Текст книги "Девушка из разноцветных яблок"

Автор книги: Борис Мирза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Противная обезьяна

Мне было четырнадцать, и я любил смотреть в предвечернее небо. Еще мне нравилось носить вельветовую кепку и поливать ее одеколоном «Ожен».

Мама ругалась: «Куда все время одеколон пропадает?» – но понюхать мою кепку не догадалась.

Мне было четырнадцать, и летнее предвечернее небо, всегда разное – фиолетовое с розовым, голубое и тревожное, – волновало меня.

Я любил смотреть на окна многоэтажных домов и думать, что где-то там живет моя любовь, именно та, что одна на всю жизнь. И стоит ей сообразить и выйти – а тут как тут на скамеечке сижу я, в кепке, залитой одеколоном.

Но небо, тревожное и далекое, странное и величественное, нравилось мне больше всего.

Было время, когда ко мне на скамейку подсаживался длинный бородатый мужчина – ухажер тети Веры. У тети Веры было несколько ухажеров. Не вместе, конечно, а поочередно. И вот один из них, тот самый, бородатый, был режиссер.

Так как вокруг все считали меня склонным к актерству, но слишком нервным, то тут же рассказали, что вот этот длинный бородатый – «настоящий актер-режиссер с телевидения».

Звали его Михаилом. Когда он видел меня, сидящего на скамейке, то обязательно морщился, как будто глядел на жабу с оторванной лапой.

Морщился, но все равно подсаживался. И начинал тихим и вкрадчивым голосом говорить:

– Все в действии надо выражать, понимаешь ты. Нельзя без него. Невозможно.

– Понимаю.

– Действие – оно, брат, залог всего. Что ты ни выражай.

– Понимаю.

– Вот что ты хочешь выразить, как творческая личность?

– Не знаю. Я вот все на небо смотрю. Хочу его выразить.

– Это можно. Через действие…

– То есть как? – Я и вправду заинтересовался. Как через какое-то действие выразить небо.

– Ну, два человека, спорят. У одного телескоп. Другой, понимаешь, романтик… получается конфликт…

Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь.

Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он – дядя Михаил, актер-режиссер.

– Учился у Хейфеца, – тихо сказала мне тетя Вера. Я не знал, кто это, но сделал вид, что потрясен.

Тетя Вера между тем сияла. Я все пытался понять, что в ней изменилось, кроме красного платья. Потом заметил, что она накрашена и сильно надушена. Была она худа и невысока. Из тех женщин, которые вроде ничего себе. Но мне она нравилась, конечно. Собственно, в четырнадцать лет мне нравились буквально все взрослые женщины, кроме тех, у кого излишний вес, и совсем старушек.

Но в тот вечер тетя Вера была неотразима. Пока все выпивали белое вино (так тетя Вера и говорила: «Хотите белого вина?» И, так как другого вина на столе не было, то все хотели именно белого) и говорили тосты, мои родители из вежливости оставались в гостях, но как только народ перешел к растворимому кофе, сослались на трудный завтрашний день и заторопились домой.

Мне же разрешили остаться. Благо жили мы в том же подъезде двумя этажами ниже…

Во время кофе все достали сигареты. Зачем-то выключили свет, оставив горящим желтый торшер. Включили пластинку Джо Дассена. Гости начали танцевать.

Дядя Михаил сидел и курил. Тетя Вера, присев рядом на ручку кресла, что-то шептала ему. Причем мне показалось, она настаивает. Объясняет. Просит. При этом она все время поправляла ему воротник рубахи.

Но дядя Михаил курил и иногда отрицательно качал головой на ее слова.

Тогда тетя Вера встала и подошла ко мне.

– Что же ты не танцуешь? – спросила она и, схватив мою руку, потянула меня танцевать.

Я был не против. Единственное, танцевать было трудно, потому что тетя Вера очень прижималась.

Я удивился. Неужто она влюбилась в меня? Вела она себя именно так. Время от времени, танцуя, я видел дядю Михаила. Он курил и, бросая взгляды на меня, морщился, как обычно.

А мгновения тянулись, и я все думал, когда же тетя Вера заговорит о своей любви…

И вот она действительно губами приблизилась к моему уху и прошептала…

То, что она прошептала, было в тот момент настолько странным, что я помню и слова, и интонацию до сих пор.

– Джо Дассен умер, – сказала она. – Но он навсегда останется в наших сердцах.

И тут музыка кончилась.

Я отпустил тетю Веру и сел на место. Она зачем-то пошла на кухню. Я отхлебнул остывший уже, горький кофе. И не заметил, как ко мне подошел дядя Михаил. Он тоже наклонился и тихо сказал мне:

– Противная ты обезьяна.

И сел на место.

Я совершенно не знал, что делать. И когда все гости стали собираться, ушел и я. Если бы тетя Вера любила меня, то, наверное, остановила бы. Но она только сказала:

– Пока, заходи к нам еще.

На следующий день дядя Михаил опять вышел во двор с сигаретой и, поморщившись, присел со мной рядом.

– Есть ответственность личности перед зрителем, – сказал он. – Морально-этические критерии. Это основа.

Я не понял, но кивнул.

– Слушай, а что от тебя так одеколоном воняет? – спросил он. – Ну нельзя так. Ты же ведь мужчина все-таки… а не какой-нибудь там… ты ведь не какой-нибудь там?

– Нет, – ответил я, – не какой-нибудь.

Я встал и пошел к подъезду.

– Погоди ты, личность! Ты что, обиделся?

– Нет… – Я помолчал. – Мне кажется, тетя Вера вас не любит. Это она все от безысходности.

Дядя Михаил не разозлился. Просто вдруг посмотрел на меня удивленно.

– Слова-то какие знает. – И повторил, точно пробуя слово на вкус: – Без-ыс-ход-ность…

– А еще, – сказал я, – я не какой-нибудь. Просто кошка наша, Муська, мне кепку обоссала. Вот я и лью одеколоном. А то запах не отстирывается.

Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение.

В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу.

А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый.

Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.

И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.

Дойти до моря

Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.

Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.

Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.

И не слишком, кстати, приятные.

Кричит на них почем зря.

– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.

И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.

Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?

Но она бредет, опираясь на палку.

А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:

– Пошла! Пошла, говорю.

Упрямая старуха.

Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.

– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!

– Сильевна?

– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.

– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..

И я узнаю о Петьке…

…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.

Лица светлеют, а слова теплеют.

– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.

– Слово? – спрашиваю.

– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.

– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.

И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.

– Душевный, а полюбил стервь.

– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…

– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.

– Может, она красивая была? – спрашиваю.

– А и ничего себе. Так гожая.

– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.

И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…

Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.

Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…

Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили.

А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили.

Ходить на работу стало близко, а розы…

Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты…

Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за…

Всегда находилось за что.

Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал.

Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку.

Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.

А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.

– Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!

– Не профукаю, Галочка.

– Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!

– Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.

– Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла…

– Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.

– Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.

– Трудно женщине одной.

– Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!

Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.

– А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.

– Чего это. Все ты сашлык, сашлык! Да на море.

– Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!

– Не люблю я море! Воняет там гнилым.

– А коли ветер? Дойти до моря вдвоем уже дело, Галюня. От моря добреют…

Но вместе на море дойти так и не привелось.

Заказы исчезали на их пятиметровой кухне, деньги пропадали в загашнике.

А Петя неизменно ходил на завод и с завода, сопровождаемый грустными взглядами местных барышень.

Они старались как-то сойтись с Петей, и вовсе не для тайных утех. Просто разговор с ним был для всех радостью и даже как будто отдыхом. А он не отказывал никому ни в помощи, ни в разговоре.

Красивый, добрый, бесхребетный.

Если б не она, то все бы раздал, всем бы помог да по рукам и пошел. И пусть стервью кличут.

А он как будто бы и вправду, пока жив был, смягчал ее. Умел как-то подход найти.

И когда они после ругани, разговоров и любви засыпали под утро на полуторной кровати рядом, то она становилась совсем другой, обвивала его, как трава ствол дерева, прижималась и шептала:

– Эх ты, Петька-шалопай.

– Нам бы мальчика, Галюнь…

– Куда – сюда, что ль?

– Да хоть бы и сюда, потеснимся.

– Спи уж, потеснится он. Вот дадут от завода чего побольше площадью, тогда…

– В доме-то лучше было, просторнее.

– Еще что?

– А еще нам с тобой до моря бы дойти, шашлык, понимаешь…

– Хорошо, вот премию получишь…

Прошел уже не один десяток лет с тех пор, как умер Петька, а его все вспоминают.

На рынке и в храме бабульки, да и мужики – те, что выжили после девяностых… Точно Петька этот оставил какой-то след, что-то такое сделал, что вспоминают они все, да не говорят.

– Хороший мужик был. Душевный.

– Душой ласковый.

И умер Петька не по пьянке. Опять помогал на втором этаже антенну закреплять. Лестница деревянная подломилась. Упал, спиной ушибся.

Домой сам пришел. Лег, таблетку анальгина попросил. Ночь простонал, а к утру и глаз не открыл.

И сказал только странное, в бреду, наверное:

– Галюнь, скажи Васе, что там, во дворе, у сарая, я хороший инструмент запрятал, хотел его пользоваться научить, как вырастет.

– Какого Васю, какой сарай, какой инструмент, от кого запрятал?

Она не понимала, что Петя помирает, думала, отлежится.

– От тебя. Ты бы не позволила…

Но не было ни сарая, ни инструмента, а кто такой Вася, она так и не догадалась.

Похоронить Петьку помог весь поселок.

Потом, уже после похорон, она пересчитывала деньги, которые ей дали Петины друзья с завода и из поселка. И поразилась, какая огромная сумма получилась, можно было купить новую мебель даже… И после девятого дня она все доставала деньги и пересчитывала, сама уже не знала зачем.

А беда с ногами у Гали случилась позже. Когда вдруг увидела она то, что знали все уже больше года. Розы Петины засохли. Превратились в палки. Умерли вместе с ним.

В прошлой жизни она их не любила. Не смотрела, отворачивалась, не поощряя мужнину блажь.

А тут увидела. И закричала. И упала, точно по ногам ей палкой ударили…

Соседи услышали крик, выбежали, понесли домой.

А она их ругала. Точно прорвало ее, точно возненавидела она всех, весь мир и себя прежде всего. И ноги свои, которые с тех пор стали слабые, едва двигались, волочились. И она била их палкой, как бездомных собак. Как врагов.

Но лежать дома отказывалась. Каждый день шаг за шагом она шла куда-то, орала, ругала всех прохожих.

Лупила палкой по ногам. Потому что больше достать никого не могла. Животные и люди сторонились в ужасе.

Бабки в храме рассказали, что кричит она, злится, потому что никак не дойдет.

– Злоба стервь держит на земле. Угубила Петьку.

– Врача бы вызвала, был бы жив. Сама знает.

– А куда она ходит каждый день?

– До моря. Да не дойдет. Это ж два с лишком километра.

– Может, ее довести? – спрашиваю.

– Нет, – машут рукой бабульки, – она не согласная. Получишь клюкой. Она уж так много лет на прогулки ходит. До магазина ли, дальше, и как домой-то потом приползает?

– Кто знает… одно слово, стервь.

Я тоже боюсь подойти к этой старухе.

Которая каждый день ругает и бьет свои ноги.

Которая каждый день, еле передвигаясь, бредет до моря.

И не может дойти.

Беби, живи

– Папа, поиграй со мной, – попросила пятилетняя Наташа. И выложила на кровать пару своих любимых кукол. – Эту зовут Бьянка, а эту Беби.

С одной стороны, то, что поутру не надо вылезать из постели, обрадовало меня. Но с другой – раз появились куклы с именами, то явно придется играть в ролевые игры. А я с возрастом как-то утратил энергию и такую способность…

– Давай поиграем, – говорю.

Я совсем не могу отказывать дочкам. А они пользуются этим. С тоской приготовился говорить кукольным голосом за Бьянку.

– Пап! Нужно надеть на Беби платье! У нее как-то снялось.

Снимать и надевать платья я еще не разучился. Особого рвения не нужно, а опыт как раз пригодится.

Не тут-то было.

Как Наташа умудрилась снять с куклы платье, которое, видимо, по мнению разработчиков, должно было быть на ней всегда, это один вопрос. Как надеть платье, которое и снять-то невозможно?

– По-моему, Беби здесь холодно, без одежды, – сказала Наташа.

– Сейчас. – Я попытался натянуть платье на куклу через голову. Не налезло. – Сейчас.

Потянулся и прикрыл форточку.

– Все равно ее надо одеть. Посмотри, какое красивое платье!

– Да, малыш. – Я попробовал напялить платье на Беби снизу. Мешали пухлые и кривые кукольные ножки. – Как ты его сняла-то вообще?

– Не знаю. – Наташа пожала плечами. – Пап, а Беби сейчас не больно?

– Да нет! – ответил я и на всякий случай прекратил сдавливать Беби грудную клетку. – Я просто хотел прижать руки… Может, поиграем пока без платья?

– Паааап, ты что? Например, Беби и Бьянка пойдут гулять. И одна девочка без платья. Как ты себе это представляешь? – спросила Наташа, явно подражая маме или бабушке.

Я представил.

– Ну, представить-то я могу. Допустим, они идут на пляж. Она уже сняла платье. А Бьянка постарше. Стесняется снимать платье по дороге. Как тебе такое?

– Все хорошо, папа. Но сейчас зима. На пляже прохладно. Можно заболеть гайморитом.

– О! И мы будем лечить Беби! Сделаем промывание. Кукушку!

Наташа подала мне платье.

– Может, просто не ходить зимой голой?

– А она морж!

– Пап! Беби – кукла-человек, а не кукла-животное! Давай просто наденем платье!

Я сдался и принялся одевать Беби. В голову мне пришло два варианта. Первый: распороть платье там, где должны быть застежки или молния. Я стал вспоминать, как однажды пытался в самый важный момент расстегивать такую молнию и никак…

– Пап! Ты все сидишь, думаешь и совсем не играешь!

– Что лучше сделать, застежки или молнию? – спросил я в надежде отвлечь Наташино внимание теоретическим разговором.

– Лучше бы мне не снимать с нее платье, – вздохнула Наташа. – А ты, папа, умеешь шить?

– Нет. Вот распороть я бы, наверное, смог.

Перспектива вставать с кровати и идти искать ножницы, нитку и иголку не радовала.

– Есть второй вариант… – сказал я и задумался. Да, был второй вариант. Платье не надевалось на Беби, потому что мешали руки.

– Какой вариант?

– Мы сделаем Беби небольшую медицинскую операцию.

– Папа! Ты оторвал ей руку! – вскрикнула Наташа. – Ей же больно!

– Что ты! Это же медицинская операция. – Быстро, чтобы Наташа не успела возразить, я отвернул у куклы руку. Потребовалось лишь небольшое усилие. – По показаниям. Сейчас мы… – я задумался над медицинским термином, – отсоединим ей вторую конечность и потом наденем платье и пришьем все обратно.

– Ты забыл наркоз.

– Нет, что ты, – соврал я. – Наркоз я сделал. И местный, и общий. Как можно отры… ампутировать руки без наркоза. Представляешь, как бы ты орала, если бы тебе отрезали руку совсем без обезболивания?

Наташа представила. Пока она замолкла, я осуществил первую часть плана. То есть отложил оторванные руки. И попытался одеть Беби. Не пролезала голова. Как они вообще делают этих кукол?!

– Пап, а разве так можно? При наркозе голову отрывать?

– При наркозе можно, сейчас и не такие пересадки делают!

Теперь платье легко наделось. Я воодушевился.

– Почти готово. Беби в платье!

– Но пока она без рук и головы. Ты сделаешь ей пересадку обратно?

– Конечно! Легко! Нам же надо успеть, пока держится наркоз! Представь себе, ты отходишь от наркоза, а голова лежит отдельно! Ты такая думаешь: как хочется пить! Начинаешь шарить вокруг себя руками, а рук-то и нет! Они отдельно! Ха-ха.

– Папа, пожалуйста, приделай Беби руки!

Я ошибся. Руки приделать было сложно. Казалось бы: вот дырка в плече, вот рука с простым креплением. Когда я производил ампутацию, то подумал, что починка займет не более пяти минут. Не тут-то было. Края отверстия в плече загибались, кривились, подламывались, но никак не хотели принимать в себя руку. Наконец вроде удалось.

– Пап, смотри, платье застряло в плече.

Действительно, ткань как-то затолкнулась внутрь.

– Это ничего, – растянул губы я, изображая Улыбку Уверенного Отца. – Мы сейчас все легко исправим.

Это было действительно легко. Я просто потянул за подол, и ткань вылезла. Но вместе с ней опять выпала рука.

– Папа, операция прошла неудачно? – спросила дочка.

– Все удачно! Сейчас я вставлю, сейчас…

Я пытался и так, и эдак. Вкручивал, но рука просто проворачивалась. Сильно нажимал, но от этого лишь деформировалось туловище. Пытался протащить руку изнутри, через дырку от головы, но мешала растопыренная Бебина ладошка.

От напряжения я вспотел. Хотелось принять душ.

– А Беби не умрет? – спросила Наташа.

– Нет, конечно! От чего? – Рука куклы в очередной раз сорвалась и упала. – От болевого шока, что ль?

– Я не знаю, – ответила Наташа. – Сколько можно существовать без головы под наркозом? Папа, а что такое болевой шок?

Я не ответил. Только пробормотал:

– Сейчас все прикрутим на место. Просто терпеливо подожди. Это лишь обычный наркоз.

Наташа села рядом, принялась терпеливо ждать и запела песню на мотив «Солнечный круг, небо вокруг», знакомый ей с детства:

– Беби, живи! Не умирай! Это обычный наркоз лишь!..

Рука наконец встала на место.

– Смотри! – крикнул я. – Вот видишь! Получилось.

– Ура! – ответила мне Наташа. – Надеюсь, с головой будет так же просто!

С головой оказалось так же тяжело. Там крепление было пожестче. Только вот когда наконец раздался щелчок (похожий на хруст позвонков) и голова встала на место, у Беби отпала левая нога.

– С головой все же лучше… Даже без руки и ноги, – успокоила меня Наташа. – Главное, что наркоз пока не отошел.

– Главное, – говорю, – что мы платье надели. И теперь Беби может идти купаться зимой.

– Да! – обрадовалась Наташа. – Давай, пап, вставляй руку и ногу…

В юности я один день работал на автосервисе. Мой отец, который трудился там полжизни, хотел пристроить и меня. Но к вечеру прогнал. Я сломал какую-то деталь, которую, по его словам, невозможно было сломать. К технике у меня склонности не оказалось. Отца я разочаровал, кажется, навсегда…

Однако с ногой и рукой куклы я через полчаса справился. Мне было страшно навсегда разочаровать дочь.

Она, устав ждать, ушла играть с другой куклой. А когда вернулась и я передал ей Беби, со всеми конечностями на нужных местах и в платье, Наташа протянула мне Бьянку:

– Вот, – сказала она. – Я мыла Бьянку в ванной, и в нее залилась вода. Нужно оторвать ей голову и вылить. Если можно, под наркозом…