Текст книги "Судьбы. Рассказы (сборник) (СИ)"
Автор книги: Борис Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Судьбы. Рассказы.
Он не нищенствовал, а продавал иголки
Мне выдавали на дорогу в школу восемьдесят копеек: на троллейбус туда и обратно. В хорошую погоду я старался их сэкономить и шёл пешком.
На половине дороги, как раз, если погода была хорошая, обычно весной, на перекрестке улицы Кропоткина и улицы Ленина, я проходил мимо инвалида.
У него не было рук, всё лицо был в шрамах, на месте глаз были ямки пустых глазниц.
На нем была тёмносерая, потертая телогрейка, с зашитыми на плечах отверстиями от рукавов, которые были ему не нужны.
Грудь на телогрейке была аккуратно рядами усеяна иголками разной длины и толщины. Слева, то есть на правой стороне груди, начало каждого ряда уверенно обозначал серебром и кровавой эмалью прикрученный Орден Красной Звезды. Рядов было три.
Те, кто хотел купить иголку, наверное, должны были бросить в консервную банку деньги. То есть, деньги в банке лежали, но как они туда попадают, я никогда не видел. Не видел и того, вытаскивал ли кто из телогрейки иголки. Мне кажется, тот, кому нужны были иголки, шёл за ними в магазин. Но инвалид стоял прямо, лицом к северному солнцу, целый день.
Когда я шёл обратно после школы, если редкое Ленинградское солнышко ещё светило, инвалид стоял уже на другой стороне улицы. Он опять подставлял лучам бледное лицо с темными глубокими шрамами. Иголки так же блестели затвердевшими слезами, возглавляемые тремя орденами.
Однажды, задержавшись с уроков, я увидел, как медленно разгибалась с денежной банкой в руке пожилая женщина, как она уводила инвалида домой. Я догадался, что наверное она же помогала ему переходить улицу вслед за весенним теплом.
Оба моих родителя были тяжело ранены на Войне. Но они были активными, работали на хороших работах. Я не мог в десятилетнем возрасте понимать сложности общественных отношений, но чувствовал особенность положения инвалида.
Мимо него я старался проскочить как можно быстрее, не глядя в его сторону. Мне почему-то было стыдно, что я не покупаю иголки, не бросаю денег в банку.
Опять же в хорошую весеннюю погоду, каждый год между пацанами возникала эпидемия игры в «пристенок». Нужно было ударить в стенку ребром своей крупной монеты, и если она, отскочив, попадала в монету другого игрока, засчитывался выигрыш.
Подбивали нас на эту игру прогульщики-старшеклассники, причем правила постоянно менялись, так что мы, младшие, обычно были в проигрыше. Я проигрывал не больше сэкономленных восьмидесяти копеек. Но неоднократно видел и слышал, как мои ровесники проигрывали деньги от завтраков, и даже, выданные им матерями на поход в магазин за продуктами.
Однажды я услышал хвастовство одного из игроков, как он утащил банку с монетами у слепого инвалида. Кто-то одобрительно засмеялся, большинство промолчало. Я тоже ничего не сказал, потом ушел. Больше в «пристенок» не играл.
Мне было очень страшно, когда я первый раз положил в банку сорок копеек. И убежал. В следующий раз я положил восемьдесят копеек. И отошёл спокойнее. Через несколько дней я опять подошёл к инвалиду, положил восемьдесят копеек и сказал:
– Здравствуйте!
Он ответил, глухим голосом, с не изменившимся лицом:
– Здравствуй, мальчик, спасибо тебе, – и помолчав, добавил:
– Я давно тебя узнаЮ, по шагам. Ты не бойся меня.
А я наоборот, пришел в ужас. Буркнул что-то неразборчиво, и убежал.
Значит, инвалид знает меня? И он понимает, что я его боюсь? И, наверное, знает, почему?
Три недели до конца учебного года я ходил в школу по параллельной улице. Летом мы уехали на дачу. Следующая осень была дождливая, и я ездил в школу на троллейбусе. А весной инвалида я не встречал.
И больше никогда не видел лицо со шрамами, выше телогрейки без рукавов, утыканной рядами иголок на продажу. Иголок после орденов.
***************************************
Теперь известно, что в конце сороковых годов, наиболее изуродованных инвалидов, разбросанных Войной по стране (безногих, безруких и подобных, оставшихся без присмотра и смущавших взоры обывателей), советское правительство вывезло из больших городов. Для таких Ленинградских инвалидов местом высылки был назначен остров Валаам, в дальней части Ладожского озера.
Когда я уже взрослым впервые попал туда с экскурсией на теплоходе, на пристани нас встречали несколько безногих людей, на маленьких квадратных дощечках, с колёсиками, прибитыми снизу. Они пытались продать пассажирам корзинки собственного плетения.
Но экскурсанты, в основном, пробегали мимо. Они спешили проселочной дорогой через лес посмотреть великолепный Собор с входом из черного гранита и колоннами из гранита розового, с куполом, который к тому времени ещё сохранил дореволюционную позолоту, как вчерашнюю. Спешили приобщиться к искусству, к вечной красоте, пробегая мимо живого нищего уродства.
Наверное, никому из них не приходилось слышать в детстве из уст инвалида:
– Ты не бойся меня!
2014г.
Ответственность, или судьба курьера
На пике развития нашей компании, до эры мобильных телефонов и интернета, у нас работало четыре секретаря и доходило до четырех курьеров.
Работа у курьеров на износ, оплата – маленький окладишко плюс большая плата за поездку. И конечно, компенсация транспортных расходов.
Выгорали они быстро, в целом держались больше двух-четырех месяцев только студенты. Так что приходилось всё время давать объявления и нанимать новых. А им каждый раз заново объяснять – как работать, как учитывать ездки, как прорабатывать экономные маршруты. Как ждать часами в коридоре поручений, не мешая другим, и не жалуясь на маленький оклад.
Конечно, кадровичка разработала для них и инструкцию, что бы меньше объяснять, но всё равно, должности курьеров причиняли много хлопот.
Вот взяли очередного новичка. Молодой, чуть не сразу после школы, но какой-то серьёзный, озабоченный.
Через неделю заходит ко мне:
– Борис Сергеевич! У меня вопрос.
– Давай свой вопрос, Дима!
– Если я буду делать не пять ездок, как сейчас получается, а десять – двенадцать, я за все поездки получу деньги?
– Конечно! А почему спрашиваешь?
Он оглянулся на секунду на дверь в коридор.
– Да я слышал, что вы держите четырех курьеров для количества, для солидности, и потому работу на всех равномерно распределяете.
– Ты что, Дима, курьерская работа у нас – очень узкое место. Будет у тебя много ездок – много и заработаешь.
– Так откуда у меня будут ездки, если все курьеры с утра разъезжаются, с дороги звонят, кто первый позвонит, тому следующая ездка и достаётся.
– Хорошо, давай, Дима, так договоримся: Миша собирается вроде скоро уходить, чуть ли не на следующей неделе, мы пока четвертого курьера не будем искать. А ты уверен, что сможешь делать по десять ездок? У нас никто больше восьми не делал.
– Буду делать, Борис Сергеевич, я Москву хорошо знаю, и у меня своя система работы.
– Система? Ну, с системой, конечно, сделаешь и двенадцать поездок, – засмеялся я.
Через месяц мы сократили ещё одного курьера. Дима делал ежедневно по двенадцать – по четырнадцать поездок. И прихватывал субботы, если клиенты работали по субботам. Кроме сдельных, мы ему добавили и оклад. Очень важно было то, что полностью прекратились срывы в работе из-за опозданий курьеров.
Мне захотелось ознакомиться с «системой» работы Димы. Он охотно, и даже гордясь, всё рассказал.
– Я записываю перед выездом подробно все маршруты в тетрадочку. Смотрю карту, звоню клиенту, расспрашиваю его секретарей. И не трачу время на поиски на месте. Где можно, оставляю наши документы в экспедиции, не жду, пока за ними спустятся. Главное, ответственную подпись получить.
– И ещё: я сразу заметил, что есть определенная периодичность вызовов к клиентам. И часто утром из дома еду прямо к ним, не заезжая на работу. А последнюю ездку планирую так, чтобы в сторону дома ехать, не тратить время в дороге.
– Но основное, всё же – это составление маршрутов. Так, что бы всё было по пути. И мне тут уже наши секретари помогают это планировать. А я им всё время по дороге что-нибудь к чаю захватываю.
– Дима, а можно твою тетрадочку посмотреть?
– Конечно, вот она, смотрите, пожалуйста.
Я восхитился подробными и чёткими записями Дмитрия. И спросил:
– А деньги заработанные, когда успеваешь тратить? Ты же, фактически, весь день при работе?
– Деньги мне тратить не приходится. Я всё маме отдаю. Они с отцом потеряли работу. И ещё у меня старший брат, тоже не работает.
Я промолчал, зная про трудности с работой у многих в то время.
***************************************
Прошло ещё три месяца. Утром в понедельник раздался звонок.
– Дима больше не придёт на работу, – сдавленным, дрожащим голосом сказал мужчина.
– А кто говорит?
– Это его отец. Дима утонул в воскресенье.
В средине дня я собрался с силами, позвонил родителям Димы.
– Мы хотим навестить вашу семью, – сказал я. И оказать помощь, с похоронами.
– Приходите на поминки, – ответил отец. – А какую помощь вы можете оказать?
Я назвал выделенную сумму.
– Большое спасибо, можно я сейчас приеду?
На поминках мы пили скромный чай. Квартира была маленькая, из пустых углов дышала бедность.
Я узнал, что отец с Димой в воскресенье поехали на озеро. Видимо, вода оказалась холодновата для Диминого сердца. Он умер прямо в воде, рядом с берегом.
Родители держались крепко. Слёзы были все выплаканы за трое суток.
Мать подошла ко мне, поблагодарила за высокую зарплату Димы, за помощь.
И спросила:
– А не возьмете ли Вы вместо Димы на работу его старшего брата?
– Конечно, возьмем!
Она замялась, скомкала платочек, с которым не расставалась. Посмотрела мне в глаза.
– Я, как мать, не могу ругать своего старшего сына. Но Вы должны знать, что он не такой, как Дима. Дима – он был такой … такой …– она прижала платочек к глазам.
Я уже понял, что молчаливый мужчина с потасканым, испитым лицом, за столом смотревший исподлобья – старший брат Димы. Подошёл к нему, сказал:
– Приходите завтра на работу. Я Вам передам всю систему работы Димы. Только найдите его тетрадку, он всегда с собой её носил.
– Я уже нашёл, приду обязательно.
**************************************
Брат Димы делал по 5-6 поездок в день. Опаздывал, пАхнул перегаром, один раз потерял пакет с документами.
Через неделю я позвонил его матери, объяснил, что нам с её старшим сыном придётся расстаться. Она только тяжело вздохнула.
А о Диме, о его работе в течение четырёх месяцев, мы помнили много лет.
2014г.
Что со мной начальство сотворит?
Мария Серафимовна стала собираться с утра.
Четвертинку водки: налить в стаканчик, поставить на скамеечку.
Четвертинку черного хлеба: отрезать кусочек и прикрыть стаканчик.
Веничек: подмести, да и поставить в уголок ограды, пока посидит, подумает об Сергуньке.
Так делала она каждый год, вот уже двадцать лет. А до этого – и пять, и семь раз в год, пока сил было больше, да Василий был жив.
Цветы она купила у выхода из метро. Цветов было мало, не то, что на Троицу. Но в Троицу она не ездила, не любила толпу, очереди на бесплатный автобус на ближнее огромное городское кладбище, пьяные слёзы и при этом же, смех детей. Ездила тогда, когда точно знала: весна пришла, Серёженька её ждёт в свой день рождения, и ей никто не помешает.
Мария Серафимовна села на автобус. От конечной остановки до старенького деревенского кладбища идти было всего-то минут пятнадцать. Пока ехала, она, как и каждый раз в автобусе, и потом, пока шла, вспоминала, как привезли тогда, в 1982 году, большой гроб. Открыть его не разрешили. Военком сказал, что похороним с почестями, как героя освободительной войны. Только просил, никого не приглашать, и особенно не распространяться о похоронах.
Василий, конечно, больше молчал. С похоронами, и правда, хлопот не было. Даже на их деревенском кладбище, первый раз такое было, три солдатика стрельнули в воздух из своих ружей по три раза. Один из них, постарше, спокойно, не стесняясь, подошёл потом к Василию, взял у него две бутылки водки. Двое остальных, лопоухих, шли за старшим, как щенята, не вытирая слёз.
Город наступал, и всем деревенским на следующий год выделили квартиры. Деревню снесли, а кладбище на краю оврага осталось. Но ездить стало далековато. А без Василия она стала ездить только раз в год, на Серёженькин день рождения.
*************************************
В тот погожий день Борис с женой решили посмотреть, как строится их будущий дом. Он был последний в городе, у самого леса, но им уже нравился. Там, в трехкомнатной квартире, они будут жить с сыном. А может, со временем, и с внуками.
Проезжая мимо конечной станции метро, Борис своим развитым боковым зрением, увидел стоящего на тротуаре пожилого согбенного мужчину, видно, не смогшего влезть в отошедший, битком набитый автобус. Что-то в его фигуре склонило Бориса резко повернуть и притормозить рядом с мужчиной, попросил жену опустить стекло.
– Отец, Вам куда ехать? – спросил он.
Мужчина нерешительно придвинулся к автомобилю, видно было по нему, что не привык он ездить на машинах.
– Мне? – он даже показал на себя пальцем свободной руки (в другой у него была холщёвая сумка, с торчащим водочным горлышком, и странно, с головками первых весенних ромашек).
– Ну да, Вам – куда ехать?
– Мне до конца автобуса, – мужчина сказал как-то по-деревенски, одновременно показывая рукой и глядя вдаль.
– Так садитесь, нам как раз в ту сторону, – сказал Борис, хотя жена и поморщилась в его сторону недоумённо.
Глядя в зеркало заднего вида, Борис определил, что мужчина не так уж и стар, около пятидесяти лет.
– А в точности, куда Вы едете, спросил Борис, когда стали подъезжать к конечной автобуса.
– Да на кладбище, сынка навестить, – тихо ответил мужчина.
У Бориса зазвенело в ушах. Это каким же молодым умер сын этого человека?
– Как же так? – вполголоса, то ли спросил, то ли подумал он. Но мужчина услышал.
– Вот и я всё думаю: как же так? Забрали сына, увезли неизвестно куда и зачем, привезли в гробу, даже увидеть не дали, даже друзей позвать не разрешили, даже надпись на могиле не разрешили. Стрельнули из автоматов три раза, обещают доплачивать к пенсии.
Борис не смог вести машину, резко тормознул. Он помнил, хорошо помнил про самострелы в армии, про гибели в караулах. Но обычно, в таких случаях, с почётом не хоронили. Дрогнувшим голосом, сглатывая, спросил:
– А откуда привезли … сына?
– Говорят – не говорят, вроде, из Афгана.
Через несколько минут, по просёлочной, они подъехали к началу тропинки, и мужчина вышел. Полез в карман, Борис и жена молча замахали руками.
Мужчина кивнул, дрогнул губами, и пошёл вниз по уклону, к видневшимся покосившимся берёзкам и крестам.
Сил проводить Отца к могиле Сына не было.
Борис с женой поехали смотреть первые этажи их будущего жилища. Жилища с их маленьким сыном.
************************************************
В паре километров пешком от их дома, или в объезд по асфальту километрах в пяти, раскинулась цепь небольших озер. За ними ухаживала администрация ближнего дипломатического посёлка, а с другого берега помогал местный элитный пансионат. К этим озерцам приходили-приезжали купаться много людей и из окрестностей, и даже из центра города. Вода была холодная, ключевая, проточная, чистейшая, невзирая на близость города.
Борис весной и летом ходил в эту сторону для моциона, но с годами чаще стал ездить на машине: в жару – купаться, а в хорошую погоду, так и просто пройтись. И в последний раз обнаружил, что появилась прямая дорога, на протяжении того просёлка, по которому он раньше ходил пешком. Обратно он поехал по ней.
За некрутым поворотом открылся длинный бетонный забор, огораживавший, очевидно, очередную стройку. Видимо, стройку и обслуживала новая дорога. До его дома оставалось доехать всего ничего, как вдруг, на фоне промелькнувшего куска забора, Борис отметил что-то, царапнувшее зрительную память.
Он остановился, развернул машину, вернулся на сто метров назад.
Когда он проходил здесь пешком в последний раз, бетонного забора не было. Был перелесок с лугом, с тропинкой, терявшейся в уклоне. Кругом были полузаброшенные склады.
Теперь стоял забор. У забора на коленях стояла старушка, рядом с ней лежала тёмная котомка и пакетик с весенними цветами. И странно: она крестилась, кланялась высокому серому забору.
Борис подошёл к ней, не зная ещё, что и как спросить.
– Э … бабушка, а почему Вы у забора стоите, – как можно мягче, но с намеренным недоумением спросил он.
Старушка поднялась с колен довольно бодро, повернулась к Борису лицом. Было видно, что ей за восемьдесят лет.
Посмотрела Борису в глаза, кивнула:
– Здравствуйте!
– Да-да, здравствуйте, – Борис ещё смутился.
– Так вот, приехала к сыну на могилку, а тут забор поставили. А могилка там, – она махнула рукой в направлении забора. От силы пять минут идти, а не пускают, не велено, говорят. А я всего-то хотела, сынку сто грамм водочки налить, да цветочки оставить. День рождения у него сегодня.
Рассказ женщины был размерен, лицо спокойное. Её беда случилась давно, и она жила с ней привычно, как будто, с ожиданием встречи с сыном.
Борис обернулся, оглядывая место, по новому вспоминая те десятки раз, что прогуливался по этой, ранее просёлочной дороге. Все прошедшие годы был вытеснен из памяти, а теперь всплыл: мужчина с цветами, довезенный им сюда более тридцати лет назад. Его горькие слова: «…друзей позвать не разрешили … стрельнули из автоматов три раза …».
– Сын погиб? – спросил он.
– Так теперь уже все знают. Да, в Афганистане убили. Пенсию вот за него платят, недавно прибавили. А на могилку не пускают. Вот. – женщина опустила голову, повернулась к тому места забора, за которым, как она чувствовала, находилась могила сына.
Борис подъехал к въезду на огороженный забором участок, в трехстах метрах от старушки. Подошёл к воротам. Зашёл в калитку. Из вагончика вышел здоровенный охранник.
– Чего надо? – его лицо, белесое и оплывшее от съеденных бочек пельменей и множества вёдер выпитой водки, не выражало ничего, кроме скуки и ненависти к окружающему миру.
– Там старушка, хочет к могиле сына подойти, пропусти её, отблагодарю.
– Какая старушка? – он вышел наружу и глянул вдоль забора. – … А, та, что ли? Так сказал я ей: не велено, не пущу.
– Ты что, зверь, что ли? У тебя что, матери нет? У неё сын в Афгане погиб, пропусти, слышишь? – Борис сменил подход и тон.
– А тебе что, своего горя мало? – парень оглянулся по сторонам, шагнул к Борису ближе. – Так добавят тебе, причем прямо сейчас.
Борис отступил пару шагов к машине, достал телефон, глядя в глаза охраннику, нажал пару кнопок и поднёс телефон к уху.
Мужик замялся, посмотрел на машину, на телефон, в лицо Борису.
– Алё, командир, зря время тратишь. И нервишки. Выруби телефон и спокойно послушай, – охранник примирительно развел руками и отступил.
– Ну?
– Значит так, не зверь я, и мать у меня есть. Но не могу я её пустить, не могу!
– Почему?
– Так нет могил тут никаких, знаю я про кладбище, говорили мне ещё пол-года назад. Начальство, когда участок под стройку брали, видели, что ухоженных остались всего две могилки. Договорились как-то, оформили где-то, и срыли всё кладбище. И вывезли землю на свалку. Или в овраг ссыпали, не знаю точно …
Помолчали. Борис не знал, что сказать.
– А теперь подумай: ну, пущу я её? И что будет? А если кончится она здесь, на участке? Или хуже: жаловаться пойдет? Что со мной начальство сотворит?
2014г.
Озеро длиною в короткую жизнь
В сидячем вагоне поезда Москва-Ленинград на меня больше часа бросал взгляды попутчик. Молодой парень, он сидел в нескольких рядах сидений от меня, лицом ко мне, через проход.
Пил пиво из горлышка бутылки, потом из второй, и всё пристальнее посматривал. Потом отставил бутылку, подошел и спросил:
– Извините, я хочу с Вами поговорить, можно здесь присяду?
Рядом было свободное место, и я кивнул.
Он сел, крепко скрестив пальцы обеих ладоней. Несколько раз посмотрел мне в глаза, теперь уже сбоку, видимо, не решаясь начать.
– Вот Вы взрослый такой, а мне не с кем посоветоваться. У меня жизнь такая, не понятная. Можно рассказать?...
Я из деревни. Маленькой. Стоит с сотню домов на берегу озера. Живем с огородов. Ягоды, грибы заготавливаем, сдаем за копейки. Но не жалуемся. В лесу хорошо, спокойно, красиво. Одиноко, это да.
Меня мать одна вырастила. Когда подрос, я спросил про отца. Она сказала – отец был лётчик, погиб.
В деревне у нас есть всё: и школа, один класс на всех, и фельдшер, и магазин. А вот на танцы, когда мы с другом Мишкой выросли, стали ездить в соседнюю деревню.
Тут надо сказать, что озеро наше в болотистых лесах лежит, узкое, вытянутое. И на берегах три деревни: одна наша, одна на противоположном конце озера, и одна, самая большая, как раз посредине. Там и клуб с танцами.
Дорог по болотам нет, так, только охотничьи тропочки. И всё сообщение – по озеру. Зимой на санях, на «Буранах», а летом на моторках. Конечно, если ветра нет, потому, что в волну – и устаёшь, и страшно. Хочешь на танцы – пожалуйста, четыре часа протарахтишь с «Ветерком». После танцев заночуем у какой-нибудь бабки, и с восходом обратно. Бензин почти всегда бесплатно доставали, или покупали за копейки.
В эту же, большую деревню, иногда приезжали на танцы девчонки из той, дальней деревни. Ими мы особенно интересовались, потому, что и своих, и в большой деревне – всех давно знали. Но оттуда они всё же редко приезжали: парни – да, а девчонкам как добраться, только если с парнями. Но тогда они при парнях и состоят, пригласить не всегда удается.
И вот как-то в субботу мы с другом сели в моторку. Озеро гладкое, лодка хорошо идёт. Мы почти всё время молчим, давно всё обговорено.
Конец лета, уже утки свои выводки стали на крыло поднимать. Как услышат шум моторки, всё время из камышей с шорохом стайками взлетают. Вдруг, видим: прямо перед нами один утенок, плохо летающий ещё, сел на воду. А за ним взрослая утка, над ним крыльями машет, почти бьет его, с пути нашей лодки как бы сталкивает. Насилу заставила птенца своего взлететь, в камыши обратно его погнала.
На танцах, глядим, две девчонки из дальней деревни. Их больше года не было видно, выросли, созрели. Сразу их пригласили танцевать.
И вот мы с моей, которую я выбрал, танцуем, а она меня спрашивает:
– Ты с отцом со своим часто видишься?
Меня как током ударило. Она это так сказала обыкновенно, как будто вчера моего отца видела. Но я всё равно ответил так, как всегда всем говорил: отец был лётчик, погиб.
А она почти смеётся:
– Какой там лётчик, он в нашей деревне живет, и все знают, что он – твой отец.
Я не смог больше танцевать, ни с ней, ни с другими. Сел в углу клуба, дождался Мишку, и мы с ним вскоре домой отправились. В моторке не очень и поговоришь, тут ещё и погода испортилась, ветер и дождь, но добрались мы нормально.
Я дома матери говорю: я узнал, что мой отец живет на том конце озера.
Она заплакала, сказала, да, есть отец. Он жениться не захотел, а тебе я не хотела об этом рассказывать.
Я тогда говорю: хочу съездить, поговорить с ним.
Она ответила: конечно, поезжай. А драться с ним не будешь?
Я удивился сильно, я вообще не драчливый, ответил:
Почему драться? Ведь он мой отец.
Одному мне как-то не по себе было ехать: и далеко, и страшно ... сам разговор. Уговорил друга поехать со мной. Купили мы бензину на дорогу в оба конца, мать собрала еды. Конечно, и одежды взяли уже по-основательнее: плащи, сапоги. День туда, день обратно, да сколько-то там. Погода могла много раз перемениться.
Мотор завели рано утром. Озеро имеет кривизну в середине. То есть, если срезать, то можно часов за шесть дойти.
Мы, когда из лодки вышли, растерялись сначала, не были мы там никогда, ни к чему было. Потом перекусили прямо на берегу, лодку на замок поставили, пошли искать. Мать мне фамилию отца сказала. Мишка стал спрашивать, а то у меня как язык отнялся.
Нашли избу отца, уже время было ему с работы возвращаться. Присели мы на бревно, рядом с калиткой. Я дом осмотрел немножко, ничего особенного, больше, конечно, чем у нас с матерью. Из дома нас увидели, вышел парень, лет двенадцати, с пацаном малым совсем. Спросил, чего надо. Мы промычали что-то, типа, отдохнуть присели. Поняли про них, что сыновья его.
И вот я увидел мужика, прямо к калитке направлялся. Хоть ноги у меня и не гнулись, встал, сделал к нему пару шагов. Говорю:
– Вы – мой отец!
Он остановился, всмотрелся в моё лицо, кивнул, протянул руку:
– ЗдорОво, да, похож!
– Я поговорить приехал.
– Так заходите в дом, – он и Мишке кивнул, – время обедать.
– Нет, мы обедали, мы лучше здесь подождём.
– Ну ладно, ждите.
Он вскоре вышел, вытирая рот рукой, видно не хотел рассиживаться, нас задерживать.
– Что сын, хотел сказать?
И так он это выдал, как будто мы вчера расстались, и он знал, что я ничего важного не скажу. Я растерялся. И так у меня не было плана разговора, а тут будто один я в лесу оказался, и не с кем, и не о чем разговаривать. Один лесной шум в ушах. И Мишка отошел, что бы нам не мешать.
Я покрутил головой:
– Как так получилось, что я родился и один вырос, без тебя?
– Да, у нас с твоей матерью было дело. А что я мог? Она не хотела меня видеть, да и далеко до вашей деревни. Потом я женился, свои дети, – он закашлялся, – то есть, и тут дети пошли. Теперь вижу, ты вырос, совсем взрослый стал. Как жизнь у тебя?
А я не знал, что ему ответить. Пожал плечами. Трясло меня всего. Даже зубы стучали. Язык совсем не слушался. Вспомнилось мне, как утка своего утенка с воды перед нашей лодкой в камыши загоняла. Повернулся и пошёл к Мишке. Мы сели в лодку. По дороге я сообразил, почему мать меня предупредила: не драться. К темноте мы были уже дома.
Понял, что не смогу больше жить в деревне, с матерью. Вот еду в Ленинград, буду в ПТУ поступать, или работу искать, ещё не решил.
– А Вас хочу спросить: как мне жить теперь? Я не понимаю.
2014г.
Энергия в шестнадцать лет
«Лудить, паять, кастрюли-вёдра чии-ниии-ть!..»
Крик под окном бродячего мастера-лудильщика в пятидесятые годы.
После восьмого класса передо мной встал выбор: вернуться вместе с одноклассниками в девятый класс опостылевшего школярства, или пойти работать, с продолжением обучения в вечерней школе, уже как «взрослому».
На мое решение в пользу работы повлияли три фактора:
– прореха в тогдашней реформе школьного образования: в дневной школе вводилось одиннадцатилетнее обучение, а в вечерней оставалось десятилетнее (вот ведь глупость, там и так часов учебных занятий было в два раза меньше);
– появившаяся льгота для тех, кто имел два года рабочего стажа: для поступления в ВУЗ им стало достаточно сдать экзамены на тройки;
– потребность семьи в дополнительных деньгах, в том числе, – и моя личная нужда.
Так что, поступив на завод, я выигрывал и год времени, и облегчение в экзаменах, ну и остальное.
Тогда несовершеннолетнему требовалось доказать свою трудоспособность на заседании профсоюзного комитета. Впрочем, для меня это было формальностью, так как знакомая мамы за меня походатайствовала. И с первого августа 1960 года я приступил к работе учеником слесаря-сборщика радиоаппаратуры. Завод носил гордое наименование п/я 529, потом его переименовали в «Энергия».
Паять я умел уже давно. В кружке радиолюбителей я научился собирать и настраивать довольно сложные схемы. Высшим моим достижением в четырнадцать лет стал полноценный радиопередатчик. На мою работу в эфире быстро «клюнула» прослушка КГБ и заявилась к нам домой. Узнав, что я официальный радиолюбитель, и про мамину работу, они мне лишь погрозили пальцем. Правда, хотели забрать мой прекрасный незарегистрированный передатчик для отчёта о проделанной работе. Но родители не хотели оставлять следов в официальных бумагах и утешили сотрудников КГБ обещанием немедленно выбросить передатчик на помойку.
Через два месяца ученичества, мне уже поручили очень ответственную работу. В сборочном цехе для пайки транзисторов использовали низковольтные паяльники. Для них на каждом рабочем месте была и соответствующая проводка. Причем розетки этой проводки, в расчете на квалифицированный персонал, имели то же тип, что и проводка 220 вольт для другой аппаратуры. Беда в том, что девчонки-монтажницы больше думали о своих парнях, чем о соответствии напряжения паяльников и проводки, и часто совали вилки своих паяльников в 220 вольт.
В итоге, ежедневно несколько паяльников вспыхивало пахучим дымком – мне на радость, ибо за простейшую перемотку паяльника мне платили целых шесть рублей (яблоко по дороге с работы зимой стоило полтора рубля). Три паяльника в день – это и была норма моего четырехчасового рабочего дня.
Но однообразная перемотка мне скоро наскучила. Стал я думать, как помочь себе и монтажницам бороться с путаницей напряжений. Додумался вставлять в ручку простейший предохранитель, который держал низкое напряжение, но перегорал, стоило вилку паяльника вставить в розетку с 220 вольт. И ремонт паяльника стал занимать не час, а минуты.
Усовершенствование быстро стало известно девчонкам, и они перестали бегать ко мне с паяльниками (меняли предохранители сами). А мастер участка, узнав про мою маленькую хитрость, поручил мне по-настоящему сложную работу.
Антенна экспериментального мобильного радиолокатора крепилась на метровой тонкостенной алюминиевой трубе. Внутрь этой трубы по задумке конструктора вставлялось две закладные части – втулки. Вставлялись они без креплений, «в натяг», то есть держались внутри трубы лишь силой трения, упираясь в фаски.
Однако, технолог не предусмотрел, как преодолеть это трение при вставлении деталей в глубину тонкой трубы. Никакой оснастки, кондуктора, или чего-то подобного – не дали. И у коллег, и у меня, при попытке задвинуть втулки в трубу, даже при смазывании поверхностей, деталь не входила, дорогостоящая, изготовленная индивидуально труба перекашивалась, и всё шло в брак.
Испортив несколько труб, я пошёл к технологу с вопросом:
– Илья Петрович, можно ли нагреть трубу, что бы она расширилась, и деталь легко вошла во внутрь? Потом, после остывания, труба прочно охватит втулку, и сборка будет завершена.
Технолог, в белой рубашке, галстуке, с торчащими из наружного кармана пиджака циркулем и авторучкой, сердито воззрился на мой худосочный облик с восторженно горящими от задумки глазами.
– Ты соображаешь, что несёшь? Стенки трубы имеют анизотропную структуру. При нагревании её поведёт, она искривится, а потом не примет прежнюю форму. Опять будет брак.
– Что же делать, Илья Петрович?
– Вам, в цех, спущена технологическая карта, собирайте изделие. А не умеете – я доложу. У вас там, в сборочном, у всех руки из ... известно откуда растут.
