Текст книги "День конституции"

Автор книги: Борис Письменный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Письменный Борис
День конституции

Борис Письменный

День конституции

– Ты абсолютно неправ, сынок, – сказала мама. – Умный мальчик, а говоришь бессмыслицу. К тому же это скоро совсем отменят. Ты родился, живешь и учишься в России, знаешь только по-русски – значит ты русский. Понятно?

– Спасибочки. Только в школьном журнале написано по-другому.

Зазвонил телефон. Мама сняла трубку, хмурясь, слушала, и сказала Извините, здесь не москательные товары. Какой номер вы набираете?

– Роза, дай трубку, Роза, дай мне сию минуту, умоляю, не клади! – вдруг заметался папа, но мама уже разъединила.

– В чем, собственно, дело, Пиня?

– Эх! Я же просил. Вчера я ошибся номером и, знаешь, что мне сказала одна сволочь? Положи трубку дурак!! Зря повесила Роза, ух, я б им ответил!

Телефон снова ожил. Папа схватил трубку. – Полож...! Открыл рот, слушая.

– О-го-го...– закричал, – Сколько лет! Как раз собирался тебе, думаю, дай позвоню...Откуда? Слышно, как рядом... Не может быть! Конечно, что за вопрос, безо всякого-якова...

Повесил, наконец, трубку. Сказал растерянно:

– Это Шойл. И не из Риги, а здесь. Говорит совсем рядом, сейчас зайдет. Гром с ясного неба.

– Мне только гостей не хватает, – сказала мама. – Не то я на минуточку присела.

Она пошла на кухню.

– Роза, это не гость, а мой двоюродный брат, – сказал папа, – Не виделись сто лет и ты прекрасно знаешь, что он единственный сын тети Рохл, цум-ей-гилайне-йорим...

– А что я говорю? Я что-нибудь сказала? Я просто знаю обычные штучки принесет бутылку кислятины, что в рот не взять, а мне тут – закатывай стол: салаты, закуски, тарелки... А я устала. Могу я когда-нибудь устать!

Пришел Шойл. Принес красивый букет, поцеловал маме руку.

– Шойл, я так рада. Всегда говорю Пине – где Шойл?

– Паршивец! – кричал папа. – Трудно было раньше собраться! Будто нас нет на свете.

– Верно, – добавляла мама, – Забросили и не появляетесь. Котька, поздоровайся с дядей, покажи свой новый альбом.

Тем временем папа разгружал поданную Шойлом сумку, вытаскивал из нее рижский Бальзам, коньяк, конфеты, всякую всячину...

– С ума сошел! – говорил папа. – У нас же все абсолютно есть. Зачем так тратиться – ты что Ротшильд! Или – у тебя какое событие?

– У всех у нас событие, – сказал Шойл. – Симха Тора заходит.

– Фу ты ну ты, – заохал папа, – Конечно, конечно... Мы тут так закрутились – все на свете забудешь.

– Неправда, – поправила мама, – мы прекрасно помним наши советские праздники. Почему мы должны ходить в церковь!

– В синагогу, – сказал Шойл. – Хотя, кто вас знает? Он показал на иконы, мамину гордость, висевшие по сторонам трюмо в прихожей.

– Иконы, на минуточку, ценятся во всем мире, – сказала мама. – Это, прежде всего культура и традиция, каждый образованный человек обязан...

– Я и говорю, – продолжил Шойл, – Симха Тора – старая традиция. Постарше икон будет, верно, Пиня? Хотите, считайте сегодня – День Конституции.

– Котенька, иди погуляй, – сказала мама.

– Не пойду, – сказал Котя из принципа. – Я большой, мне можно...

Ему нравился дядя Шойл – большой, сильный и красиво рыжий. Котя стеснялся своей рыжести и веснушек, а у дядя Шойла они были повсюду, даже на руках и шее, и это было красиво. Вообще, дядя Шойл был похож на канадского хоккейного профессионала Бобби Халла, а не на какого-нибудь еврея, родственника с периферии. В присутствии дяди Шойла даже папа начинал хорохориться, шуметь, хохотать, зажигать папиросу. Вот и сейчас он тормошил маму и делал ей 'козу'. Он заговорщески подмигивал Коте. Он хлопал Шойла по плечу и рвался допить из горлышка бутылку вишневки, которая, чуть початая, стояла себе без дела в серванте третий уж год.

В такие минуты, Коте казалось, что и его собственный папа не очень-то похож на еврея. В свои неполные одиннадцать лет, даже при приличной школьной успеваемости и, как говорили, с врожденной гениальностью по маминой линии и с логическими талантами с папиной стороны, Котя еще не был профессором. Но, в чем-чем, – в способности 'отгадать еврея' он уже был мастак. В этом, того сам не замечая, его чуть ли не ежедневно тренировал сам папа. А уж папа никому не давал себя облапошить, отколошматить или обдурить. Он раскусывал все и вся. Что вы хотите – он нередко выходил из туалета с полностью решенным газетным кроссвордом!

Вот и сейчас, по телевизору шли титры какого-то фильма и папа привычно перечислял: Гишлер, Галицкий, Зискин – одни аиды. Смотри, Шойл, и сам постановщик их – Македонский – не лучше остальных. И не пытайтесь со мной спорить. Шойл, ты помнишь Магедонских, что жили в Брагине, у мельницы?

– Македонский – был великий полководец. – Усмехаясь, сказал Котя знаменитую фразу из фильма Чапаев!

– Не смеши меня, Котя, – сказал папа, – С тем Македонским еще нужно как следует разобраться, а этот жук – стопроцентный.

– Пиня, – воскликнула мама, – Что с тобой! Ты говоришь жуткие вещи.– В самом-то деле, – сказал Шойл, – Зачем считаешь? Все от Авраама.

– Котя! Сию же минуту – гулять! – крикнула мама.

Котя схватил кепку и выбежал на лестницу.

Во дворе ФЗУшник Гусятин ремонтировал свой мопед. Он сидел на кирпичах и промывал детали в машинном масле. Вокруг толпилась малышня -'шестерки',

у каждого в руке – промасляная тряпка. Они соревновались, кто из них вытрет порученную детальку лучше всех.

– За показ деньги плотят, – сказал Гусятин Коте. – Бери концы, наяривай.

Котя взял тряпку и натер колпачок до металлического блеска.

Постепенно Гусятин доверил ему окунание деталей в черное масло, а сам сидел, курил и плевал в пестрый плакат на меткость и на расстояние. Плакат висел на стене котельной и призывал – 'Превратим Москву в образцовый коммунистический город'. Гусятин доплюнул до Кремля на плакате и теперь старался достать до дверей управдома, туда, где девчонки играли в 'эники-беники-ели-вареники'.

– Котенька, брось эту грязь, сейчас же! – крикнула из окна мама.

У Коти упало сердце. Он делал вид, что не слышит, что это – не ему. Дело в том, что мама картавила самым бессовестным образом. Он надеялся, что она скроется и никто не заметит.

Гусятин заметил. Перестал плеваться и уставился на Котю водяными глазами, сказал: – Богха, вигходи из могха, могхду бить буду.

Котя бросил железки на асфальт и пошел к своему парадному, из которого уже выходили дядя Шойл и папа.

– Здрассте-пожалуйста, – сказал Гусятин папе, когда тот проходил мимо.

Синагога в Москве – на улице Архипова. В самой ее середине. Архипова, по-существу говоря, и не улица, а – так – переулок между параллельными улицами, Богдана Хмельницкого – наверху и Солянкой – внизу.

Если на Хмельницкого встать на самокат, то можно свободно скатиться на Солянку за пять минут. Наверное, это был бы здесь лучший транспорт, потому что, когда хотя бы две машины едут навстречу по Архипова, это почти ЧП.

Разойтись им трудно. В этом случае, редкие прохожие прыгают спасаться на тротуар и чертыхаются. Хорошо еще – на этой улице помещается больничка и станция машин скорой помощи. Кого придавят, больница – рядом.

Когда папа, дядя Шойл и Котя приближались к заветному месту, людей на ближних улицах становилось все больше. Конечно, это были не такие толпы, какие бывают на демонстрациях или после футбольного матча в Лужниках, когда народ валит валом. Здесь все как бы 'гуляли' и в разных направлениях, кто переходил улицу, туда, сюда, кто глазел на пыльные витрины или крутился у газетного киоска или, отстояв очередь, пил газированную воду с сиропом. Короче, все делали вид, что они – обычные прохожие люди и ничего такого имеют на это полное право. Поди, разберись – обычные москвичи и гости столицы прохаживаются, стоят, курят, чешутся и смотрят в вечеряющее небо цвета линялой спецовки.

Так могло бы показаться кому-нибудь непосвященному. Но не Коте. Он вычислял невинных с виду прохожих, как миленьких, задолго до угла Архипова. Там, где, как раз, в это самое время чихали, рычали автомобильные моторы. Обычно невиданное здесь стадо машин, по две, а то и по три в ряд, как они только там умещались, газовали и тормозили, толкались бампер к бамперу, одна за другой.

Люди с большим трудом протискивались боком, по стенам. Одни из них продвигались и накапливались справа, где синагога, другие – слева, где синагоги не было.

– Давайте пойдем слева, – сказал папа. – Роза очень просила не задерживаться. Могут попасться сослуживцы, соседи – кому это нужно! Сами понимаете.

Так, следуя известному метрополитеновскому правилу, граждане стояли справа, проходили – слева. Справа стояли все больше пожилые люди, краснолицые люди с

мясистыми носами – частные шапошники и кооперативщики из пригородов, Лосинки и Люберец. В пудовых ратиновых пальто и буклистых кепках собственного пошива. Их празднично разодетые жены – тяжелые и скорбные на больных ногах. Ветер трепал их седые космы, выбивающиеся из-под косынок с люрексом.

Эти 'справые' люди, перетаптывались на пятачке, жались к стене синагоги и праздновали. Больше молча, тяжело дыша, прикрывая глаза и кивая головами в ответ на всегдашние мысли, что тяжелее их лет и пальто.

Люди – слева – те шли скорым шагом, совершенно, как случайные прохожие, делая 'русские лица', как писал когда-то Жаботинский. Перед ними была старая дилемма – им не хотелось быть опознанными, но, в то же время, что-то притягивало их сюда. Итак, на ходу, в сомнениях и риске, они бросали незаметные взгляды на соплеменников справа, а на вопросы водителей – Что тут, мол, за катавасия такая? Евреи что ли бузят? – отвечали небрежно: Да...вроде бы...Они...

Регулировщики поставили заграждения на перекрестках и заворачивали все транспортное движение с широкой Солянки наверх – в узкую улицу Архипова. Тут, среди легковых автомобилей, попадались и грузовики и автобусы. Один, вроде кладбищенский, перевязанный по бортам траурной лентой, с понурыми сослуживцами усопшего внутри, другой – со строительным мусором – торчащими наружу старыми гвоздевыми досками.

Народ на тротуарах шарахался по сторонам.

Старушки вздымали руки и вжимались в каменные стены.

Кооперативщики, как могли, подтягивали животы и поворачивали большие кепки боком или козырьками назад. Их обдавало гарью и моторным жаром. Стоило кому не удержать равновесия и отлепиться от стены, ступить на мостовую, машины тормозили, сизый дым тянулся в подворотни.

Милиция извещала в мегафонные 'матюгальники': – Граждане соблюдайте. Не мешайте уличному движению!

– Моя милиция меня бережет, – сказал Шойл.

– Не понимаю, – говорил папа, – Не исключено, это вызвано временной необходимостью, дорожно-транспортными работами... Пойдемте-ка лучше домой, это безумие здесь находиться. Сколько можно!

Густели фиолетовые московские сумерки. Евреи справа, упрямо держались у стен и ступеней синагоги, а те, что слева, прохожие – проскакивали через проходные дворы в соседние переулки, находили безопасный, угловой пятачок и негромко беседовали:

– У них это называется – уличное движение! Хотел бы я знать – какой умник все это придумал – устроить преднамеренную пробку, чтобы вся Москва именно сейчас ехала мимо единственной синагоги?

– Провокация. Шито белыми нитками, – шептал папа. – Кто-то должен прямо пойти и спросить – когда кончится безобразие!

Котя вырвался из папиной руки, подбежал к перекрестку:

– Когда кончится безобразие? – звонким пионерским голосом крикнул он постовому.

– Не шумли-ка тут и не нарушай, – добродушно сказал ему молоденький милиционер. И посмотрел на Котю светлыми глазами ФЗУшника Гусятина.