Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Горбатов Борис Леонтьевич
Возвращение

Борис Леонтьевич ГОРБАТОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Рассказ

Кровь не успевала замерзнуть на клинках, такая была рубка. Горячий пар шел от белых дубленых полушубков, такая была скачка. Трое суток в седле, трое суток в боях, только снежный прах из-под копыт, да храп коней, да свист шашек, да алые башлыки за спиной как крылья. И, как во сне, хутора, пожары, дороги, косматый дым над станицами, кровь и пепел на снегу, и над всем – острый запах горячего конского пота, гари и дыма, старый, знакомый запах боя.

Победа окрыляет. Люди забыли о сне, об отдыхе. Одубели ноги в стременах, на валенках ледяная корка, обветрились, облупились лица, от победного казацкого гика охрипли глотки. Драться! Гнать и настигать врага, рубить на всем скаку, как лозу, поганой крови не стирая с шашек! И трофеи считать некогда, и трофейный коньяк пить некогда – гнать и гнать, вызволять родную донскую землю.

Еще долго могли без устали драться и нестись сквозь косматую снежную степь люди, да кони выдохлись, кони оказались слабее людей. Седые от инея, измученные, они дрожали всем телом, дышали трудно и хрипло, жадно глотали морозный воздух. И, взглянув на них, майор Дорошенко, командир казачьего полка, с сожалением понял, что и коням, и людям, а вероятно и ему самому нужна передышка. Он сказал адъютанту кратко:

– В станице людям и коням отдых. До зари.

Казаки вошли в станицу поздним вечером. И все было как всегда в эти дни. Бабы, смеясь и плача, припадали к стременам, обнимали ноги казаков, заглядывали в глаза и искали среди этих богатырей в мохнатых, покрытых снегом бурках своих мужей и сынов. И каждой казалось, что обязательно должен быть здесь, среди этих родных людей-освободителей, он – самый родной и желанный.

Штаб разместился в теплой просторной хате. Майор Дорошенко, отдав необходимые распоряжения и убедившись, что все в порядке, кратко сказал адъютанту: "Пошли!" – и вышел на улицу. Адъютант тотчас же выскочил вслед за ним, едва успев набросить бурку на плечи.

Адъютанта майора звали Васей Селивановым. Он только недавно с великим нетерпением окончил училище и с великим рвением выпестовал себе усы, полагая, что без усов нет казака. Нынешние бои были его первым огневым крещением. Его первый бой был победным боем. Он не знал горьких дней неудачи. И война представлялась ему такой, как он видел ее в эти три дня. Рубка лозы – вот что такое война. Веселая рубка лозы.

Майора Дорошенко он уважал, даже почитал, но немного побаивался. Побаивался не только как начальника, но и как человека. С веселыми, беспечными, легкими людьми Вася сходился быстро, хмурых же побаивался всегда, а майор Дорошенко был непонятно хмур, и молчалив, и лицом умен. Не таким должен быть казак, по мнению Васи, – казак воюет весело, и гуляет весело, и умирает весело, а у Дорошенко и в бою брови насуплены, губы сжаты и горькие морщинки у рта. Но однажды довелось Васе увидеть, как блестят мрачные глаза майора – страшным огнем горели они, братцы мои, и Вася вдруг почувствовал себя желторотым мальчиком и догадался, что есть в этой войне, и в жизни, и в людях что-то такое, чего еще не дано ему понять и почувствовать. Но об этом некогда было Васе подумать, веселая рубка лозы захватила его целиком. Одно только правило положил себе Вася по отношению к майору: лишних вопросов не задавать, понимать с полуслова, а длинные беседы держать при себе.

И сейчас, на улице, он не стал спрашивать Дорошенко, куда они идут ночью, молча шел вслед за ним и даже догадок особых не строил. "Верно, караулы проверять идем".

Но Дорошенко вдруг остановился у одной избы и постучал в оконце.

– Куда это мы, товарищ майор? – невольно вырвалось у Васи.

– В гости.

Дверь распахнулась, и на пороге появился старик с лампой. Он удивленно всмотрелся в гостей и, вдруг узнав, радостно заулыбался.

– Господи боже ж мой, – засуетился он, – товарищи, да пожалуйте, пожалуйте ж в хату. Как же так? Боже ж ты мой, радость какая!

Казаки вошли в избу. Было в ней пусто, и холодно, и одиноко, и Вася никак не мог понять, что им делать тут, в этой хате бобыля.

Майор тяжело опустился на лавку. Он молча следил за тем, как суетится старик, потом протянул к огню руки, сперва левую, на которой не хватало пальца, потом правую, и казалось, что за этим он и пришел сюда, – вот так посидеть у огня, помолчать, обогреться после дороги. Потом он потер руки, пальцы хрустнули, и поднял голову.

– Стало быть, не признал ты меня, дед?

– Ась? – удивленно отозвался старик.

– Не узнал, говорю?

Старик нерешительно подошел к нему и всмотрелся.

– Не взыщи, батюшка, – виновато сказал он, – памятью слаб.

– А мы встречались. И недавно. Целые сутки я у тебя жил.

– А-а, – обрадовался старик, – жил, жил... Много вас тут прошло, жило. Как же... только когда ж это?.. Запамятовал, не взыщи...

Майор вдруг резким движением сбросил с плеч бурку, и, отстегнув от ремня полевую сумку, швырнул ее на стол. Вася следил за ним недоумевающим взглядом. Ничего не мог понять он в этой встрече. Майор что-то достал из сумки, выложил на стол, и Вася увидел, что это были георгиевские кресты два серебряных крестика на стареньких, потертых ленточках.

– Возьми свои кресты, дед! – громко произнес майор.

Старик растерянно взглянул на кресты, потом на майора, потом на кресты опять.

Вдруг он испуганно съежился.

– Может, я, – пробормотал он, – может, что обидное я сказал тогда? Может оскорбил?

– Нет, чего уж, – усмехнулся майор.

– Оскорбить не помышлял. А только на сердце у меня в ту пору горько было. Может и сказалось что невпопад, тебе в обиду. Так ты, родимый, не осуди.

Вася сидел теперь, широко раскрыв глаза, и глядел на этих непонятных ему людей и все не мог сообразить, что между ними вышло.

– Дождевая вода, и та горькая, потому она и камень долбит, – произнес майор. – Нет, я не обиделся на тебя, дед. Жесткие были твои слова, уж на что я камень, а и меня продолбили.

Старик машинально взял кресты в руки и потер их шершавой ладонью. Тускло блеснуло серебро под огнем лампы.

– У меня за немцев кресты, – дрогнувшим голосом сказал он, ерманцами мы их тогда звали. Уж рубили, рубили! ты не вини, родимый, старого человека. Горькое у меня в ту пору сердце на вас было...

– А у меня? – вдруг закричал майор, да так, что Вася даже вздрогнул. – А у меня тогда не горькое было? Думаешь, дед, легко мне было командовать "на конь" и прочь? Легкое, думаешь, дело из родных станиц уходить?

– Большое тогда отступление было, – пробормотал старик.

– Мне, может, каждая слеза станичной бабы в душу падала, душу жгла, горячо продолжал майор. – Мне, может, каждый младенческий крик сердце на куски разрывал. Ведь и мои где-то так тоже... – Он заскрипел зубами и замолчал.

С минуту длилось молчание и в тишине было явственно слышно, как хлопает о ставни ветер, словно птица крылом. Майор вдруг подошел к старику и, глядя на него в упор, бросил отрывисто:

– Помнишь, что ты крикнул мне... когда кресты бросал?

– Как не помнить, – пробурчал дед.

– И я помню. "Ироды, – крикнул ты мне, – опозорили вы русскую славу, опозорили!" – и швырнул свои "Георгии" в пыль. Так?

– Так, – хмуро отозвался старик.

– Я те кресты поднял. Черт его знает, всего навидался я на своем веку, не человек стал – камень, а крик твой, дед, до сих пор у меня в ушах звенит. Я ведь все понял, все понял: за кого ты счел меня тогда, что ты обо мне, казаке, думал. Вот твои кресты, дед. Я их три месяца за собой таскал. В сумке были, а словно я их на груди носил. Тяжелые твои кресты, дед. Тяжелые! Возьми их назад. Хочешь – на груди носи, хочешь – в сундук спрячь. Спроси у моего адъютанта, он тебе расскажет, как мы твоих ерманцев лупили. Не хуже вашего, дед. Расскажи ему, Вася.

И вдруг он расхохотался громко и весело, и это было в первый раз, что видел Вася майора смеющимся.

– Признал теперь, дед? Вспомнил? – смеялся майор.

– Признал, – улыбнулся и дед, – как не признать.

Он взял со стола лампу и поднес ее прямо к лицу майора. Огоньки загорелись в мрачных глазах Дорошенко.

– Ну, такой же? – усмехаясь, спросил он.

– Словно бы у тебя на лице рубцов прибавилось. Ась?

– Казаку рубец, что георгиевский крест, – награда, – снова усмехнулся майор. – А и у тебя, дед, словно бы морщин больше стало!

– Война, сынок, всех метит. Военного человека шрамом, нас, отставных, морщинкой. – Он поставил лампу на стол и вздохнул. – Как морщинам не быть! Что мы тут без вас пережили... Старики бывало ко мне сойдутся. Беседуем шепотком. "Ты, – говорят они мне, – Тимофей, старый казак, воевал, кавалер. Тактику и стратегию понимаешь. Как, мол, по-твоему что дальше будет?" А какая у меня, товарищи, стратегия? Карт у меня нет, плантов нет, известия, и те редко доходят. Видывал я старых немцев – ерманцев, поглядел и на нонешних. По моей стратегии выходит: должны мы фашиста побить, такой я себе план строил. А покуда он по моей хате ходит, моими половицами, как хозяин, скрипит... эх! – он задумался на минуту. – Или еще бабы забегут, то одна, то другая. "Ты б пошел, дед, – кудахчут, – артиллерию б послушал. Наступают наши аль отступают?" Ну, выйдешь на бугор, обернешь на восток ухо, слушаешь... Ветер шумит в степи, артиллерия бьет... Ухо слышит: уходят наши, удаляются. Ухо слышит, а сердце не верит. Не верит сердце, товарищи, уж такое у меня, у старика, сердце. Не верит оно, что может немец русского человека одолеть. Ну, вернешься к бабам и шепчешь им: "Не сомневайтесь, мол, ждите, вернутся наши, не обманут". Вот вы и вернулись, – он вдруг по-стариковски всхлипнул, затрясся весь, – вернулись, родные. Не обманули!

– Не обманули, дед?

– Не обманули.

– Эх, дед! – майор вдруг пошел к нему и крепко стиснул за плечи. Эх, казачина!

Даже Васю взволновала эта сцена, чуть не всхлипнул и он. До сих пор земля, на которой он дрался, казалась ему только полем веселой сечи. А сейчас, словно края раздвинулись, и увидел он дали, и всю землю под кровью и пеплом, и курганы в степи, и как стоят на них, обернув на восток скорбные лица, наши люди и прислушиваются. Ветер ли то шумит, или наши идут? Беда ли то хлопает крыльями, или, наконец, свобода?

– Что ж, долго погостите у нас али как? – улыбаясь и вытирая слезы, спросил старик.

– До зари, дед, – ответил майор. – Не одни у меня твои кресты, дед, не один ты ждешь. И за Северным Донцом дела у нас есть. И в Донбассе ждут. А в Запорожье ждут меня мои... – Он запнулся и через силу закончил: Может, одни могилы меня там ждут, все одно торопиться надо.

– Эх, беда какая, – всплеснул руками старик, – и угостить-то нечем! Все проклятые гитлеровцы вытаскали.

– Найдем! Вася, фляжку! Давай, дед, стаканчики. Да вот есть один.

– Нет, постой, – хитро усмехнулся дед, – этот не годится. Я сейчас.

Он подошел к двери, поднял половицу и нырнул куда-то под пол. Скоро он появился оттуда. В руках у него были три старинные казацкие червленые чарки.

– Дедовские, – торжественно произнес старик, ставя чарки на стол, уберег от немцев.

Майор стал медленно наливать водку.

На заре полк уходил из станицы. Откуда-то из-за Дона поднималось и растекалось по небу огромное красное солнце, и лучи его, как золотые сабли, замахнулись уже над Северным Донцом, словно солнце перешло в атаку.

Глядя на это солнце, встающее над синей от мороза степью, старик сказал майору:

– Кровавый этот год будет, сынок. Ишь, заря какая.

Он стоял, осененный солнцем, седой, худой, без шапки, и голос его звучал пророчески:

– Великая сеча будет, сынок, ох, великая! И в той сече погибнет, расточится враг. И люди очистятся, и братья соединятся, и мать встретит сына, и жена – мужа, и дети – отца.

Отдохнувший конь бодро взял рысь и вот уже вынес майора за околицу и понес, и понес навстречу новым боям и сече.

А старик остался у околицы. Долго с завистью глядел он, приложив ладонь ко лбу, на гарцующих казаков. И вздыхал, что молодость прошла и не вскочишь теперь на доброго коня, не понесешься в сечу рубить ерманца... Потом повернулся и пошел в станицу. Нынче условились старики собраться в колхозе поглядеть: чем весну встречать, чем пахать, чем сеять.

А над станицей, над степью, над казаками, окутанными снежной пылью, все выше и выше поднималось солнце, кроваво-алое, веселое, молодое солнце сорок третьего года.

1943