такой жгучий взгляд, словно с тоской говоривший ему: « Ну что ж вы живую меня хороните?..» И из левого века покатилась кровавая, смешанная с водою слеза. Безотчетным порывом рванулся поэт к изголовью и схватив голову Вероники, приподнял ее от изголовья. И словно какие-то хрящи хрустнули в этой голове. И тут же он почувствовал ее холодную, мертвую тяжесть.

– Видел?.. – спросил он друга Сашку.

– Ну, – ответил тот без всякого выражения.

Они тут же вышли и пригласили врача.

– Ничего особенного: стигма, – сказал светило, – У кого-то во время прощания на голову покойной упала кровавая слеза. Такое бывает.

Молча возвращались они, потрясенные, по холодным снежным кладбищенским аллеям.

– Посмотри, какое знамение, – проговорил Владик, – И как много она успела! По-настоящему работала только последние семь лет. И как много сделала! И какой знак!..

– Она всегда была сумасшедшая, – сказал друг Саша, и Владик вздрогнул.

13

А в это время из жерла гудящей печи железный автомат выдвинул опустевшие носилки.

И один из служителей крематория, собрав специальной лопаточкой пепел, вынес его в холодную комнату и рассыпал небольшой горкой на мраморную доску. И когда он раздрабливал железным пестиком не перегоревшие кости, из комка пористого пепла выпала узкая пластинка железа и сверкнул луч желтого цвета.

– Смотри, – сказал человек, вынимая перо, – Не сгорело. И как это оно могло сохраниться?

Он оттирал его огрубевшими пальцами и даже принес из своего шкафчика кусок мягкого полотна.

– Пригодится, – сказал он, закладывая перо в слюдяной карманчик записной книжки и пряча ее на грудь.

– Достань фужер, да поставь его отдельно, завтра в десять ноль-ноль выдавать его будем, – приказал он товарищу, показывая пальцем на стоящий на полке печальный кубок.

Эти

Борис Сокольников

1

Она задевала, проходя по коридору, о ящики и этажерки, которых тут было множество. Из раскрывшейся двери была видна продолговатая, со скошенным потолком и крашенными синими стенами, кухня.

Они прошли мимо стоящей на деревянном крашенном коричневой краской полу большой немецкой проволочной крысоловки со множеством отделений. В приемное отделение этой крысоловки вела большая отдельная открытая дверца и из нее попавшая туда крыса попадала в главное отделение по специальной круглой изогнутой жестяной трубе. В этот момент, пробираясь по этому жестяному желобу, она опять взводила крысоловку, открывалась дверца приемного отделения и следующая крыса могла забраться внутрь за своим куском сала.

Эта громадная крысоловка, изобретение немецкого гения, немецкого инженера, была знакома ему с детства. Такая крысоловка когда-то стояла и у них в огромной коммунальной квартире в Калининграде на улице Карла Маркса. Иногда туда попадало сразу несколько крыс. Крысоловка была изготовлена на заводе, или в специальной мастерской, с качеством изготовления артиллерийского орудия или какой-нибудь такой подобной, требующей высокого контроля и качества изготовления техники. В этой крысоловке была еще одна, маленькая, незаметная, выдвигающаяся проволочная комнатка.

Отчаявшаяся крыса пробиралась в эту маленькую комнатку по второму отдельному проходу, запирая себя окончательно в этой западне, и оттуда ее можно было достать вместе с этой проволочной комнаткой-клеткой.

Когда такое происходило, они с Витькой Фрицем предупреждали всех соседей, чтобы те не открывали своих дверей, выносили эту клетку в большой коридор, вооружались деревянной шваброй и кочергой, и начинали гонять крыс, выпуская их по одной. Вот было веселья и спортивной радости, когда они гоняли и колотили этих крыс!

– Мальчики, перестаньте! Прекратите! – всегда истерически кричала соседка тетя Ксюша из третьей комнаты. Но другие жильцы ее не поддерживали, понимая что ребята заняты нужным и необходимым делом.

Иногда попадалось две или три крысы, а один раз попалось целых пять. Все это глубоко переживалось, обсуждалось и комментировалось.

Через некоторое время крысы переставали залезать в клетку, но проходило полгода, или год, и все повторялось снова.

– Здесь крыс нет, – сказала хозяйка, хотя было видно, что в крысоловке в первом отделении на крючке висит кусок свежего сала, – Эти тут всех крыс съели.

– Кто, жильцы, что ли?..

Хозяйка посмотрела на него и ничего не ответила.

– Вот!.. – сказала она, вытаскивая скомканную скатерть из нижнего этажа оригинального старого сундука, поставленного на попа и перегороженного полками.

Вообще все здесь было старое. Старая, задрипанная комната с обносившейся обстановкой, составленная сюда, казалось,с самого чердака. От коричневых вишневых шкафов, полов и кроватей веяло запахом ушедшего младенчества начала пятидесятых годов.

– Хорошая квартира, хорошая, – повторяла хозяйка, – сухая, нигде ничего не протекает, даром что мансарда. И туалет не течет. Вы за туалетом смотрите. Вы не глядите на потолки, все уже починено, ничего не протекает, даром что мансарда. Тут два года назад у меня Хана Шломовна жила со своим сыном , она тут хороший ремонт делала, хорошая женщина, ее потом в Калининграде в психиатрическую лечебницу отвезли. И ее сына тоже. Она сейчас в Израиль уехала.

Он еще раз прошел по квартире. Может быть, Хана Шломовна и делала здесь когда-то ремонт, но не два года назад, а десять.

Но квартира была хорошая. Как раз то, что нужно.

То есть квартира была старая, несколько лет не ремонтировавшаяся, вся какая-то зацарапанная, но как раз то, что было ему и нужно. Однокомнатная, со скошенными потолками, небольшими квадратными окнами, глядящими на стену напротив стоящего трехэтажного здания, с туалетом, без ванной. Небольшой коридор располагался между кухней и туалетом. Тут в потолке мерцал квадрат маленького уходящего в красную черепицу металлического окна. Узкое пространство от стоящих здесь этажерок и ящиков позволяло протиснуться к двери, что полная хозяйка и делала с необычной ловкостью.

– Живите! С удобствами ведь, – распевала добродушная хозяйка, заходя в туалет и гремя унитазом, – Одни ведь! Одни! Никто не мешает!

– Вот как раз хорошо! Мне для работы квартира нужна, чтобы как раз мне никто не мешал работать.

– И поработаете! И поживете! Никто ведь не мешает! Тридцать рублей, недорого. А может и побольше поживете. Два года. Пожалуйста!

– Нет, за два года я положительно засохну, как ваша квартира, аж трещать начну.

– Ага! Ага! – продолжала хозяйка, глядя на него с каким-то напряжением.

Эта недалекая женщина в цветном розово-черном платье производила в нем странное ощущение. Глядя ему в лицо она как бы что-то недоговаривала. Замолкая, она все так же неотрывно смотрела на него, словно и не заканчивала речь.

– Так говорите, тут крыс нет?.. – спросил он с сомнением, оглядывая побеленные доски мансарды.

– Нет, – тут ведь мыслете, – сказала она.

Часто потом вспоминал он это слово, показавшееся вначале ему названием какого-то химического препарата.

Она вышла в заставленный коридор, натянула тонкое белое пальто и отдала ему ключ.

– Вот, – вдруг ни к чему сказала она, – только когда станете протирать, тряпку под сундук не заводите, зацепкают мыслете.

– Что?

– Мыслете будут ходить.

– Что?!.. – переспросил он, заинтригованный ее как бы идиотическим выражением.

2

Он остался один и еще раз прошелся по комнатам. Да, неплохая квартира. Метров тридцать. Самое хорошее, что она одна наверху, на третьем этаже. Он вышел на площадку: напротив сквозила чердачная дверь. Старая дощатая крашеная лестница, дырявые двери с чердака и на улицу, частично забитые фанерами окна на площадках и местная галерея изо-искусства в подъезде с выбитыми лампочками созидали облик этого обшарпанного сооружения.

Двухэтажный дом стоял в середине переулка, вторым от канала, около кирпичного старинного форта, в котором располагалась военная матросская часть и который назывался «крепость». Напротив стояли такие-же двух и трехэтажные дома и вовсю росли кусты сирени. Местность заросла кустами и деревьями, которые торчали везде, чуть ли не на асфальте. Таков весь Балтийск, районный центр полу провинциального типа. На нескольких центральных улицах цветет жизнь, а в остальных местах глухо как на кладбище.

Он приехал сюда из Калининграда из Калининградского Технического Института Рыбной промышленности написать докторскую диссертацию « Кровообращение мочевого пузыря карася». Уже давно не давала покоя эта животрепещущая тема. Для того чтобы поднять такую тему, нужно было отвлечься от других дел, нужно было уединиться. Он взял творческий отпуск, оставив себе в институте несколько семинаров. Дизель притащил его сюда за 53 километра с несколькими чемоданами библиотеки, чтобы он мог, принапрягши силы и оттолкнувшись от всего, наконец-то закончить труд своей жизни.

Он принялся расставлять мебель, как ему было нужно, выбил матрацы и уже принялся было за розовую люстру с золотыми шелковыми бретельками, но тут его энергия иссякла.

Он набрал воды в голубое эмалированное ведро с отбитыми краями и стал протирать пол огромной веревочной шваброй, как это делают матросы на борту большого противолодочного корабля. Эта работа требовала терпения и сноровки.

Ему пришлось отодвинуть от стены двуспальную вишневую кровать и встать на колени, пользуясь шваброй как тряпкой. Наконец, комната была вымыта и пол светился зеркальным блеском. Он перешел на кухню, волоча за собой швабру. В окне светились какие-то герани, весело мигая своими глазками. Ему удалось одолеть и кухню и прихожую.

Он закурил «БТ», прошлепав босыми ногами в комнату. Тут он увидел необычную картину.

Вся комната была перевожена темными полосами. как будто кто-то катался от стены к стене на большой грязной тряпке. Пахло противно, в нос ударял резкий запах, напоминающий запах уксуса.

– Вот это да! – сказал о и начал прохаживаться по квартире.

Наконец он решил, что сам протер так плохо и проступила грязь.

Он вытащил из туалета из-за унитаза большую черную тряпку и вновь принялся за протирку. Он вымыл пол в комнате, проход в кухню и сам коридор. В заставленном ящиками и этажерками коридоре он навозил так, как будто занимался не уборкой а капитальным ремонтом.

Наконец, все было закончено. Он стоял посреди кухни и резал мясо на холодильнике «Смоленск». Несколько мелких кусков упало за холодильник. " Ничего, потом подберу, " – сказал он сам себе.

Наконец он сварил суп и сделал жаркое. Оставалось сходить за хлебом и молоком. Он отправился в магазин нацепив светлое пальто.

Он пришел домой, принеся на кухню пакет с булкой и стеклянными бутылками с молоком, и уселся за стол, довольный своим одиночеством, выставив перед собой исследование, уже начатое в Калининграде. Вот о таких днях он и мечтал прежде, всегда хотел он этой свободы, когда можно одухотвориться на маленькой светлой кухне, когда никто не мешает, никого нет, и можно отдаться мысли, питаясь чем попало, попадая вилкой то в жаркое, то в кильку, мешая Авицеену с пастерилизованным молоком. Но кто же опишет завтрак эстетствующего интеллигента?

Назавтра он намотал тряпку на швабру и начал возить ею по прихожей. Ежедневная влажная уборка давно была нормой в его жизни. Тряпка цеплялась за подставки и прочее.

Тут все было составлено вдоль стен как попало, царил полнейший ералаш. «Станете протирать, тряпку за сундук не заводите», – вспомнились ему дурацкие слова.

Запихивая тряпку под сундук, он толкал ее туда и обратно.

Закончив приборку он промыл тряпку и подвесил ее в туалете. Из прихожей вдруг раздалось хлюпающее звучание: « за-за-за-це!» Кто-то живой, казалось сидел там в углу за сундуком и пищал. «Зацепкали мыслете», – подумал он.

Он прошел на кухню и нагнулся, чтобы поднять кусочки мяса, упавшие на пол. За холодильником ничего не было. «Мясо кто-то съел, – подумал он, – значит здесь их много. Крысы.»

Крыс он не боялся, потому что опыт борьбы с ними у него был большой и хороший.

Но старинная немецкая крысоловка, заряженная лучшим куском кровяного сала ежедневно была пуста.

С этих пор началась какая-то чертовщина.

Звуки раздавались все время, чаще всего ночью и по вечерам. Кто-то с нудным неумелым тщанием выводил их вдруг иногда после долгого молчания. Среди тишины ночи или в пасмурные вечера раздавалось: « – За-за-за-це!». Звук был еле слышный но проникал всюду. Из-за перегородки или из туалета вдруг неслось ни с того ни с сего: « -За-за-за-це!»

На полу, в коридоре, и на площадке возле двери он замечал следы мокрой слизи, словно от тряпки. За стеной что-то возилось, урчало. « Черт знает что!» – недоумевал он, вспоминая хозяйку.

Как только он протирал комнаты, посапывающее звучание продолжалось всю ночь, так же было и во время дождя.

Однажды в коридоре он заметил мокрую тряпочку, оторвавшуюся во время протирки, узкий клок которой зацепился за ножку стоящей возле сундука этажерки. Он видел как набухший водой кусок шевелится в две стороны по полу, как будто его кто-то мотает.

Он лег на руки и опустил голову на пол. На полу в углу он заметил клубок мокрых красных червей с черными бугорками, тряпочка виднелась из середины. Надулся пузырь и навстречу понесся звук: « За-за-за-це!»

Он вздрогнул и побежал в комнаты.

«Мыслете! – прошибла его сознание мысль, – Ну что за идиотизм! – не может быть такого.»

Как он потом не заглядывал под сундуки, ящики и этажерки, ничего больше уже не увидел.

В эту ночь он не спал, с подозрением оглядывая плинтусы и точеные ножки деревянной кровати.

На следующий день шел дождь, выл ветер, – он ничего не писал. Он сидел на старом скрипящем кресле возле стола и ни о чем не думал, отдыхая. Вдруг, когда налил дождь за черепицей в карнизы и зашумела, забулькала вода, раздалось... Можно было подумать, что мыслете живет водой, любит воду, и чем сильней лилось, тем громче раздавалось: «За-за-за-це!»

Он закрыл дверь в комнате из изнутри на ключ и лег спать. « Лучше уснуть», – подумал он. Ночь шумела за окном, заливая крышу потоками дождя. Мыслете, казалось, наслаждалось этим ливнем, и, чем сильней лило, тем напряженней оно выводило свои серенады.

– За-за-за-це!

Оно, казалось, захлебывалось от наслаждения. Звук все повышался и стал приобретать в этой трагической темноте вибрирующий характер. Теперь он звучал так:

– За-за-за-ца-ца! – с противным присвистом в конце.

Он втиснулся в угол кровати. С тех пор как он увидел мыслете, научная мысль в нем замерла, уступив место ненаучному но зато вполне конкретному человеческому идиотизму. Вдруг за стеной, за перегородкой, что-то ударило и между досок посыпалась труха. Началась борьба, кто-то ударялся о стену. Он услышал трагический предсмертный писк крысы. Теперь он услышал, как пищит крыса. Крыса пищала долго...

Он уснул,и временами ему снилось как некое существо ест крысу, посасывая мокрую тряпочку.

3

Скрипела ночь за окном, ветки стучали о края водостоков и о кирпичную крышу. Он сидел здесь уже четвертый день, не отрываясь от стола. Был час ночи. Ночь загуляла за окном, как помешанная.Ветер давил на свои паруса.

– Итак... пробормотал он и положил перо на бумагу.

Вдруг ударил порыв дождя, загремел ветер, мелкие ветки посыпались на черепицу.

Он поднял глаза в окно. Мигал, раскачиваясь, фонарь в переплете.

Слева за плечом стоял шкаф. Дверца то и дело открывалась, и он толкал ее обратно ногой, чтобы она ему не мешала.

За спиной послышалось неуверенное звучание. Неверное сначала, оно усиливалось с каждым новым ударом стихии, как будто кто-то подхватывал ноту.

Деревья качались и листья неслись по периметру стекла как на немой киноленте. Синие молнии пронзали ночной город, высвечивая соседние крыши мерцающим светом. Дождь обнимал мансарду и бурлил в водостоках.

Мигнул, и опять вспыхнул свет. За окном полетели сгоревшие ветви дерева, рассыпая над улицей искры. Как будто каменные или железные шары прокатывались по гофрированному металлу, ударяясь над головой. Теперь уже хор, несколько голосов выводили с наслаждением:

– За-за-це-ца-ца!

Он сидел за столом, наклонившись над бумагой. Ночные красоты бушующей природы его мало интересовали.

Над проходила труба котелкового отопления.

Вдруг что-то тяжелое и холодное упало на его голову.

Он замер, но тут же вскочил, почуяв перебирающуюся на шею холодную цепкую слизь.

Он схватил рукой клубок мокрых червей и тут же острая боль пронзила его пальцы. Мыслете вцепилось в них треугольным ртом, выпучив рыбьи глаза. Он заплясал по комнате, махая рукой, на котором отвратительное существо висело как тряпка. Он побежал, приплясывая, в коридор, виляя задом, как баба, и вереща от ужаса.

Мыслете оторвалось и упало с хлюпаньем на пол. Этот звук, как бич, подстегнул его и он побежал из комнат.

4

Всю ночь, до утра, он пробегал в аллеях старого заброшенного Матросского парка, не в состоянии придти в себя. Он уснул внизу, под настилом развалившегося ларька, в нешироком бетонном колодце, завернувшись в махровый полосатый халат, на листьях, в тепле, распугав оттуда кучу крыс, этих брюхатых ничтожеств.

Как ни странно, но утром вся эта история не казалась ему такой страшной. Он вылез из колодца в десятом часу утра, когда было по-утреннему неясно и глухо, и отправился домой, встретив на краях земляной аллеи свои шлепанцы.

Теперь эта история не казалась ему столь мрачной. Он спокойно зашел в дом и поднялся в квартиру. День раскрепостил его, он был уверен, что днем мыслете не встретятся. Он уложил книги в чемоданы, упаковал вещи и заглянул несколько раз под сундук, проведя там палкой. Ничего там не было, только один раз палка провалилась за плинтус в крысиную дыру.

Он долго сидел на кухне на треугольном салатном табурете и размышлял.

Наконец он собрал вещи, и, надев старый свитер, прошел на чердак – напротив.

Чердак был пыльным квадратным помещением с двойными торчащими везде балками. Прямо над дверью уходила вверх стена. Стояли спинки кроватей, пустые ящики, плетеное кресло. В углах и противоположной от окна стороне было темно. Царил полумрак. На чердаке не было натянуто ни одной веревки и не висело ни одной вещи. Все простыни домохозяйки вешали на веревках на улице, напротив.

Он увидел высоко над дверью угловой широкий проем под крышей. Приоткрыв дверь чердака и вставив ботинок в веревочную петлю, служившую здесь ручкой, он влез наверх. Тут лежали кирпичи, палки, шины от велосипедов, неизвестно зачем и кем сюда закинутые,старые ржавые немецкие чайники и каски. На всем лежал черный налет.

Он осторожно, согнувшись, прошел по всему помещению, обходя балки, и вдруг за одной из них его нога стукнула плоскостью. Он увидел занесенный шлаком и мелким мусором щит, сбоку которого виднелась щель. Было почти черно.

Он приподнял деревянный щит и подпер его палкой. Тут был метровый, уходивший вниз колодец с почерневшими кирпичными стенами. Ничего не было видно.

Он зажег спички и опустил их. Этот колодец был, очевидно, между стенами прихожей, коридора и туалетом, – хотя, может быть, и нет, он не ориентировался. Он зажег новую партию спичек, опустив их вниз и свесившись. Внизу он увидел груду черных кирпичей и какой-то хлам. Тут же мыслете побежало вверх на него по углу колодца посвечивая черной как у омара поверхностью. Впереди сверкали черные и злые глаза и кривой и черный, как у попугая, клюв. Он ударил щитом и спрыгнул вниз, больно ударившись головой о крышу.

5

Он уезжал в светлый солнечный день. Баулы и ящики лежали на двух скамейках. Перед посадкой в дизель он обратил внимание на крепкого лысого человека, обладавшего, как видно, повышенной энергией. Он усаживал в поезд свою длинную дочку. Перед отходом поезда он и сам залез в вагон, и, усевшись напротив, завел разговор о спиритизме. Когда разговор из глубоких времен достиг уже масонских ложь времен Столыпина, и поезд зашумел в пригородах Калининграда, толстенький человек спросил:

– Так вы говорите, там была неплохая квартира?

– Да... И в общем-то, дешево.

Толстенький человек приподнялся и достал из пиджака кожаное портмоне. Он перевернул визитку и записал адрес.

– Только начнете протирать, сырость не разводите. Мыслете будут ходить.

– Кто?.. Кто будет ходить?...

Толстенький человек засмеялся, засунув руки под мышки, и весело поглядывая на попутчика, но вдруг запнулся и замолчал, пораженный как бы идиотическим выражением его лица.

         –