Текст книги "Полуденные экспедиции: Наброски и очерки Ахал-Текинской экспедиции 1880-1881 гг. Из воспоминаний раненого. Русские над Индией. Очерки и рассказы из боевой жизни на Памире"

Автор книги: Борис Тагеев

Соавторы: Александр Майер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Теперь, читатель, поднимемся снова на холм, так как пора пить чай, а после чая составится маленький штоссик. Приятная свежесть сменяет раскаленный зной дня; обитатели кибиток и палаток сидят у входа на складных стульях и курят, наслаждаяь dolce-far-niente. Темнота наступает быстро, и лиловые краски Копет-Дага и Персидских гор приобретают более темные оттенки.

Мысли невольно принимают сентиментальный характер под впечатлением хора солдат, затянувших заунывную песню. На темно-синем небе зажигаются одна за другой звезды, но луна еще не показалась из-за гор; вот, наконец, и царица ночи начинает слабо освещать верхушки хребта матовыми лучами, подымается все выше и выше и заливает своим бледно-голубым светом всю равнину, отражаясь в зеркальной поверхности ручья.

Глиняная башня, в полуверсте расстояния, кажется каким-то призраком в белом саване. Картина чудная, на душе и хорошо, и щемит сердце отчего-то. Внизу блестят огоньки костров, разложенных верблюдовожатыми, и гортанная речь их далеко разносится в ночной тишине. Нет-нет и на коновязи послышится ржание бьющихся лошадей и окрик артиллериста или казака: «Ну, легче, дуй-те горой» – и снова все погружается в тишину. Но вот слышится голос денщика коменданта: «Самовар подан, ваше б-дие». Подполковник В – ов, задумчиво смотревший на равнину, медленно подымается с походной табуретки и, захватывая ее с собой, приглашает нас выпить чаю. Но чай без водки и закуски немыслимая вещь; в той же кибитке, где мы были ранее с вами, читатель, на столе стоит самовар и дымящийся шашлык: сначала закусим, а потом выпьем чайку; уютно, хорошо чувствуешь себя в обществе славных товарищей; разговор вертится на разных случаях, на предположениях о движении вперед и на происшествиях дня.

Часов девять вечера.

– А что это транспорт не идет?.. Пора бы, – говорит молодой артиллерист, ни к кому в отдельности не обращаясь. Никто не успевает ему ответить, как дверь кибитки отворяется, просовывается голова нашего ветеринарного врача, изрекающая: «Транспорт показался, господа». Вся компания бросает чаепитие и устремляется из кибитки встречать транспорт.

Великое дело в жизни гарнизона маленькой крепостцы приход транспорта! Есть надежда получить письма, газеты; являются арбы торговцев-армян с разными яствами и питиями; от начальника транспорта узнаешь разные новости из тыла или из передового отряда, смотря откуда двигается транспорт, словом – развлечение большое.

Версты три от Бендессена, по дороге в Ходжа-Калу, виднелось облако пыли, среди которого иногда выделялось нечто блестящее и затем снова пропадало: это луна играла на штыках роты, конвоировавшей транспорт. Слышался глухой шум массы двигавшихся животных и людей, и иногда чуть слышно выделялся скрипучий звук, но не было возможности отличить, крик ли это верблюда или скрип арбы. Уже совсем близко от Бендессена виднелись человек пять всадников, быстро приближавшихся рысью; у двух или трех фигур блестели погоны.

– А вот и еще партнеры для штосса, – заметил радостно Александр Иванович Сл-кий, командир охотников, храбрейший офицер и страстнейший любитель азартных игр.

Фигуры подъехали к подножию холма, послышалось приказание подольше водить лошадей, и через несколько минут наши глаза узрели, кого посылает нам в гости судьба. Приехали два пехотных офицера и казак, за ними шел джигит-туркмен, привезший почту. Офицеры оказались знакомыми всем нам, и вот вся компания гурьбой вернулась к чайному столу, где вновь приезжие начали рассказывать новости и утолять свой голод и жажду. С нетерпением следим мы за распечатыванием комендантом большого пакета с почтой. Каждый интересуется получить весточку с далекого севера и узнать новости из газет. Вот и письма, месяца полтора или два путешествующие из России. Нарасхват берутся газеты и узнается, что творится в цивилизованном мире.

Наиболее интересное читается вслух, и неописуемая радость выражается на лицах при известии, что буры поколотили англичан и что дела их в Кандахаре очень плохи. Несчастливцы, не получившие писем и не успевшие поживиться газетами, расспрашивают вновь приезжих о делах в тылу, узнают чекешлярские новости, справляются, как идут дела с доставкой провианта и войск с западного берега Каспия и о том, когда, наконец, есть надежда двинуться под Геок-Тепе.

Но вот приезжие утолили наконец свой голод и жажду, главные газетные новости узнаны, предметы разговора истощились, пора наконец приняться за карты.

Я не принадлежу к числу людей, защищающих картежную игру, хотя и сам не прочь иной раз поставить «туза в цвет и в масть по рублю око»; бесспорно, азартная картежная игра развивает дурные инстинкты в человеке, разжигает его страсти и приучает к мысли о возможности легкого обогащения, так как ни один истый игрок, садясь метнуть малую толику, не допускает мысли проиграть; итак, безусловно, азартная игра вещь безнравственная, но… Здесь читатель, наверное, подумает, а может быть, и громко скажет: «Ну хорош гусь: только что высказал ходячие истины о безнравственности игры и осмеливается еще ставить но!»

Да, читатель, не во гнев вам ставлю «но» и продолжаю далее.

В походе, там, где полный недостаток пищи для ума, где те же люди, случайно сведенные судьбой, составляют в течение долгих месяцев замкнутое общество, элементы которого не обновляются, где все давно переговорено, где каждый узнал привычки и характер другого до мельчайших подробностей, где поэтому царствует скука и невыносимая апатия, игра в карты, по-моему, не является таким пороком, как в центрах общественной жизни, в больших городах, где жизнь дает все средства развлекать ум, где исполнение обязанностей гражданина и семьянина не дает времени скучать, где, следовательно, карты являются приманкой для быстрой и легкой наживы. Всему свое место: в обществе людей, измученных однообразной жизнью, где никто не может поручиться за полтора часа дальнейшего существования, игра не является пороком и не производит на постороннего наблюдателя того чувства нравственного омерзения и негодования, которое должно являться при взгляде на толпу игроков, окружающих с искаженными страстью лицами рулетку в Монако, куда их привело желание легко и быстро нажиться. Итак, читатель, отнеситесь снисходительно к этому злу, общераспространенному повсюду: как в походе, под кровом палатки, где «гнется» офицерство, так и в Питере в чертогах знатных людей, «винтящих по высокой», и посмотрим на игру.

Со стола убраны все принадлежности закуски и чаепития. Две свечи поставлены на углах, и лежат чистые листы бумаги по числу играющих.

Публика рассаживается, распечатаны несколько колод карт.

– Ну, господа, кто же держит банк? – спрашивает усатый сотник, постукивая колодой карт по столу.

Ответом служит молчание.

– Если никто не хочет, я заложу, – отзывается молодой моряк.

– Нет, нет, господа, – говорит комендант, – это не модель. Вынимайте карты, и у кого младшая – тот банкомет; в банке не меньше двадцати пяти рублей серебром; сорвут – можете заложить еще раз, а затем банк переходит поочередно слева направо. Согласны?

Предложение нашего милого коменданта принимается с шумным одобрением. Жребий выпадает Сл-кому, командиру охотников. Пока Александр Иванович Сл-кий старательно мешает карты, я воспользуюсь свободным временем, чтобы обрисовать его наружность и характер, так как читателю этих очерков еще не раз придется сталкиваться с ним.

Высокого роста, широкоплечий, Александр Иванович имел вид молодого человека лет 19, хотя на самом деле ему было уже 24. Едва пробивающиеся белокурые усики мало гармонируют с погонами капитана армии. Серые глаза смело и даже вызывающе смотрят на свет Божий. На тонких губах почти всегда играет саркастическая улыбка; лицо бледно, но не имеет болезненного вида, и в минуты душевного волнения эта бледность сменяется нежным, ровным румянцем – а глаза темнеют и взгляд их становится пронизывающим. Описав наружность Александра Ивановича, перехожу к краткой истории его жизни.

Будучи по происхождению поляк, он воспитывался в одной из гимназий, откуда и был исключен, как говорится, «за громкое поведение и малые успехи в науках». Пребывание в нескольких других учебных заведениях окончилось столь же печально: резвая натура мальчика не поддавалась умерщвлению по правилам сухой педагогики, не входила в тесные рамки нашей убийственной школьной жизни.

Как раз в это время начиналась хивинская экспедиция.

Мальчик, не достигши еще 16 лет, пошел вольноопределяющимся и преодолел все трудности степного похода; пылкая, сумасшедшая храбрость его была вознаграждена двумя крестами и званием унтер-офицера, но и тут случился казус, испортивший карьеру молодого человека. Во время дела батальонный командир Александра Ивановича, какой-то бурбон, изволил себе выбранить его так, как у нас расходившийся старший офицер относится к матросу.

Бешено вспыльчивый Сл-кий, не думая, что он делает и чем поплатится, приложился в своего свирепого командира и тррах…

Пуля, к счастью Александра Ивановича, попала в другое животное, а именно в лошадь, на которой восседал батальонный командир.

Военно-полевым судом Александр Иванович был приговорен к расстрелу, но генерал-адъютант Кауфман помиловал его и ограничил наказание разжалованием в рядовые с лишением двух знаков отличия военного ордена.

Два года тянул он солдатскую лямку, наконец штраф был снят, и он получил право поступить в юнкерское училище. Два года пробыл он там и вышел перед турецкой войной с полными баллами по наукам, но с невозможной отметкой за поведение, что и лишило его возможности окончить по первому разряду.

В турецкую кампанию он командовал охотниками Елизаветпольского пехотного полка, был несколько раз ранен, получил чины подпоручика и поручика и орден Св. Владимира 4-й степени. В первую Ахал-Текинскую экспедицию Александр Иванович, состояв при князе Долгоруком, отбил десяток тысяч баранов с полусотней казаков. Не буду распространяться обо всех его подвигах, скажу только, что человек он безусловно храбрый, во время опасности находчивый и хладнокровный, в общежитии хороший товарищ, к сожалению, немного заносчивый и вспыльчивый. Когда я познакомился с Александром Ивановичем, он был уже капитан и получил за экспедицию 1879 года Станислава на шею и золотое оружие.

Само собой понятно, что у него была масса завистников, пользовавшихся малейшим поводом, чтобы чернить его и вредить ему в глазах начальства, а он своим вспыльчивым, заносчивым характером давал немало поводов к этому. Позже, описывая рекогносцировку аула Нухур, я сообщу вам, читатель, обстоятельства, заставившие Сл-кого выехать из отряда, не будучи даже награжденным за его блестящее дело на колодцах Кара-Сенгер; случилось это вследствие особенной доверчивости генерал-адъютанта Скобелева, чересчур верившего словам и интригам казачьего полковника Ар-аго; впрочем, об этом впереди. Теперь, познакомив вас с личностью Александра Ивановича, буду продолжать рассказ далее.

– Господа, готово! – обращается Александр Иванович к играющим, вынимая из бокового кармана сюртука толстый бумажник и выкидывая на стол 25-рублевую бумажку.

– Ва-банк, – мычит свирепо казак, вытаскивая из колоды карту, оказавшуюся восьмеркой пик. Александр Иванович поворачивает колоду лицом вверх, и – о несчастный сотник! – восьмерка убита на срезке.

– Атанде, – еще свирепее рычит казак, – ва-банк на ту же карту.

Играющие придвигаются ближе: карта в 50 рублей серебром; Сл-кий хладнокровно мечет, на пятом абцуге карта сотника еще раз убита, и он шлет в банк 75 рублей серебром.

Начинается новая талия. Гардемарин, долго выбирающий карту, изрекает:

– Десятка бубен в цвете и в масть по полтиннику око.

– Ты знаешь ли, – обращается к нему артиллерист, – что эта карта может выйти очень большая?

– Знаю, – сердито отвечает моряк и впивается глазами в карты, равномерно падающие направо и налево.

– …Шесть, семь, восемь, – шепчет он, считая абцуги.

– Да чего считать, на двадцатом абцуге направо в цвет и в масть, – говорит артиллерист.

– Типун тебе… да на! – вскрикивает гардемарин.

– Десять да одиннадцать абцугов – двадцать один, пять за круглое – двадцать шесть, в цвет – вдвое… Пожалуйте двадцать шесть рублей, – обращается он к Александру Ивановичу.

– Да вы запишите за мной и идите углом, – советует тот, тщательно раскладывая колоду четырьмя кучками и складывая потом кучки крест-накрест.

Как все игроки, он суеверен и придерживается известных правил при тасовке, как-то: раскладывания на четыре кучки, снятия одной карты снизу и т. д.

Комендант, до этого времени сидевший и смотревший только на игру, выбрал карту, положил под нее что-то и, подвинув к банкомету, невиннейшим тоном заявил:

– Под картой фигура.

Публика пришла в оживление.

– Ох, брандера подпустил, – вздохнул Александр Иванович и начал метать.

Король упал направо, но В-ов покачал отрицательно головой; дама была дана, но и на этот раз на вопросительный взгляд банкомета последовал отрицательный кивок коменданта.

– Сойдите с карты, – предложил Александр Иванович.

– Что вы, Бог с вами, из-за чего я буду вам дарить, – возразил с улыбкой комендант.

– А вот я вас сейчас накажу за самоуверенность, – ответил банкомет и… положил валета налево.

В – ов, не торопясь, открыл карту, и Александр Иванович, к своему ужасу, узрел под картой портрет Екатерины Великой!

– Банк сорван, я думаю, – сказал гардемарин, – но я раньше получаю двадцать шесть рублей.

Тяжко вздохнув, подвинул банкомет кучку денег своему счастливому сопернику и полез в карман за новой двадцатипятирублевкой.

Полковник В-ов отдал моряку двадцать шесть рублей и, подозвав вестового, подал ему десятирублевую бумажку с приказанием принести три бутылки пива; бутылка пива в это время стоила у нас в Бендессене три рубля. Цена хорошая, не правда ли, читатель?

– Ну-с, господа, новый банк, авось он будет долговечнее старого, – проговорил Сл-кий, приготовив карты.

– Ва-банк, – крикнул моряк.

– Ну и убьют, – философски заметил артиллерист, все время стоявший позади него.

– Вот зловещая птица! Понятно, если ты пророчишь, а сам не играешь, то добра не будет… Так и есть – убили, – с грустью добавил он и послал деньги в банк.

Второй банк оказалось сорвать труднее, чем первый.

Счастье буквально повернулось к понтирующим спиной, Александр Иванович бил беспошадно. В самое короткое время банк достиг рублей шестисот, так что не было надежды сорвать его, не рискуя сильно проиграть.

– Ну, господа, стоп пока, закусим, выпьем пива, а потом и будем продолжать, – заявил комендант.

Моряк сидел насупившись: он проиграл триста рублей, на которые собирался купить себе «текинского коня».

– Что, брат, продулся? – поддразнивал его артиллерист. – А вот завтра напишу Николаю Николаевичу, он тебя разнесет.

– Убирайся ты… видишь, человек в горе, а ты пристаешь, – вскипятился гардемарин и с ожесточением затянулся чуть не целой папиросой.

Сотник сидел тоже сумрачный: он проиграл рублей двести.

Не в характере моряка было долго грустить. Бросив папироску, он повернулся на одной ноге, дал так называемого киселя приятелю своему артиллеристу и, став среди кибитки, расставя ноги и засунув руки в карманы, докторальным тоном произнес:

– Судьба, сегодня проиграл – завтра выиграю.

– Эй, сотник, теперь фуражные деньги хорошие, о чем печалиться! Выпьем, душа-человек! – И, достав из-под кровати бутылку коньяку, будущий адмирал хватил прямо из горлышка и передал казаку. Последний сразу повеселел и, пробурчав что-то под нос, поднес бутылку ко рту и очень долго смотрел вверх, так что Александр Иванович, окончив считать выигранные деньги, нашел нужным отнять драгоценную влагу.

Посмотрев на свет и промолвив: «Ишь ведь, хохол, сколько выцедил», – он приложился в свою очередь и докончил бутылку, которую артиллерист налил наполовину водой и с невинным видом поставил опять на место.

– Вот и выиграл детишкам на молочишко, – заметил Александр Иванович, усаживаясь на постель коменданта.

– Все равно не впрок, проиграешься, – заметил сотник.

– А не проиграется, так ведь завтра пойдет в горы и все равно ухлопают, – промолвил прапорщик-самурец, тоже отдавший «сотенную» Сл-кому.

– Чтоб вам пусто было! – вскричал Александр Иванович. – С какой стати ухлопают? На меня еще пуля не вылита.

Вошел комендант, выходивший посмотреть, как разместился вновь прибывший транспорт.

– Ну и темень, господа, – обратился он к офицерам, – и нужно же луне заходить так рано, как раз когда у нас внизу транспорт совсем беззащитный. Наверное, ночью пальба будет.

– Это совсем не кстати, – заметил Александр Иванович, – мне вставать в четыре часа утра, а тут еще ночью беспокоить будут.

– Я не понимаю, для чего вставать, – возразил артиллерист, – ведь каждому из нас известно, что стрельба в аванпостах не есть что-либо серьезное, а подползание отдельных текинцев, так из-за чего взбудораживаться?

– Да, брат, с такою философией когда-нибудь и без головы останешься, – послышался голос моряка, улегшегося на двух табуретках в неосвещенной кибитке, – десять раз это может быть вздор, а в одиннадцатый – серьезное нападение. Да и сам ты, брат, ведь только на словах беспечен, а помнишь, четвертого дня в потемках выскочил по одному только выстрелу из кибитки в полном неглиже, обалдел и схватил меня за шиворот с требованием картечи?

Общий хохот окончательно сконфузил бедного сонного артиллериста.

– Да что вы ему верите! – оправдывался он. – М – р был сам в одном сапоге и с переполоху шашку надел через левое плечо, а туда же смеется, что я в темноте принял его за фейерверкера.

– Что же ты так в одном сапоге и был во время тревоги? – спросил сотник.

– Понятно, нет, – отвечал гардемарин, – вижу, что все спокойно, крикнул Хрящатого и стал надевать другой сапог, а надеть впотьмах такую махину нелегко! – И он при этом показал действительно длиннейшие сапоги, четверти полторы выше колен. – В это время, – продолжал он, – с аванпостов раздалось выстрелов пять, а так как снимать легче, чем надевать, я снял оба сапога, схватил берданку и побежал с Кочв – м на аванпосты; изодрал ноги, как черт знает что, теперь не знаю, как пойду завтра в горы.

– Вот, охота пуще неволи, шляться по горам! – заметил, зевнувши, сотник.

– Ты, кавалерия, этого удовольствия не понимаешь, да потом и против цинги полезно; у меня, брат, ноги пухнуть стали.

– И для чего это моряков сунуло в степь? Решительно бесполезный народ на суше, – поддразнивал артиллерист.

– Решать этот вопрос не твоего ума дело, – огрызнулся моряк.

– Цыц вы, ребятишки, – шутливо крикнул комендант, – чем спорить, лучше выпьем, закусим, да и на покой.

На столе уже стоял сыр, холодная говядина и неизменные сардинки.

Комендант нагнулся и вытащил из-под кровати бутылку, в которой был коньяк, теперь замененный водой.

Артиллерист не выдержал и фыркнул. Сотник засунул оба свои громадные уса в рот и еще сдерживался. Гардемарин начал надуваться от внутреннего смеха и ежеминутно готов был разразиться хохотом.

Комендант налил воображаемого коньяку в стакан и ахнул, но так комически, что вся публика разразилась гомерическим хохотом. Гардемарин, лежавший на табуретках, хохотал до того, что табуретка выскочила из-под ног и он слетел на пол; комендант, не знавший виновников опорожнения бутылки, переводил свой недоумевающий взгляд с одного на другого. Наконец публика успокоилась и трое виновных покаялись.

– Ну, что теперь делать? – спросил комендант. – Посылать поздно.

– Как поздно? – зарычал казак. – Всего половина первого, армяшка должен открыть, вы только скажите, что для вас, а не отпустит, так… – И казак докончил жестом, проведя рукой по нагайке, висевшей рядом с шашкой.

– Ну, так пошлем, – согласился комендант.

– Нет, господа, позвольте уж мне устроить маленькую пирушку, так как я сегодня в изрядном выигрыше, – отозвался Александр Иванович. – Я пойду к армяшке и притащу, что у него есть лучшего.

Предложение его было встречено общим одобрением.

– Черт знает что, как ни бьешься – к вечеру напьешься, – с видом покорности к предопределениям судьбы произнес артиллерист и вышел из кибитки вслед за командиром охотников.

Темная звездная ночь окутывала своим мраком все окружающее. В нескольких шагах от кибитки, в редуте, едва виднелся силуэт артиллериста-часового.

В воздухе царила мертвая тишина; только где-то далеко кричал шакал, подражая плачу ребенка; крик этот то приближался, то удалялся, смолкал на минуту и снова проносился в воздухе, раздражая нервы молодого человека, стоявшего на краю обрыва.

Под ногами у него, в долине, светился огонек потухавшего костра; он то вспыхивал и своим красным пламенем на мгновение освещал арбу, казавшуюся фантастически высокой, то потухал и едва выделялся светлой точкой в общем мраке.

Но вот до слуха артиллериста донесся голос Александра Ивановича:

– Ну вставай, что ли!

Как-то странно звучал этот голос из мрака, из глубины нескольких десятков сажен, доносившийся на вершину холма. Снова послышался тот же голос:

– Лучше вставай сам, а то подыму нагайкой! Ну же!

Прошло несколько времени, и до слуха подпоручика донесся короткий сухой звук: шшлеп, шшлеп и недоумевающе болезненное восклицание: «A-а, ой!» – это Александру Ивановичу удалось наконец разбудить армянина.

– Пойти разве, помочь ему нести бутылки, – пробормотал артиллерист и стал осторожно спускаться по крутой тропинке, извивавшейся в темноте беловатыми зигзагами. Он прошел уже добрые три четверти пути, как вдруг услышал издалека донесшийся окрик аванпостного часового: «Кто идет?» Через мгновение тот же оклик, но уже повторенный беспокойным голосом и затем – тррах, тах-тах, тррах! – четыре выстрела гулко загремели в ущелье, перекатываясь по горам и повторяясь бесконечным эхом Бендессенских холмов.

– Начинается спектакль, – проворчал артиллерист, попробовал, легко ли вынимается из ножен шашка, и уже без всякой осторожности стал сбегать по тропинке.

Эти четыре выстрела произвели необычайную перемену в тихом, сонном лагере; повсюду слышны были крики: «В ружье!» Казачья труба неистово играла тревогу. Верблюды подняли рев, так как бесцеремонные солдатики, спеша на свои места, пробирались между спутанными «кораблями пустыни» и беспокоили их; лошади на коновязи начали биться и ржать, перепуганные верблюжьим ревом. Персы, не отличающиеся храбростью, стали взбираться на холм и своими гортанными криками увеличивали суматоху; двое из таких храбрецов, лезших гуськом по тропинке, на свое несчастье, натолкнулись на артиллериста и в мгновение ока полетели с двух сажен высоты в ручей, напутствуемые энергическими: кепе-оглы! (самое забористое татарское ругательство) – сердитого подпоручика.

Слышался звонкий голос Сл-кого, разносившего своих охотников за медленное выстраиванье фронта.

– Какие вы охотники, бабы! Вам, чертовым куклам, юбки надеть надо! Сто раз вам говорено: не одеваться, а брать ружье, подсумок и хоть голым становиться во фронт! Последний раз вам повторяю, а еще раз случится – вся команда простоит во фронте до утра. Пока разойтись, да быть по первой команде готовыми, а то ползут, точно… – сделав очень нелестное для охотников сравнение, Александр Иванович исчез в темноте.

Артиллерист между тем уже подходил к аванпостам. Шагах в двадцати перед ним едва виднелось нечто двигавшееся.

– Кто идет? – крикнул ему темный силуэт.

– Солдат, стой! Что пропуск?

– Гайка!

– Проходи!

– Вы, ребята, стреляли? – спросил офицер.

– Никак нет, ваше б-дие, соседний пост, – отвечал старший в звене, беря на плечо.

– А вы ничего не видели?

– Никак нет, слышали, как что-то прошуршало перед нами, а видеть – ничего не видали.

– Посматривай хорошенько, ребята, а то ведь эти прохвосты подкрадутся, так и оглянуться не успеешь, как горло перехватят.

– Оно точно, ваше б-дие, больно уж ловкий народ.

– Что тут между вами и соседним постом, нет ям или рытвин? А то пойдешь да и свалишься.

– Никак нет, камнев только, ваше б-дие, много. Да позвольте я вас проведу. – И услужливый солдатик повел артиллериста к соседнему посту.

Здесь за старшего был вольноопределяющийся, хороший знакомый его, который и рассказал, что они слышали долгое время шорох и наконец явственный шепот, так что он и приказал выстрелить, после чего послышался легкий стон и шум катившихся камней.

Узнав, в чем дело, подпоручик отправился обратно и наткнулся на коменданта, шедшего в сопровождении прапорщика Коч – ва справиться о причине пальбы. Несмотря на уверения артиллериста, что все благополучно, комендант все-таки продолжал путь к аванпостам, а подпоручик полез на холм и в комендантской кибитке нашел Сл-кого, расставлявшего на столе разные деликатесы, приобретенные от так неделикатно разбуженного армянина.

Лагерь начал успокаиваться, и только в комендантском дворце было суетливое движение: готовился лукулловский ужин.

Не буду подробно описывать этого ужина; много елось, говорилось, но более всего пилось; и только когда вершины гор осветились мягким, розоватым светом зари, собутыльники вышли из кибитки покурить на свежем воздухе. Было довольно холодно, и собеседники кутались в бурки.

– Однако пора собираться в дорогу, – промолвил, потягиваясь Сл-кий. – Что же, идем вместе или нет? – обратился он к гардемарину.

– Идем, – отвечал тот и скрылся в свою кибитку окачиваться водой и собираться в экспедицию в горы.

Через час внизу холма была выстроена охотничья команда во фронте. Солнце играло на штыках и освещало своими косыми лучами разнообразные, живописные костюмы охотников. Два казака держали под уздцы двух вьючных лошадей.

– Смирр-но! – крикнул фельдфебель, увидя подходящего Александра Ивановича. Он был в высоких сапогах, неизменных красных туркестанских кожаных штанах и сюртуке, в руках кавалерийский карабин.

Гардемарин, ему сопутствовавший, был в синей матросской рубашке, высочайших сапогах, с револьвером набоку и карабином на перевязи через плечо.

– На плечо! – рявкнул фельдфебель.

– Здорово, молодцы! – обратился Александр Иванович к охотникам, окидывая фронт опытным взглядом.

– Здравия желаем, – радостно крикнули головорезы, приветствуя любимого начальника.

– Песенники, на правый фланг! Рота направо! Ряды сдвой! Шагом марш!

Впереди шагал Александр Иванович с гардемарином. Песенники затянули «Ах вы сени, мои сени!..», и охотники отправились на поиски приключений в горы. В одном из следующих очерков читатель узнает подробности об этих прогулках в горы, иногда кончавшихся нешуточными делами с неприятелем, а теперь пожелаем охотникам всего лучшего и поставим точку.