Текст книги "Последняя шхуна"

Автор книги: Борис Казанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Конечно, и – эх, какое это счастье! – принадлежать к когорте избранников, у кого и бот и карта, и оружие, и запас продуктов НЗ – для независимого плавания…

Вот они!

На стене столовой, под переходящими знаменами прошлых лет, висели фотографии награжденных зверобоев.

Герой Социалистического Труда – один, Вершинин.

Трое с орденами Ленина – Батек, Бочковой, Фридрих Геттих – в нем узнал «аристократа».

На «четверке» Сучков и Садовничий, – с орденами Трудового Красного Знамени, и Трунин – с «доблестью».

Погибший не был награжден ни орденом, ни медалью – должно быть, за неимением имени, по причине родового клейма. Для него уже было освобождено место в центре, пустовавшее до обновления, поскольку родовое клеймо снимается смертью.

Писака подумал, что не сможет улечься в его койку до обновления имени героя.

Тогда и произойдет полная замена.

Все решит хранительница «Моржа».

Кто знает, может быть, для него эта ночь последняя вообще.

В случае с ним не было ни клейма, ни посрамления рода, а существовала реальность без всякого исхода.

Поэтому, если не произойдет спасения, то в этом доме, куда он вошел, он спасет себя сам, как моряк, которого заменял сегодня.

– Почему сидишь, ничего не кушаешь?

Напротив усаживалось крохотное существо, с белыми зубками, с пушком на щеках, с омулетом, раскачивающимся на шейке без единой складочки. Молодая или нет, она с тех лет, как в ней определились формы, расположилась в них, не подозревая о текущих столетиях.

Вот сидит, в белом передничке и косынке буфетчицы, высоко поднятой дикорастущими волосами.

Писака ответил дружелюбно, как она и спросила:

– Не хочется есть.

– Надо есть, чтобы быть здоровым.

– Разве я тебе кажусь больным?

– Нет, ты большой красивый парень, – ответила она без заигрывания и, приподнявшись, овеяла себя подолом платья, как опахалом, показав то, что он и предполагал.

– Как тебя зовут?

– Тува.

– Тува – это страна.

– Да.

Тува, овеясь, аккуратно расправила платье на коленях и застыла.

«Что ее ждет? Ночь с Вершининым?»

По громкой трансляции разнесся голос Батька:

«Писака к капитану!»

Тува придержала его за руку и произнесла, прослеживая, как в гадании, линии на его ладони:

– Ты что так задумм…вваешься? Не задумм…ввайся так никогда!

– Не буду.

Войдя в рулевую рубку, он услышал голос Вершинина из своей каюты, который запальчиво произносил то удаляющимся, то приближающимся голосом:

− «Он нужен нам, как великий моряк, зверобой, а не защитник животных! Вот такому я и поставлю памятник! А за животных пусть природа беспокоится, и эта сраная наука, у которой на каждый волос котика поставлено клеймо диссертанта. Захочет Бог – меня приберет, а пока есть я, мы на Шантарах хозяева и властелины!»

На этом запале он и выкатился на писаку в своем самодвижущемся кресле из спальни – с белыми бровями, гневно сведенными к переносице, и сверлящими белыми глазами, воззрившимися на него: чего пришел? или я тебя вызывал?

При виде капитана писака ощутил знакомый трепет, но без всякого ущерба для личной безопасности.

Вершинин, разогнавшийся в кресле для довершения тирады, уехал обратно в спальню с кроватью из красного дерева и занавесками из толстого бархата с драконами.

Принялся там кататься, чтобы обрушиться на скорости уже на писаку.

Тот разглядывал обитель капитана, куда уж, точно, уборщик не подпускался.

Свет зеленой лампы, похожей на цветочную вазу, обливал карты на столе, просмотренные и развернутые для просмотра, испещренные пометками. На специальной тумбе с ватманом, наклеенном на алюминиевый лист, сведения, почерпнутые из них, продавливались в виде контуров, а уже из них составлялась, по—видимому, «секретная карта Вершинина», о которой упоминал Сучок.

Люстра из рулевого колеса бросала из угла дополнительный свет на книги, тяжелые, как плиты, и на норденовский хронометр на приставном столике. Заводился он, как знал писака, в левую сторону по сигналам ритмичного времени, принимаемым со специальных станций по азбуке Морзе.

Там было много чего!

Вершинин выкатился незаметно и начал несколько рассеянно:

− Ты к нам пришел, и мы тебя берем. Но ты должен знать, на каких условиях. Ты уже не станешь зверобоем и лишаешься всяких привилегий по законам нашего сообщества: пая, званий, наград, страхового обеспечения. «Морж» не несет никакой ответственности, если ты зарядишь винтовку не с той стороны и оставишь в Костроме вдову—сироту с десятью детьми—сиротками. Это тебя от многого и оградит, между прочим, что ты сам себе голова. Но ты должен понимать: ты не делаешь никому никакой замены.

«Что же ты тогда оставляешь мне, стол изобилия?» – подумал писака, не придавая грозным словам капитана особого значения.

Он знал, что, если уж они его взяли, то не для того, чтобы сделать изгоем своего братства.

Батек, стоявший в угодливой позе у несгораемого шкафа, телепатически прочитал мысли писаки.

– Ты получишь зарплату командира бота, – уточнил он, прикуривая без звука и развеивая дым осторожно невесомой лапой. – То же самое, что пай, но из другого ящичка.

– С этого рейса я не хочу слышать ни о каких «командирах»! – раздражительно повернулся в его сторону Вершинин. – Нам предстоят прогулки за зверем, а не его поиски. Чтобы быть командиром бота, надо научиться, в первую очередь, считать до 36 (румбовая картушка на ботах с пропуском нолей). А если компас испортился, то – заметить это по звездам, и нее более. Любой ребенок до 9 лет на это способен! – Вершинин впился белыми глазами в писаку. – Кудря решил, что мы будем тебе платить за это большие деньги?

– Я видел Кудрю всего один раз, с восьми до полдевятого…

– А он тебе уже наобещал всякого!

Вершинин проехался туда—назад, успокаивая себя от самого же, и подкатился как можно ближе.

– Вот сейчас я к тебе и приехал! Того зверя, что мы нашли, нам еще хватит. Ты писака, и это время используй! Как писака, ты подпадаешь под наш закон, и он в том, что если ты размотал свою ручку, то ты сидишь за своим штурманским столом, а не чистишь на камбузе картошку! Как писака, ты вошел в свой дом, ты сам его открыл и имеешь в нем все права, как любой из нас.

До писаки постепенно начали доходить слова Вершинина: его взяли на «Морж» как человека свободной профессии, выделяя на воплощение его замыслов солидную стипендию из капитанского фонда. Правда, представления о доме у него и у Вершинина не совсем сходились, но если исходить из того, что писака – изгой всего человечества, то Вершинин для него – лучше отца родного.

Пытаясь объяснить необъяснимое, писака подумал, что в самом человеке порой сокрыт некий необъяснимый фокус проявляемого к нему отношения. Это тайный знак, может быть, божеская печать, чем он себя выдает: к себе склоняет или же от себя отвращает. Надо, чтобы сложились счастливые признаки, по которым тебя признает толпа.

Не обладай он такими признаками, и не проверь подтверждениями, не замышлял бы и не держал в голове никакие красивые книги.

Вершинин, по нахмуренным бровям, собирался, видно, сказать, чтоб писака с этой минуты забыл сюда дорогу. Но внезапно все нарушила своим появлением какая—то бабища, которая побывала с визитом на «Морже» и пришла откланяться.

Она выглядела, как белая фарфоровая кукла, если возможно вообразить себе куклу с ее фигуру, и с настолько выдававшейся грудью, что ничего за ней не видела. Наполнив собою всю комнату, она б смела Вершинина с кресла, если б не подоспел на выручку Батек.

Видя, что писака стоит на месте, старпом, получившийся заодно сегодня и его нянькой, даже в эту минуту не преминул напомнить, что ему надо делать:

– Отдохни, через полчаса на руль.

Выходя, уже затворяя за собой дверь, писака замер от привидишегося: Вершинин, разбойничьи свиснув и размахнувшись из—за уха, с треском приложил к голой жопе фарфоровой куклы судовую печать.

Палуба опустела, ушел последний раз бот.

Писака побродил в неопределенных поисках, не связанных с отдыхом, пока не увидел боцмана, одинокой фигурой возившегося с цепями на баке.

Теперь ему хватит работы до самого Якшино: втащить эти цепи, приклепывать к ним якорь, испытывать на грунте, прилаживать к клюзам «Моржа». И этот дракон ничем не отличался: похожий на жучка, с постной ухмылкой, в футуристских сапожках, на которых были оставлены пробы кисти всех покрасок.

Весь день ощущая перед ним вину, писака подошел и тронул боцмана за рукав:

– Я не курю, могу уступить тебе свою норму курева.

То была фантастическая уступка, на какую можно приобрести друга или раба! Уже произнеся слова, писака чуть было не взял их обратно: еще не все кончено! Да и откуда он знает, что сумеет воздержаться от папирос?

Однако боцман к удивлению отказался и произнес с ущемленной гордостью, топнув, как растерев окурок:

– Я не побираюсь у командиров.

Писака не установил на нем особых разрушений, если не считать двух синяков, поставленных, впрочем, так метко на оба глаза, что он как вооружился круглыми очками с синими стеклами. Все ж это было мстительное разрушение: один глаз у него косил неправильно и, припухнув, вываливался из оправы.

Бесцеремонное устанавливание писакой его ауетичности сбавило боцманский гонор и подвинуло на душевные откровения:

– Моя жена сошлась с ботсгалтером…

– С бюстгальтером?

– Нет.

– С бухгалтером?

– Да…работает за дверью «Посторонним вход воспрещен». Я вижу раз, прием! – идет с моей женой. Думаю: давай с него сниму носки! Подхожу, прием: «Снимай мои носки!» – так они от меня убежали… – стеклышко засверкало налитой слезой. – Я хочу сыну к педальной машине «Ракета» моторчик от мотопеда присобачить, – поделился он своей мечтой, и добавил, перескакивая с пятое на десятое: – Думаешь, легко под ним было лежать? Он мне отпердел два уха, сейчас аукаются, как в лесу…

Писака вспомнил, что в каюте Вершинина не обошел вниманием и его самодвижущееся кресло, пытаясь представить, как под ним мог укрепиться боцман и прокататься весь день.

«Как я смогу написать о том, чего не в состоянии представить?» – подумал он со страхом.

Время сокращалось, как шагреневая кожа, и пока ни с какой стороны не предвидилось спасения.

Писака огляделся с беспокойством.

Тут он заметил, как со стороны неосвещенного борта открылась дверь, и из надстройки вышел Фридрих Геттих, а за ним и его подружка.

Буквально с мгновения, как он увидел «аристократа», тотчас определил его как своего потенциального спасателя. Поддавшись сомнамбулическому состоянию, в котором ощупью продвигался к чему—то, он, к ним подойдя, догадался, что его выбор в немалой мере зависел и от подружки Фридриха, показавшейся в темноте необыкновенно похожей на его подружек, как складывающейся из двух половин в один плод.

Возможно, что в этом была и невольная подводка под неосмысленно преследуемую им цель, но как есть.

Фридрих обильно мочился в узкий шпигат, создавая брызги.

Он был в незастегнутой черной бархатной рубахе, необыкновенно красивый, с черным от ледового загара лицом и светлыми глазами, прямо фосфоресцирующими в темноте.

Опознав писаку, он не удивился и объяснил:

– Належался, вылетает, как из ружья…

Подружка его, обходя брызги со стороны писаки, навалилась на него кентавром из двух его подружек. Почувствовав, что его сейчас стошнит, писака с отвращением оттолкнул ее. Он расстегнулся и тоже начал лить, как будто и не побывал недавно в уборной. Фридрих чуть подвинулся, и они симметрично распределились вокруг шпигата, целиком отдавшись мочеиспусканию.

В этом месте планшир шхуны был расширен и укреплен бортиком штормового ограждения, и девице, заждавшейся, пока любовник и его дружок себя освободят, пришла фантазия пройти по планширу, как по парапету. Она взобралась на него, сняв туфельки, и, находясь в неудобной позе и нуждаясь в опоре, чтоб выпрямиться, проговорила капризно:

– Фридрих, дай руку! Оторвись от свого хера, наконец!

Тут он, незаметно переложив член, сильно толкнул ее с той стороны, с какой она не ожидала. Девица упала в воду с идущей шхуны, даже не успев издать возгласа.

Наклонившись с борта, писака увидел, как она выбиралась на отмель, хватаясь за мокрый песок, плывший под руками. Фридрих глянул тоже и равнодушно выкинул следом ее туфельки.

– Не захотела идти на печать к Вершинину, – объяснил он, застегиваясь. – Будет или уважать наши традиции, или летать с борта.

Писака, поддавшись единению, сделал было порывистый шаг навстречу, уже собрался на слова, но его остановило не то предубеждение насчет тевтонского имени, не то инстинкт подсказал, что его спасатель еще не явился.

Он отступил, погасив порыв, и опомнился.

Фридрих заметил некую странность в его поведении и, засмеявшись, положил руку на плечо:

– Писака, я видел, как ты следил за моей девчонкой! Если и тебе такие нравятся, то в следующий раз устроим бордель на четверых?

– Согласен.

– Пойду кальмара готовить, – спохватился он, – никто, кроме меня, его не приготовит.

Писака постоял, как бы снова забыв, куда идти и что делать.

Он почувствовал, что в том сроке, что он себе назначил, есть инстинктивное понимание экстремальной ситуации.

По всем признакам, спасение должно двигаться, придти, явиться.

Возможно и так, что оно уже в нем есть, но еще недостаточно осмысленное, чтоб выявить водоросль и ее удалить.

Скорее всего, все те слова и действия, а так же впечатления от них, что он воспринимает и впитывает из окружающего, теряют взрывную силу на приеме. В нем не срабатывает внутренний детонатор, чтоб родилась уничтожительная волна и достала до нее.

На корме завизжала лебедка, поднимая на палубу пришедший бот.

Тут же «Морж», повернутый на этот раз человечьей рукой, начал отрываться от Петровской косы.

В рулевой защелкали тумблеры, затрещал телеграф, загудел локатор, шхуна начала стремительно разворачиваться, поплыли в головокружении темные холмы.

Он помнил эти меловые обрывы, рябившие пестротой сорочьих яиц, и зеленоватую воду под ними, и оскомину, что оставляли во рту эти, не пачкавшие прозрачную воду, проржавленные суденышки, покачивающиеся на непомерных глубинах.

Он ощутил непомерную тоску, что сила натуры начинает перевешивать в нем уже не сопротивляющийся, отрывающийся от пуповины текст.

Конец?

Писака шагнул в темень, готовый к высвобождению от счастья, грянувшего на него с такой мощью, что он не в силах перенести. Однако в темени его он нашел, и теперь держал его за руку. Он ничего не говорил, это было мгновение мужского единения, на которое способны эти люди.

Внезапно он прижался к нему, и он опознал его по ране на щеке, похожей на открытую внутренность:

– Писака, – проговорил он, – я брат твой…

Писака упал на колени:

– Я тону, там все остались, они меня тянут за собой…

– А—а, эти, – сказал он, думая о своем, и так, словно ничего того, о чем сказал писака, не происходило и не существовало вовсе, а если и помещалось в какой реальности, то не имело никакого отношения к писаке, ничем его не задевало и не касалось никаким боком. – Что тебе до них? Прислушайся, что я тебе сказал: я брат твой…

Произнеся это, он в него этим проник, нащупал в нем водоросль и ее зарезал.

Писака, чувствуя, как она в нем повисла, оторванная, еще не соображающая, что на издыхании или уже издохла, бросился к шпигату – и жестоким приступом рвоты подвинул ее из утробы, и она поддалась, пошла – под судорожные всхлипы и спазмы, и она показалась и начала выходить из горла: вонючая, дохлая, отверстая и кровоточащая вырванностью, в радужной помойной пленке, и, выплеснувшись слизистым увесистым сгустком, скользнула в шпигат – и смылась буруном от идущей шхуны.

Пару минут, и он уже стоял у рулевого колеса.

«Морж» делал первые шаги в проливе, и впереди зажегся багровый Марс.