Текст книги "Миколавна и 'Милосердия'"
Автор книги: Борис Екимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Екимов Борис
Миколавна и 'Милосердия'
БОРИС ЕКИМОВ
МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив, что стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и тишина. И вот зажурчала негромкая птичья песнь. Это – славка. Голос ее негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с ветки на ветку, с ветки на ветку, что-то склюнет – и снова журчит. Никто ее не тревожит.
Окраина поселка. В нашем дворе – покойно. В соседском и вовсе глухая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с нашего двора Миколавну не видать. Тем более что ходок из нее – никакой. Телом тучная, тяжелая, с трудом она движется на подпорах: костыль да клюка, а чаще – табурет, который толкает перед собой, на него опираясь. Горе – не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на котором ночует и днюет – то лежа, то полулежа, – до кухонного, обеденного же, стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой комнатной духоты, то с кряхтеньем и стонами выбирается Миколавна на крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике, вздыхая и охая, порою что-то мурлычет. Песни ее – словно птичьи, слов не понять. И сама она будто большая старая птица, облезлая, обескрылевшая, еле живая, прячется, словно в дупле, в глухой огороже стен, высокого забора, густой зелени.
Только я слышу ее. Порой она меня окликает:
– Милосердию мою не видал?
– Не видал, – отвечаю ей.
– Увидишь, перекажи, пусть зайдет. Все мыкается.
"Милосердия" – это Дуня ли, тетка Дуня, а для молодых – давно уже бабка Дуня, которая живет против нас, через улицу. Она – казак вольный, в вечных походах. Ранним утром торопливо шлепают ее просторные калоши через улицу, в соседский двор.
– Миколавна! – окликает она. – Живая?..
– Слава Богу, дышу... А всю ночь промучилась. Лишь чуток комариным сном задремлю – и враз меня жаром осыпает...
И пошли речи известные, стариковские: о ночных хворях да недобрых снах.
С веранды моей видна лишь крыша дома соседского да верх стены. Все остальное заслоняет высокий забор да зелень. Но голоса и речи ясно слышны. И словно вижу картину привычную: на крыльце, на низкой скамеечке, – большая оплывшая Миколавна в просторной ночной рубахе, а рядом – тетка Дуня, худая и востроносая, словно воробей. Она не присядет. Костлявые черные ноги в просторных калошах покоя не ведают, с утра тем более. Сучит тетка Дуня ногами, уже занудившись. Соседкиным жалобам сострадает участливым быстрым говорком:
– Какая беда... Какая беда... Это надо... Беда так беда. – И успевает новости выложить и собственное, больное: – Таиса Абрамкина своего прогнала. Капеля он, говорит, и боле никто. Поросенок опять не жрет, гад. Била его, била. Кобель гавкать не стал. Ночью, слыхала, кто-то возле двора шалался, а он, сволочь такая, молчит. Нажрался и спит, нет ему горя. Ныне дам ему порки.
Беседа течет обычная, она не смолкает. Но слышится по двору шлепанье тетки Дуниных калош. Помойное ведро убрать, свежей воды принести. Летят короткие приказы с крыльца:
– Постановь... Прибери в сарай. Ведрушку – на крылец. Подотри... Подай...
Шлепанье калош убыстряется. Вихревыми кругами носится тетка Дуня по двору и скоро убегает, на ходу взахлеб передавая дела предстоящие:
– Макарьевна из проулка, ты ее знаешь, они кур помногу держали, вроде помирает, надо бежать глядеть. Мишка вчера бутылок привез два мешка, а в нашем магазине их не берут. Сваха переказала...
И вот уже калоши зашлепали вон со двора. Снова тишь. Лишь Миколавна в голос бурчит:
– Прозвонила – и нет ее... Коза комолая... Черти ее поджигают, лётом летит... Милосердия называется.
Это уже – для меня, чтобы я посочувствовал.
Спустя час ли, другой услышу я зов:
– Покличь мою милосердию... Увеялась...
Но где ее сыщешь, бегучую тетку Дуню? Надежный замок на воротах. Кобель хрипло лает, видно, пошла впрок наука. Хозяйка же – вольный ветер.
– Милосердия называется... – желчно цедит в своем дворе Миколавна. – Денежки любит получать.
– Не глядел? – порой снова окликает меня. – Нету ее?
– Не видать, – отзываюсь я.
"Милосердия" – это тетки Дунина официальная должность при хворой соседке. Миколавна – человек одинокий. Таким людям с недавних пор собес нанимает помощниц. Оплата – сущие копейки, отсюда и круг забот: заглянуть раз-другой в неделю, хлеба купить да молока; иная полы подотрет – спасибо и на этом. Но старые люди мудрят: всяк – свое. Отсюда и споры. Обязана "милосердия" с огородом помогать или не обязана? Щи варить?.. В хате прибирать?.. Обязана – не обязана... Деньги им платят.
У Миколавны за короткий срок этих "милосердий" сменилось трое или четверо. "Обязана... Не обязана"...
– У людей милосердия грядки поливает, – сообщала тетка Дуня. – А твоя процедит скрозь пальцы – и ушла.
– У людей – стирают, а твоя – с маникюром, культурная.
Кончилось это понятным; других отстранив, тетка Дуня заступила на должность при Миколавне: носить из магазина хлеб, молоко, получать хоть и малую, но копейку. Выслушивать укоры:
– Ушла и в тину села. Не дошумишься. Так и скачешь, так и скачешь.
Тетка Дуня и впрямь скачет весь день, словно воробей, промышляя. Востроносая, ростом невеликая; из-под заношенного платка быстрый глазок ее шныряет туда да сюда, словно воробьиный, ища поживу.
– Тетка Дуня! – окликнешь ее. – Тебе не надо...
– Надо, надо... – не даст она и закончить и скачет ко двору.
Траву ли скосишь, яблоки-паданки некуда девать, вяленая рыба год провисит на чердаке, пожелтеет, старую крупу шашель поточил, арбузные корки ли, капустные листья – все тетке Дуне идет.
– Кабан пожрет, – говорит она. – Куры поклюют.
Порою и не зовешь, она сама углядит:
– У тебя терновка падает, либо не нужна? Я заберу, – и тащит к себе еще зеленую кислую ягоду.
– Картошку старую заберу... Мелкую тоже заберу...
Выйдешь ли за двор, на улицу, глядишь – волокет чего-нибудь. С мешком ли гнется, на тачке везет.
– От Ильченки, – сообщает. – Груши падают, черномяски. Порежу да посушу. У меня груш нету, негде приткнуть.
– От Лаптевых... Огурцов у них нарастает, не успевают сбирать. Мне и желтяки сойдут. Своих бы насажала, да негде.
А уж от Миколавны с пустыми руками не выйдет. Какую-нибудь плошку ли, банку несет. Старые щи, засохший хлеб... Залежалось ли что, прокисло – все впрок птице Божьей.
К вечеру тетка Дуня устает. Долог день летний. Устанет – уже не скачет. Годочки свое берут. А их уже – семьдесят. Ширк да ширк калошами – к Миколавне бредет.
Миколавна же порой вечерней, когда в стеклянном скворечнике дышать нечем, спускается во двор на волю. За день она выспалась, отекла ли, припухла ото сна. Но сидит гоголем, рассказывает про телевизор: что показывали да как. Главное, конечно, кино. Сначала была "Мария", потом "Роза", теперь "Тропиканка". Миколавна глядит эти фильмы дважды: утром и вечером. Помнит их наизусть. А тетке Дуне всегда недосуг. Утром – в бегах, а вечером – засыпает. Включит телевизор – и заснет перед ним. Порою за полночь светят синим ее окошки. Это – включенный телевизор. А хозяйка спит. Все проспит, а узнать любопытно: про Марию, про Розу они ведь, считай, свои. Спасибо Миколавне, она доложит в подробностях, кто, как и с кем.
Течет неспешный рассказ.
Просторная скамейка возле крыльца. Во дворе – вечерние тени. Тетка Дуня сидя тут же задремывает под мерный рассказ. Голова ее клонится, клонится, и даже храп раздается.
– Ты чего не слухаешь, спишь?! – окликает ее Миколавна.
Тетка Дуня вскидывается и говорит в свое оправдание:
– Ныне, гутарят, такая и смерть будет: поснем все – и конец.
– Кто гутарит?
– Люди. В магазине, в очереди.
– Брешут они. А в каком магазине?
– Возле станции.
– Ты и туда добралась?
– С бутылками. Мишка два мешка притянул. Говорит, сдай. А в нашем магазине не берут их. И на площади не берут. Пришлось туда переть.
Мишка – это сын тетки Дуни. У нее две дочери, сын. Все отдельно живут.
– Здоровье у тебя хорошее, – говорит Миколавна, – вот ты и прешь.
– Откель? – слабо протестует тетка Дуня. – Ныне с утра под лопатку ширяет. Ширь да ширь, ширь да ширь.
– Мало ширяет. Надо бы – до болятки, – свое гнет Миколавна. – Не жалься. Хорошее у тебя здоровье, прямо кониное.
Это уже – обида. Трудно ее стерпеть. Но приходится. Тетка Дуня терпит, горько вздыхая, склоняя седую голову.
– Кониное... – бьет и бьет ее Миколавна. – У меня вот здоровья нет, я дома сижу. А ты – как на шильях, с утра до ночи скачешь и скачешь.
– Сравнила... – дрогнул тетки Дунин голос. – Меня нужда гонит. Кабы не нужда...
В этом вся суть: Миколавна – богатая, а тетка Дуня – бедная. Потому и носит чужие горшки. Это понятно всем.
– Денег мне хватит, – при случае говорит Миколавна. – И еще останутся.
Наши люди и впрямь живут небогато, но еще и прибедниться не прочь, чтобы не гневить Бога. Миколавна же напрямик режет: "Мне денег за глаза... Еще и останутся".
Вся улица знает: так оно и есть. В голодные годы, после войны, Миколавна работала в столовой, при хлебе. Потом всю жизнь торговала. Тогда это называлось спекуляцией. Так ее за глаза и величали – "спекулянтка проклятая". Теперь это дело обычное: поехать в Москву, тряпок купить, в поселке их продать подороже. Прежде такое занятие осуждалось и даже преследовалось по статье уголовной. Миколавна кого надо из милицейских кормила да поила. Берегли ее. И она ездила в Москву, в Ленинград, в Прибалтику, привозила оттуда ковры, обувь, одежду. В нашем старом доме до сих пор висит немецкий ковер с оленями. Покупали у Миколавны. Еще, я помню, долго носил зеленые шаровары "с начесом". Тоже из ее рук. Наши магазины в поселке были бедны, а уж про хуторские, окрестные, нечего и говорить. По хуторам Миколавна и ездила. Откуда у колхозников деньги? У них – трудодни. Она и "благодетельствовала", меняя привезенное добро на масло, сало, козий пух, пряжу, яички. Пряли на нее и вязали. Теплые перчатки, носки, пуховые платки, береты ехали с Миколавной на край света, на Север, к людям денежным. Оттуда везла меховые воротники. Не в поселок наш, Богом забытый, а к грузинам, в Тбилиси. Оттуда – товар иной. Колесом шли дела, ходором.
Другая статья дохода – огород. Он у Миколавны – немереный. Была в силах, то справа, то слева у соседей прихватывала, в задах прирезала немалый кус. Покойный мужик ее на этой земле все долгое лето мытарился. Одной картошки до двадцати мешков накапывали; помидоры да огурцы первыми на продажу везли. Туда же – яблоки, абрикосы, виноград. Но умер старик, у Миколавны ноги стали отказывать. Тут она и осела. Началась обычная старость. Но вся улица знала: Миколавна богатая.
А тетка Дуня всегда считалась бедной. Работала уборщицей, муж – шоферил, двух дочерей и сына они растили. Овдовев и пенсию уже получая, тетка Дуня подрабатывала там и здесь: мыла полы в конторах, топила печи. Дело в том, что огород у тетки Дуни – две грядочки да пара рядов картошки. Это по-настоящему изъян великий. От земли живем. А уж старики-пенсионеры тем более. Круглый год своим кормятся: картошка, капуста, лук, огурцы и прочее. Кормятся, да еще и на базар несут – к пенсии добавка. У тетки Дуни земли – с гулькин нос, вот она и скачет, и к Миколавне прилепилась, вначале вроде по-соседски, а теперь – "милосердия". Какая ни на есть, а копейка.
– Мою милосердию не видал? Увеялась – и знаку нет.
Днем бывает по-всякому. Но рано утром и к вечеру шлепают через улицу тетки Дунины калоши – "милосердия" прибыла.
– Любит она со мной завтракать и ужинать,– не таясь, объявляет Миколавна.
Тихий вечер. Тишина смыкается над дворами и улицей. В зарослях смородины, вишен да слив густеют ранние сумерки. В соседнем дворе готовятся к позднему чаю. Недвижная Миколавна: круглое пухлое лицо ее, словно летняя луна большая. Короткие команды:
– Столик ближе подвинь. Еще чуток.
– Каймак в холодильнике. Там щи старые, себе забери.
– Булки принеси.
– Колбасу. И яички вареные. Поем, а то в желудке нехорошо. Весь день не было аппетита.
– Молоко неси, забелить.
Тетке Дуне дважды повторять не надо. Она – скок да скок, шлеп да шлеп калошами: в коридор, в хату, к холодильнику. Все она знает. Не первый день при Миколавне, не первый год.
– Гляди крутым кипятком заваривай. Да ополосни.
– А булки принесла столешние.
– Истинный крест, Миколавна: только сгрузили, машина лишь подъехала, и я взяла, – оправдывается тетка Дуня.
– Закоржанелые. Топором не урубишь. Ты же все заторопом да лётом. Мясо купила – одни мослы. Лишь кобелю грызть. И ты не обижайся, я правду говорю. Я привыкла правду – в глаза.
– Истинный крест, Миколавна. Я вроде глядела...
– Не знаю, куда ты глядела, а мослов набрала.
Угодить Миколавне трудно.
– Так и сыскивает, так и сыскивает ежеминутно... Свекруха... – жалуется порой тетка Дуня.
Люди сторонние, уличные, ей сочувствуют, зная Миколавнин характер. Свои же, родные, отвечают просто: "Сто раз говорено: хватит чужие горшки выносить. Чего тебе не хватает? Пенсия есть. Живи себе". Тетка Дуня молчит, лишь вздыхает. И чуть свет спешит к Миколавне:
– Ты живая?
– Да вроде... А ночь не спала.
Миколавна – человек одинокий. Поразмыслив, решила она искать опору: "Чтобы было кому воды поднесть..." Родня ее – седьмая вода на киселе: двоюродная племянница с детьми да со стороны покойного мужа – такие же внучата. Но уж какие есть. Других на базаре не купишь.
Надо заметить, что Миколавне повезло. Как говорится, кому – война, а кому – мать родна. Новые времена пришли: цены полезли дуром, а тут еще беженцы со всех сторон – на дома поднимают цены. Раньше, бывало, помрет человек одинокий, в хате ставни закроют, и стоит она, никому не нужна. Нынче любая хибара – в драку, миллионы за нее дают. За родительские дома дети дерутся да судятся, ссорятся навек. У Миколавны дом завидный: кирпичный, высокий, под шифером, на улицу – три окна. Богатство немалое, если продать. Тем более что усадьба богатая – земли много.
Сговорились с племянницей: она ухаживает, докармливает Миколавну дом берет после смерти. Съездили к нотариусу, бумагу подписали.
Толстая, поперек себя шире, племянница хорошо, если в неделю раз прибредала к тетке. Приходила, охала, жалуясь на здоровье. Миколавна потом весь день бурчала:
– Помогальщица... Слезы лить... Обещали стирать, полы банить. Потонешь в грязи с такими помогальщиками.
Тетка Дуня подпевала ей:
– Непочетники... Такое счастье им в руки, такое богатство... В ножки бы, в ножки всякий день кланяться да Бога молить. А если ты больная, зачем соглашалась, подписывала документ? Дом тебе нужен, а старый человек – хоть помри... А в огороде – глядеть тошно. Одни бурьяны растут.
– Она и приходит лишь с проверкой: может, я подохла, – догадывалась Миколавна.
– Непочетники... – страдала за Миколавну тетка Дуня. – Ты – больная. А дочка твоя – кобыла здоровая. Почему не прийти?.. Такое богатство ей... Непочетники... В проулке Вера-хромая живет, на чужих записала дом. Они ей кажеденно везут слаженого да соложеного. Потому что почитают. А твои – непочетники, лодыри. Такой огород пустует, столько земли... Лишь работай.
Племянница скоро была отставлена. На место ее явились претенденты новые, тоже неблизкая родня ли, свойство, но люди молодые – супружеская пара с детьми.
– Нотариуса привозили. Племянницу ликвидировали. Теперь все на этих будет, на новых. Они – хозяева, – сообщала тетка Дуня народу любопытному.
Во дворе нашем, поглядывая на забор, она шептала с горечью:
– Обдурят они ее, обдурят... Повыманят все, а бабку – в дурдом. А мне что?.. Не век чужие горшки выносить. Да еще сыскивает. Мне дочери давно говорят: бросай. И кину. Пойду в собес, заявлю: снимите колоду. Чужие хвосты заносить несладко. Вечно чего-то плетет. То банки у нее пропали, то навоз. Брошу и буду спокойно жить.
К Миколавне тетка Дуня стала ходить реже, отвечая на ее укоры: "У тебя теперь есть помогальщики". Но к нам во двор стала прибегать чаще. И не столько нас проведать, сколько к соседям заглянуть.
– Как там? Новые-то... – И, не дожидаясь ответу, кралась к забору, приникая к щелям его: – В огороде чего сажают?
Новые хозяева ли, наследники приезжали на машине порой вечерней, после работы. Не всякий день, но бывали. Посадили картошку, другие овощи. Приезжали обычно с детьми, и в соседском дворе делалось шумно. Но ненадолго. Ведь у них был свой дом, свой огород, свои заботы. Так что подолгу у Миколавны они не рассиживались, навещая и помогая набегом. И потому в скором времени тетка Дуня стала наведываться к соседке. Хлеб из магазина несла, молоко, чаевничала, передавала новости все, как прежде. В речах не скрывала осужденья:
– Уж не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Разве так картошку сажают? От рядка к рядку хоть аукайся. Подсказала бы им...
– Я подсказывала... – оправдывалась Миколавна. – Они рукой машут.
– В ножки бы поклониться... – вздыхала тетка Дуня. – Такое добро. И обязаны слухать тебя. Ты – хозяйка. Такое поместье, такая земля пропадает задаром.
Тетка Дуня уходит и приходит, шлепая калошами. Речи все те же:
– Не приезжали? Вот так никому мы не нужны. Огород сохнет, травой зарастает... Чего вырастет?
– Вроде воду качали... – заступается Миколавна. – Толклись там.
– Вот то-то и оно, что толклись... Чужое, оно чужое и есть... Капусту червяк поел, морковку трава забила.
День ото дня вечерние речи горше и откровеннее:
– Глядела я... Полы моет. Лужей нальет. Журчит вода под плинтуса. И чего это будет? Погниет все.
– Машина эта... То заедет, то выедет – всякий день. Скрип да скрип ворота, скрип да скрип. А потом – оторвутся. Будем со всем белым светом жить: все собаки – наши, все кошки, все алкаши, какие по улицам бродят, все цыгане... Отбейся тогда от них.
– Желудок у тебя слабый, больной. А они в тебя – котлеты да котлеты, котлеты да котлеты... Это до поры.
И самое главное – про огород:
– Не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Какое богатство, а все – в распыл. Картошка еле дышит, лишь взошла, а желтая, вощаная. На помидорах и цвету нет. Огурцы вылезли и стоят. А люди уже на базар несут, и цены хорошие. А тебе на погляд нету, еще и покупать придется, от пенсии копеечку отрывать. Да-да! Зато травы, бурьянов развели темный лес. Волков водить. Потому что ты молчишь, а они – бессовестные...
– Я подсказывала, – оправдывается Миколавна. – Они рукой машут.
– Потому что бессовестные... Такое поместье испоганили, такое богатство... Скрозь пальцы течет...
Вечерние песни, они не нынче, так завтра свое берут: "Не хотела тебя расстраивать, но как промолчать... Ты сама потом будешь упрекать".
В середине лета помогальщики ли, наследники от огорода были отставлены напрочь. К Миколавне они стали ездить реже, в огород – ни ногой. Хозяйничала там тетка Дуня. И теперь калоши ее шлепали к соседскому двору в час вовсе ранний. Шлеп-шлеп-шлеп – мимо Миколавны, прямиком в огород. А тот огород лишь доброму трактору под силу.
Тетка Дуня же словно век земли не видала:
– Поздней капусты посажу...
– Помидоры семечками... – взахлеб спрашивала ли, извещала она Миколавну.
– Сажай. Меньше мыкаться будешь.
– Сажай. Может, прищемишь хвост.
Тетку Дуню торопило время – месяц июль и словно молодой азарт поджигал: наверстать упущенное.
На пустой земле уже поднялась, крепко укоренясь, сочная лебеда, жиловатая конопля – хоть прячься там. Тетка Дуня дергала траву руками с корнем, отвоевывая за пядью пядь.
– Баклажанов... На зиму закрутить.
– Картошки... Она успеет...
А нынешнее лето – сухое, знойное. Термометры день ото дня стараются: тридцать четыре да тридцать пять. Это – в тени. На солнце и вовсе пекло.Тетке Дуне и жара не помеха. Шлеп да шлеп калошами. За неделю она вовсе высохла, почернела и сделалась словно галка.
Дети стали ругаться:
– Тебе это надо? Годы свои хоть считаешь?
– Земля-то гуляет, – вначале оправдывалась она. – Помаленьку копаюсь. Что мне, перину мять? – А потом на приступ пошла: – Жалельщики! Сами зимой летите три раза на дню: "Ой, мама, томату дай... Ой, мама, у тебя огурцы расхорошие". Дай да дай.
Дети от нее отступились, а Миколавна ругается:
– Милосердия называется... Огородница... Проскакала – и нет ее. Ни здравствуй, ни прощай.
Миколавна ругается, колотит костылем по ведру – знак условный. Ведро громыхает и катится. А тетка Дуня – далеко, в конце огорода, не слышит ли, не хочет слышать.
– Делучая... Вот не дам воды, будет знать, – пугает Миколавна.
С водой в соседском дворе беда. Старинный качок еле чвиркает, добывая за каплей каплю. У всех теперь электронасосы "Камы" да "Агидели", шланги да трубы змеятся по огородам. Нажал кнопку – и бьет струя.
Тетка Дуня ведрами поливает. Утром, когда еще в силах, таскает по два ведра, вечером одно еле волокет. Все же семьдесят лет – это возраст. Тем более – такая жара.
Вечерние посиделки в соседском дворе теперь короче.
Миколавна, как и прежде, рассказывает о жизни далекой, из телефильма:
– Она к нему имеет симпатию, а он – женатый, детный...
Тетка Дуня дремлет под мерную речь, порою всхрапывает, сразу просыпаясь. А въяве не чужие страсти ее тревожат, а свое, огородное. И она вставляет невпопад:
– Новая напасть: зеленый червяк на капусте. Лист – как кружево.
Миколавна смолкает, ей нужно время, чтобы перебраться из жизни киношной в свою.
– Тертым табаком попытай, – советует она и продолжает прежний рассказ: – Он – детный, у ней – никого нет, а молодая, в соку...
Тетка Дуня снова задремывает, голова ее беспомощно валится на грудь.
– Спи иди... – говорит ей в конце концов Миколавна.
– Пойду, – соглашается тетка Дуня. – Так ныне заморилась, так заморилась...
– Заморилась она. Дур напал. В дощеку высохла, а жадаешь. Все тебе мало. Значит, здоровье хорошее. По такой жаре...
– Какое здоровье... Ныне полола. И враз в глазах – темная ночь, и все цветками пошло: красный, зеленый... Плывут и плывут. Белого света не вижу. На карачках к бане подлезла, в тенек, там отдыхалась, в память вошла. Так, видно, и помирают, – раздумчиво сказала она.
Миколавна поверила, укорять не стала. Мысли ее разом ушли в годы давние:
– Мы с мамочкой, бывало, на хуторе... Работаем, работаем. Огород большой, не сравнить. Работаем, работаем, а потом упадем под грушинку, в прохладу. Я падаю и по-мертвому сплю. Проснусь, а мамочки нет, она работает. И я – к ней. Девчонкой была...
Забыты страсти телевизионные: мексиканская любовь, война в Чечне все в сторону. Рассказ о своем, о годах далеких, в которых – хутор Ерик, мамочка, большой огород. А при советской власти на хуторе сделали коммуну, забрали коров и раз в неделю давали детям молоко. Мамочка из него молочную кашу варила. Маленькая Миколавна любила такую кашу. Однажды спешила с молоком от фермы, споткнулась, упала, и крынка вдребезги. Долго плакала, потому что не будет молочной каши. И мамочка плакала, обещала: "Молочную козу заведем... Козу не возьмут в коммуну".
Так далеко это все. Но так памятно и так горько.
Потом тетка Дуня уходит. Миколавна долго сидит одна, что-то мурлычет, поет. Печально звучит ее голос в покойном вечереющем мире.
А по утрам в густых зарослях вишен и слив поет садовая славка: журчит и журчит ее нехитрая песнь. Потом торопливо шлепают через улицу калоши. Это тетка Дуня спешит, по прозвищу Милосердия.
– Миколавна, ты живая?
Начинается день.
