Текст книги "Пионерская Лолита (сборник)"

Автор книги: Борис Носик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Я не все понял, – сказал молодой человек. – Но я понял, что встреча наша произошла неслучайно. По всей вероятности, я был привлечен, притянут вашей тоской. А может, это судьбонамеренное совпадение. Ведь уже третий год я спускаюсь от ледника то сюда, то к селению, я смотрю на огни, вижу, как люди вкушают вечернюю трапезу, как их руки ласкают детей, как потом они укладываются на покой. Или позднее – как они выходят во двор, сонно зевая, и, повернувшись спиной к лунному свету, серебристую испускают струю…

– Жениться бы вам пора, – сказал вдруг Невпрус сочувственно. – А где вы раньше-то были?

– Где-то там, на Кавказе. – Молодой человек небрежно махнул рукой за отдаленный хребет. – Служил… Впрочем, уже давно. Помнится, я был поручик лейб-гвардии корсарского полка имени Лейли Меджнун. Впрочем, с тех пор – столько разнообразных перемен и так много скитаний…

– И в то же время, – сказал Невпрус, – больше двадцати трех я вам бы не дал.

– Холод, – сказал горный человек. – Все проклятый холод. Все ледник, холодильник…

– Да уж. – Невпрус оглянулся на ледник, поежился и увидел, что он один.

Только сейчас он почувствовал, как сильно продрог, собеседуя, и устремился в гостиницу. Только сбросив с ног лыжные ботинки и укутавшись в одеяло, Невпрус вспомнил, что только что разрешилась тайна всех этих странных ночных происшествий, его тревожащих. Впрочем, еще через некоторое время, припомнив свою беседу с незнакомцем, Невпрус осознал, что узнать ему, в сущности, удалось совсем немного. А может, и ничего. Напротив, этот таинственный юноша…. главное, что Невпрус не уяснил себе сути этого ненаучного явления Ну, хорошо, лейб-гвардия, Бог с ней. Всем теперь хочется быть корнетами или корсарами, но вот, скажем, ледник. И потом – где мы, а где Кавказ… И как это, все время по горам? Все это время в горах?

Невпрус был пробужден хохотом и громкими разговорами на кухне, которые раскрыли для него еще одну тайну, впрочем, вполне ничтожную: он понял, что соседи его гоняли полночи порнофильмы по видеомагнитофону и собирали для просмотра (может, и не вполне бесплатно) чуть не всех обитателей тургостинички. Что ж, это было логично. Великое изобретение ширпотреба было поставлено на службу широкому непотребству…

* * *

В то утро работа его наконец двинулась с места. Он не только отчитался по командировке. Он даже написал две страницы сверх обещанного, просто так, для себя. И, написав, задумался о губительной привычке к труду, прокравшейся к нам с полей умирающего Запада. Там, на этих полях, люди, не умеющие остановиться и не знающие удержу, не научившиеся иначе проводить свое время, как только в труде, в обильном производстве всяких материальных благ и в добывании денег, люди эти пришли к невылазному кризису перепроизводства. Молоко у них там лилось рекой, масло громоздилось в холодильных амбарах, а люди все не могли остановиться. Обилие продуктов и товаров грозило обесценить их труд; хитроумцы, стоящие у кормила власти, изобретали тысячи способов, чтобы отвлечь неистовых европейцев от губительного труда и зарабатывания лишних денег; их досрочно увольняли на пенсию в расцвете сил, обеспечивая их материально на весь остаток жизни; безработных развлекали лингвистикой или информатикой, пытаясь отвлечь от труда, и даже кормили их при этом задарма, но западный человек без работы хирел. Кроме того, он не мог примириться с тем, что уровень его благосостояния застынет на мертвой точке. «Процессы необратимы!» – восклицали социологи. «Работы и справедливой платы за труд!» – настаивали народные вожди. Иногда, одумавшись, все они с завистью глядели на восток, где население, расслабившись, не спешило к пределам обогащенья. Все дальше и дальше на восток, где после бурной и бестолковой русской пляски вступала медлительная мелодия мусульманской Азии. Здесь людям никогда не грозило перепроизводство. Низкие заработки предохраняли их от переутомления…

Впрочем, и в этой многонациональной семье было не без урода. Таким уродом считал себя Невпрус. Напрасно он сдерживал себя, укорял себя в абсурдности трудолюбия: гены его неполной русскости одерживали верх над благоразумием. В приступе добросовестности он терзал свою пишущую машинку, сочиняя ему одному на целом свете потребную прозу.

Он писал, а тем временем за его окном разыгрывалась эпопея киновойны с басмачами. Всем в этом краю было с детства известно, что басмачи, отчаянно сопротивлявшиеся установлению новой (и, по всем признакам, русской) власти, были наемники английского капитала. Так что, хотя многие из здешних жителей насчитывали среди сгинувших и уцелевших басмачей своих близки родственников, слыхом не слышавших о существовании такой нации, как англичане, общая оценка движения не вызывала сомнений. Что же касается кинематографистов республики, то для них басмачи были такой же общепризнанной творческой находкой, как, скажем, индейцы для Голливуда.

В тот день на склонах Ходжи-дорака снимался очередной антибасмаческий фильм местной студии под рабочим (оно же было условным) названием «Бесславный конец Абдулаи-бека». Съемочный день подходил к концу, и ожиревший актер, которому досталась ответственная роль бека, был почти так же измучен, как его дублер, который, хотя и не кончал актерского училища, умел почти без ущерба для своих костей падать с лошади.

По причине сверхплановой экономии пленки, съемочная группа не могла в тот день позволить себе больше двух дублей, и вот именно на этом втором бесценном дубле и произошло недоразумение, свидетелем которого стал Невпрус. Он вышел из своего убежища, привлеченный необычным шумом. Когда актер, исполнявший роль комиссара Друнина, занес свою беспощадную саблю над головой бека (чей дублер предварительно упал с коня без сколько-нибудь серьезных повреждений), из рядов публики выскочил и с разительной скоростью преодолел расстояние, отделявшее его от площадки, какой-то странноватый юноша, напоминавший одновременно и пастуха, и дервиша, и учителя военной подготовки из Ходжадорацкой средней школы имени Абуали ибн Сино.

– Простите, милостивый государь, но это, поверьте мне, недопустимо, – сказал юноша, заслоняя своим телом вконец умученного артиста. – Здесь нарушены все правила дуэли и даже просто честного боя. Ваш противник, как видите, лежит. И он безоружен.

– Так это ж ставленник, – сказал комиссар Друнин несколько удивленно, но все же не выходя из роли. Он даже не сразу осознал, как далеко ушли они от режиссерского сценария.

– Ставленник или не ставленник, сударь, но вы ведете себя как человек непорядочный. И как таковому вам придется дать мне…

– Что там еще? – спохватился молодой режиссер Хапузов. – Да гоните вы его к е… матери. Эй, кто там? Кто пустил эту б… на площадку? Сколько раз я вам…

Увлеченный своей правотой, режиссер и не заметил, как странный военрук или дервиш, в один миг преодолев площадку, оказался возле него. Уже в следующее мгновение юноша с неожиданной силой пнул режиссера ногой под зад. Перелетев через ассистентов, мастер антибасмаческого жанра ткнулся головой в снег. Тут разом заорали все пьяные осветители, звукооператоры, ассистенты и прочая кинодворня, и тогда Невпрус, до сих пор с интересом наблюдавший издалека за развитием событий, понял, что ему самое время вмешаться.

– Это было блестяще, синьор, но нас ждут, – сказал он, отвесив поклон Горному человеку.

Кинодворня расступилась, они вышли с площадки, завернули за угол гостинички, и здесь Невпрус сказал торопливо:

– А теперь надо смываться. Ясно?

Они юркнули в коридор, добежали до комнаты Невпруса, закрыли дверь и приперли ее койкой.

– Да, лихо, – сказал Невпрус. – Думаю, что он теперь не скоро очухается.

– Настоящий хам, – сказал Горный человек надменно. – Впрочем, я мог ведь и ошибиться… Все так сильно переменилось за то время, что я шел по горам.

– Ничего не переменилось, – успокоил его Невпрус. – Хам – он и есть хам. Все как раньше.

– Ну, нет, – сказал Горный человек, – многое в жизни людей переменилось. Например, появились неизвестные мне предметы.

– Это да, – согласился Невпрус. – Появились новые игрушки. Впрочем, чаще всего несущественные. Пишущая машинка была уже в прошлом веке, велосипед и лыжи – старье. Вот горнолыжные крепления есть новые, это правда. «Саломон», например, 777. Но разве это так уж важно?

– А вот мне не у кого было спросить, что это за синенький такой светильник? Он стоит у стены, а люди сидят напротив. По многу часов подряд. Вероятно, они молятся? Или они гадают о будущем? Лишь то я понял, что это очень важное занятие. Однако что представляет собой этот синий огонек…

– А вы как думаете?

– Ну, полагаю, что это алтарь какого-то нового бога. Здесь ведь и раньше жили оташпараст, огнепоклонники, в этом самом горном крае…

– При чем тут край! – махнул рукой Невпрус. – Да сейчас весь мир горит этим голубым огоньком, по вечерам, иногда по утрам, а если учесть временные пояса, то практически круглые сутки – все континенты, острова, города, деревни. И только ваша оторванность от наших равнинных дел… У меня, впрочем, тоже… – сказал вдруг Невпрус гордо, – у меня, в моем доме – в каждом из моих временных домов, – у меня тоже никогда не было этого огонька. Он называется телевизор, или телик. Второе – название неофициальное и весьма ласковое, наподобие того, как бандит называет свой наган дружком…

– Вы дали мне понять, что огонек этот опасен для человеческой жизни? – спросил Горный человек.

– Нет, не то чтобы опасен для жизни. Однако губителен, да, вполне губителен для души. Это довольно миниатюрный стеклянный квадрат, на поверхности которого сменяют друг друга движущиеся картины, говорящие люди, поющие люди…

– Но это же великолепно! Сколь удивительно это проникновение человека в тайну магии. Но кто эти люди, которые читают проповедь?

– Как правило, специальные артисты. Иногда служащие специальных учреждений, как правило, руководящие лица…

– Они рассказывают легенды и сказки?

– Нет, пожалуй. Они толкуют о каких-то производственных, чаще всего никому на свете (в том числе им самим) не интересных делах. Хвалят учреждения, которым они служат. Иногда товары, которые им надо продать.

– Эти люди известны своей правдивостью?

– Ну, вряд ли. Так, пожалуй, не думают и сами зрители. Нет, зрители стараются не думать об их правдивости. Телевидение, так же как и кино (Боже мой, вы даже, наверно, еще и с кино не знакомы, мой корсар!), вообще не вызывает никаких ассоциаций с реальностью. Это просто картинки и какие-то истории, весьма, надо сказать, примитивные.

– О чем они?

– Чаще всего о шпионах. Или бандитах. О сыщиках и милиции, другими словами, полиции… В нашей стране…

– В Российской империи?

– Да, если хотите. Так вот, у нас часто говорят также о последних двух войнах.

– Но люди, которые выступают, – их мнение интересно?

– Нет, нет, не в том дело! Чаще всего они вообще не имеют никакого мнения. Они читают что-то по бумажке, иногда учат чужой текст наизусть. Однако и у тех, кто пишет тексты, у них тоже нет мнения.

– У кого же есть мнение?

– Это загадка. В обиходе сейчас фраза: «Есть мнение». Но не известно, чье это мнение. Однако мнение это является обязательным. Ибо других мнений нет. А раз нет других, все разделяют именно это непонятно чье мнение. Присоединяются к этому мнению. А иногда просто запоминают, не думая, какую-нибудь фразу, слово. Чтоб вставить их при случае. Боюсь, что вы не поняли. То, что говорят или показывают на стеклянной поверхности, называемой экраном, оно и вообще может быть лишено всякого интереса и содержания. Однако весь мир смотрит неотрывно.

– Отчего же? Это что, обряд? Или это является обязанностью гражданина?

– Ни то, ни другое. Это привычка. Она помогает заполнить время, убить его. Это занятие, замена любому занятию. Кроме того, это развлечение, и что соблазнительно – самое пассивное из развлечений. Более пассивное, чем игра в карты, скажем, в подкидного дурака. Занятие это не требует даже минимальных усилий ума, воли. Поверни рычажок и смотри. Занятие это дает иллюзию участия в жизни, приобщенности к культуре. Оно порабощает умственно, и тем оно тоже приятно большинству. Оно не требует от человека выбора. За тебя уже выбрали, что тебе смотреть, как тебе думать и как потом говорить об увиденном.

– Что ж тут соблазнительного?

– О нет, не говорите – в этом огромный соблазн освобождения от всех усилий. И к тому же максимум удобств. Телевиденье – одно из величайших удобств цивилизованных стран. Оно даже выше свободы. Если бы состоялись свободные выборы под двумя лозунгами – свобода или телевидение, то победило бы, конечно, телевидение.

– Значит, это все же скорей политика, чем магия?

– Нет, нет, – живо возразил Невпрус, – магия здесь все-таки присутствует, иначе этот голубой огонек не совершал бы столько чудес. Ну, например, он наделяет колдовской силой того, кто появляется на экране. Человек, попавший на экран телевизора хоть однажды, становится неизмеримо значительней того, чем он был раньше, и все только потому, что изображение это видят сразу миллионы людей. То есть он становится известен миллионам людей, а стало быть, знаменит. Это особенно важно, если его профессия требует известности. Он сразу становится знаменитым политиком, знаменитым писателем или знаменитым артистом, и вы без труда поймете, что это не то же самое, что просто политик, просто писатель… В странах более корыстных, чем наша, это приносит еще и богатство. Более того, человек отчего-то чувствует себя по-иному после такой демонстрации, даже если ему это и не принесло никакой утилитарной выгоды… Вы поняли, Гоч, что я имел в виду?

Горный человек откликнулся на эту аббревиатуру с такой же готовностью, с какой сам Невпрус примирился когда-то с новой кличкой, закрепляющей его национальную неполноценность:

– Кажется, я понял. Ведь так было и раньше – то же самое желание заявить о себе, выйти из ничтожества безвестности. Я помню, на Кавказе, у нас там был полковник в отставке, Мартынов Николай Соломонович… – Гоч покривился при этом воспоминании, точно от какого-то неудобства, потом продолжил: – Оно идет от страха смерти, это неукротимое желание распространить свое имя среди многолюдства, надежда оставить хотя бы внешний очерк лица, хоть слово. Эта надежда уцелеть, сохраниться…

Что ж, надо сказать, ваш Николай Соломонович преуспел в своем начинанье, мерзавцы вообще преуспевают и тем немало способствуют распространению безнравственности…

Невпрус взглянул на Гоча и увидел, что гость его совсем разомлел в тепле, распространяемом железным прутом-обогревателем, включенным в сеть. Глаза у него посоловели, утратили свой пронзительный ледниковой блеск.

«Он стосковался по теплу, – с жалостью подумал Невпрус и невольно поежился, вспомнив бутылочное сияние ледника под луной. – Он стосковался и по общению. Вообще – молодой парень, всегда один…»

– Жениться вам надо, – сказал Невпрус покровительственно. – Без этого трудно…

– А с этим? – Взгляд Гоча сверкнул надеждой.

– С этим… – Невпрус развел руками. – С этим – почти невозможно… Нет, нет, вы меня не слушайте, старого циника. Во-первых, я все-таки сказал «почти». А во-вторых, в браке бывают дети.

– Дети? – переспросил Гоч. – Да, конечно, и дети. С чего бы это? Но главное – конечно, тепло. Я видел: на ночь они уходят к себе. Потом гаснет свет. И людям там, наверно, тепло. Вместе.

– А одному как согреться… – задумчиво проговорил Невпрус.

– Что-то знакомое, – оживился Гоч.

– Вы должны знать, – сказал Невпрус. – Это Екклесиаст. Впрочем, вы, возможно, мусульманин? Или может, даже огнепоклонник? Так вот, друг мой, жениться вам здесь будет весьма непросто. Какой-никакой, а потребен выкуп. И тысячью рублей вам не обойтись. Тем более у вас ведь здесь никакой родни, так ведь? Где вы обитали в последнее время?

– И там. И там… – Рука Гоча рассеянно указывала то на один, то на другой ледник и хребет, а может, он отсылал собеседника еще дальше, за перевал.

– Вот если бы вам жениться на русской девушке. Если вы, конечно, не против русских женщин и девушек.

– Против? А почему? Чем отличаются русские женщины? И вообще русские? Разве не все нижние люди одинаковы?

– Может, и не вполне… – сказал задумчиво Невпрус. – Может быть. Хотя наши видовые и еще так называемые национальные различия обычно сильно преувеличивают.

– Они и впрямь существенны? – поинтересовался Гоч. – Скажем, русские женщины устроены по-другому? Или они по-другому чувствуют?

– Нет, нет. Все то же самое… Они несколько иначе воспитаны. Но они… они прекрасны, – сказал Невпрус. – Я всю жизнь… Всю свою жизнь…

– И вы достигли с ними счастия? – спросил Гоч торжественно.

– Счастия нет. – Невпрус покачал головой. – Счастье недостижимо. Но я считаю, что мне дано было много покоя и воли и всяких радостей. И я просто уверен, что вот вы, вы могли бы быть счастливы с женщиной. В том числе и с русской. – Он увидел мечтательное лицо Гоча и добавил с воодушевлением: – Сегодня же вечером я поведу вас в вагончик энергетиков. Там есть весьма и весьма милые женские существа. Когда я гляжу на них… Куда вы?

Гоч выглянул в коридор. Прошептал от двери:

– Значит, до вечера?

И исчез, точно растворился. Не слышно было ни шагов, ни скрипа дверей. Однако, выглянув в коридор, Невпрус сразу увидал на полу эти чистые мокрые следы без запаха мочи.

* * *

– Конечно, если бы ты посватался к местной девушке, все стало бы и сложнее, и проще, – объяснял Невпрус дорогой. Они с Гочем взбирались по склону к вагончику энергетиков, где приветно светились окна. – Мы внесли бы за тебя калым, потом была бы свадьба, и на ней ты увидел бы свою невесту. К сожалению, мой горный друг, оба мы небогаты. До такой степени небогаты, что ни о каком калыме просто не может быть речи, иначе я женил бы тебя здесь, и только здесь… – Гоч растроганно кивал. – С русской девушкой все будет иначе, – продолжал Невпрус увлеченно. – С ней нужно познакомиться заранее, до свадьбы. Ей еще надо понравиться. За ней, может, придется поухаживать, надеюсь, впрочем, что не очень долго. Для меня все это было бы слишком утомительно, но ты еще молод, и тебя это, может быть, даже развлечет. Зато, конечно, никогда нельзя поручиться за прочность такого недорогостоящего союза. Впрочем, все тут будет зависеть от вас, от вас обоих, и только от вас, от вашей, так сказать, осознанной или неосознанной необходимости, ибо мы живем в царстве сексуальной свободы…

Энергетики, привыкшие к самозванцам, встретили их со спокойным и даже несколько сдержанным радушием (конечно, на несколько тысяч километров западнее такой прием показался бы теплым и даже восторженным): видно, гости все же поднадоели им за вечер.

– Заходите, мы всем рады, – сказала девушка Фая и принесла им чай с карамелью.

– Наш дом открыт… бум-бум… особенно для иностранных, – сказал старший энергетик Геворк Соломонович, передвигая фигуру на шахматной доске.

«Как в воду глядел начальник», – усмехнулся про себя Невпрус.

Телевизор в тоске бубнил что-то про узкопропашное мелкобороздье. Ясно было, что кривая подъема сельского хозяйства уползает куда-то в заоблачную высоту. Оставалось пожинать плоды. Однако время жатвы еще, вероятно, не приспело, что не могло умерить энтузиазм диктора. Энергетикам, кажется, не мешал бубнеж телевизора. Он, похоже, не оскорблял их эстетического чувства. Он вообще не задевал их чувств. Когда Гоч, желая быть предельно светским и общительным, кивнул на лысого диктора и спросил, всегда ли говорит правду этот человек, лишенный волос, – на него посмотрели как на бедолагу, удравшего из районной психбольницы. Геворк Соломонович нахмурился и еще глубже ушел в шахматную игру: он терпеть не мог провокаторов. Электрик Болтусовский только хмыкнул, а девушка Фая, жалостливо взглянув на Гоча, принесла ему остатки торта. Закаленный Гоч съел их на глазах у изумленного Невпруса и, вероятно, даже переварил.

«Все так, все правильно, – подумал Невпрус, – он и должен давить на жалость. Фая нам, пожалуй, подходит. Она татарка. Или она смесь татарки с украинкой. Это было бы еще лучше…»

Телевизор сообщил, что президент Рейган вербует головорезов для того, чтобы вырезать на корню все миролюбивые народы.

– Боже, – сказал Гоч. – В какие неделикатные руки народы вверяют свою судьбу!

Никто не понял, к чему это относится.

– Хотите манной каши? – откликнулась Фая. – Много каши осталось.

Гоч на время заткнулся манной кашей. А Невпрус думал о руках. Разве деликатные руки смогут удержать вожжи правления? И может быть, у Александра Федоровича были деликатные руки. Впрочем, ведь и вполне холеные руки могут себя марать без колебаний. Петр Аркадьевич вручал денежки на «Союз русского народа»… Певец Петра Аркадьевича об этом умалчивает. Он вяжет свои узлы, просеивая чужие мемуары и словарь Даля (ах, вы, наш сеятель!), а в промежутках играет в теннис. Играть как Владим Владимыч он, впрочем, уже не научится, поздно начал. Но с Далем, что ж… Безошибочный инстинкт Даля влек его в те края, где русские были еще более русскими, чем в самой России. Неспроста же он мечтал быть казаком, да еще луганским. Может, он предвещал появление храброго Клима, замудоханного Палеевского или дерзновенного Шолохова. А может, и самого автора узловатой истории нового века…

– Главное – это человеческий фактор, – сказал вдруг с уверенностью Геворк Соломонович и сделал рокировку. Никто не понял, о чем он, однако всем было известно, что старший энергетик зря болтать не станет.

Гоч отер губы рукавом своего странного бешмета и, привстав, поцеловал Фаину руку.

– С Кавказа, что ль? – пренебрежительно спросил электрик Болтусовский.

Гоч кивнул и неопределенно махнул рукой за перевал.

– Откуда именно с Кавказа? – упрямо спросил Болтусовский.

– Мой друг – дагестанец, – ввернул Невпрус.

– Собственно говоря… – начал Гоч неуверенно.

– Дагестанец дагестанцу тоже рознь, – упрямо сказал Болтусовский.

– Правда?

– А то нет? – Болтусовский был в раздраженном недопитии. – Аварец, к примеру, и даргинец – тут две большие разницы. И лакец, к примеру, им не ровня.

– Это возможно, – согласился Невпрус, размышляя над тем, какой же из этих загадочных народов стоит выше на энергетической шкале ценностей.

– Опять же, рутулец и табасаранец или, скажем, лезгин – это не то что тат. А вот возьмите кумык или ногаец – опять совсем другая статья…

– Столько прекрасных подвидов, – сказал Невпрус, соображая, как бы ему увести разговор в более спокойные воды.

– Подумать, сколь изумительно это почти неразличимое с высоты разнообразие мира Божьего! – сказал Гоч восхищенно.

– Однако разница между табасаранцем и татом простым глазом видна, – с вызовом сказал электрик.

Невпрус покосился на него с опаской: черт его знает, чего от него ждать. И чего он вообще хочет? Может, он борец за освобождение табасаранского народа от гнета рутулов. А может, просто он пил сегодня не то и некстати.

– Может, вы икры кабачковой хотите? – вполголоса спросила Фая у Гоча. – Все равно выбрасывать.

«Она устремляется в его сердце самым прямым путем», – подумал Невпрус, одновременно и радуясь успеху затеянной им интриги, и опасаясь за ее последствия.

– Я не знаю, что это значит, – сказал Гоч, поклонившись, – но я постараюсь съесть эту икру.

– Из каких же вы таких нацменов? – спросил Болтусовский с обидой на недостаточное внимание.

– Из этих… Из всяких… – неопределенно сказал Гоч. – А что такое, объясните мне, чечмек? – спросил он вдруг.

– Н-ну, это вот эти разные, которые тут у нас живут, – объяснил Болтусовский, со смущением глядя на старшего энергетика, принадлежность которого к чечмекам оставалась как бы невыясненной.

– Значит, я чечмек, – обрадованно сказал Гоч и бесстрашно налег на икру.

Когда он наконец очистил опустошенную банку корочкой белого хлеба, Невпрус взял его за руку и торопливо простился. Фаечка вышла вслед за ними под звезды.

– Теперь вы, молодежь, можете погулять, а я спать пойду, – сказал Невпрус, деликатно удаляясь в тень. – Ты только не заморозь девушку, друг мой Гоч.

Уже с дороги Невпрус услышал юный голос Гоча:

– А чечмек и чеченец – это тоже разные люди?

Невпрус с любопытством дожидался ответа, однако пауза что-то затянулась. В завершение ее раздался чмокающий звук. Похоже было, что вопрос Гоча решил в его пользу последние Фаины колебания. Чмокающий звук наводил на мысль, что целоваться Гоч толком не умеет. Впрочем, могло случиться, что он был представителем иной, не вполне современной любовной школы… Невпрус вдруг ощутил на плечах тяжкий груз моральной ответственности и отправился к сторожам, чтобы рассеять тягостный привкус неудавшегося европейского чаепития.

– Молодец, – сказал сторож в чалме, наливая ему чай в пиалу. – Ой, молодец! Совсем как наши люди.

– Я такой – и нашим, и вашим, – сказал Невпрус, прижимая к сердцу левую руку. – Это я вам говорю как табасаранец табасаранцу…

* * *

Роман Фаи с Гочем развивался с той стремительностью, с какой прогрессирует всякое недомогание в высокогорье. Иногда, вспоминая о тягостных морально-физических претензиях, свойственных романтической русской девушке, Невпрус начинал испытывать угрызения совести. Надо было все же набрать денег и женить парня на местной девушке. В конце концов, можно было придумать какую-нибудь финансовую авантюру. Например, похитить супругу Пидулова (или супругу Бидоева) и потребовать за нее выкуп серебряными тканями, арабским сервантом, конфетами, халатами и барашками. Женщина, каждая грудь которой весила добрых полпуда, стоит выкупа, а солидная женитьба для Гоча стоит всяких авантюрно-криминальных хлопот. Другими словами, игра стоила свеч. Если б еще уметь… Теперь же оставалось только ждать дальнейшего развития событий. О нем Гоч докладывал Невпрусу. Сам Гоч на правах жениха окончательно переселился теперь в вагончик энергетиков (даже Геворк Соломонович не возражал против этого, поскольку речь шла о жизненном устройстве его ценной работницы и активистки). Фая призналась Гочу, что в ее жилах, наряду с татарской, течет русская (рязанская), а также еврейская (гомельская) кровь. Последнее, особо доверительное сообщение она сделала страшным шепотом, но Гоч все равно не понял, в чем смысл этой странной алхимии. Фая призналась также, что она не девушка (без предупреждения Гоч, вероятно, ничего бы не заметил, а предупрежденный – был озадачен) и что у нее есть пятилетний ребенок (это Гоч наверняка заметил бы и сам позднее). Она работала техником и активно занималась профсоюзной работой. Работу эту (на основе Фаиных рассказов) Гоч понял как род благотворительной деятельности, сопряженной, впрочем, с большим количеством бесчисленных обрядов, а также устаревших ритуалов, например продолжительных собраний с заклинаниями и групповым гипнозом. Во время того единственного их свидания, когда им удалось остаться наедине в домике энергетиков, Гоч обнаружил в Фае некоторые запасы нерастраченного тепла и был окончательно покорен. Смысл происшедшего остался ему, впрочем, непонятен, и Фая, растроганная его неопытностью, обещала ему «привыкнуть», а также «перестать стесняться».

Невпрус сделал свое дело, но это не принесло ему радости. Во-первых, он терял в Гоче благодарного собеседника, во-вторых, уже начинал сожалеть, что бедный юноша, поселившись в горной республике, так и не увидит ни степей, ни приморья, ни готических соборов, ни древних русских монастырей, что он не воспарит душой в театральной зале или наполненной тихим людским шорохом публичной библиотеке. Невпрус был горячий патриот Родной Империи и неутомимый путешественник. Естественно, что он ждал единомыслия от своего восприемника. Впрочем, полной ясности с Гочем пока еще не было, и Невпрус не торопил события. В понедельник канатка встала на профилактику, и вся лыжная публика возвращалась воскресным вечером в город (в республике был практически один город, он же столица республики, населенная горожанами в первом и от силы во втором поколении, людьми, нежно привязанными к городской жизни).

У Невпруса еще оставались в городе кое-какие командировочные дела. На худой конец он мог придумать себе какое-нибудь небольшое дело на каждый день, например зайти на почту, на базар или в Союз писателей, а потом, утомившись, погреться на зимнем солнышке в городском сквере, прежде чем отправиться на отдых в гостиницу. И конечно же, он почти ежедневно встречался в городе со своим подопечным. Гоч жил теперь у Фаи. Они пока не могли сочетаться официальным браком, потому что у Фаи еще не было развода, а у Гоча – вовсе никаких документов. Впрочем, всему «Энергопроекту» уже было известно, что они муж и жена. Когда Фая уходила на службу, Гоч бывал свободен. Вместе с Невпрусом они ходили в краеведческий музей и на базар или же, сидя на скамейке в сквере перед памятником какому-то древнему поэту, созерцали линию гор, подступающих к столице.

– Хорошо в городе, тепло, – говорил Гоч, и Невпрус понимал, что друг его сам себя уговаривает, отгоняя неизбежную тоску по горным вершинам и безлюдным снегам. Гочу нравилось в городе многое. Он любил, например, изобилие восточного базара и веселую толчею у горзагса, где наряженные в серебристую одежду юные пары под свиристение музыки шли на регистрацию брака. Однажды Фая и Гоч были приглашены на свадьбу к сослуживцу. Свадьбу праздновали в городском ресторане «Быр-Тер-Кала», хотя и не самом лучшем, но далеко не худшем ресторане города. Гоч восхищенно таращился на панораму ущелья Быр-Тер-Кала, намалеванную на стенке ресторана, слушал разухабистую музыку оркестра и наблюдал пляски энергетиков, которые становились все неистовей. Потом Гоч попробовал вина. Позднее он так описывал Невпрусу свое ощущение:

– Мне показалось, что я оступился и лечу в пропасть. Было страшно – и прекрасно. А назавтра во дворе сосед дал мне зеленый порошок. Я положил его под язык, и снова кружилась голова, как над пропастью, где река. Ты летишь, падаешь, но не разбиваешься…

– И не блюешь тоже? – брезгливо спросил Невпрус, который был отчасти зануда и полный трезвенник.

– Нет, только чуть-чуть тошнит. Зато как страшно, и как хорошо.

– Такие люди, как ты, спиваются, – предостерег Невпрус.

Гоч еще дважды бывал в ресторане и даже научился танцевать.

– Мне бывает так жарко! – рассказывал он. – Все кругом веселы. Только чуточку слишком пахнет потом…

Как-то поутру Невпрус и Гоч совершили автобусное путешествие за город, на толкучку, где продавали баранов. Бараны шарахались от Гоча, он жадно вдыхал запах овчины и обводил ближние горы тоскующим взглядом. Невпрусу пришла в голову мысль, что у себя в горах Гоч время от времени отлавливал и съедал барана. Невпрус поморщился, однако по здравом размышлении решил, что, даже если оно так и было, в этих проступках Гоча слабой стороной была не нравственная, а правовая: бараны были чужие, они принадлежали пастухам или колхозам. В то же время у Гоча могла существовать на этот счет своя правовая точка зрения и даже какой-нибудь свой горно-уголовный кодекс. Тем более что ни равнинный, ни тем более общерусский уставы не годились, как он заметил, для здешней жизни вообще.