Текст книги "Короткие истории юриста-международника"

Автор книги: Борис Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Через некоторое время Коля начал тихо напевать какую-то народную песню про кудрявую рябину под окном, которую отец срубил по пьянке на дрова. Напевая, он слегка даже подвывал, что придавало его пению вкупе с ползанием по полу издевательский характер. Это вносило некоторое развлечение в наше ползание, нежное проглаживание и осторожное прощупывание руками коврового покрытия на полу, но строгий Гусев, учуяв что-то неуставное, потребовал прекратить пение. Коля затих.

Вскоре, в самом углу переговорной, у входа, где мы раньше не ползали, Уткин вдруг вскочил и объявил, что между плинтусом и ковровым покрытием нашел заколку для волос, по всей видимости женскую, которую он тут же вручил Гусеву для исследования и оценки. Находясь в положении партера,[8]8
    Партер в греко-римской борьбе является частью схватки наряду с борьбой в стойке. Положение партера определяется по так называемому правилу трёх точек – у одного из борцов три точки находятся в контакте с ковром: две руки и одно колено или два колена и одна рука. Именно в последней позиции я и находился, подняв правую руку в безуспешной попытке привлечь к себе внимание.


[Закрыть] я мог видеть только, что это была не просто заурядная невидимка, а заколка с каким-то украшением типа простенькой эмали или стекляшки.

Никакой ценности она из себя не представляла, к улетевшему бриллианту отношения не имела, но свидетельствовала то ли о неосмотрительности наших сотрудниц, приводивших здесь в порядок свою прическу, то ли о бурных или даже низменных страстях, кипевших в этой переговорной и сопровождавшихся разбрасыванием заколок. В любом случае она говорила о невнимательности и халатном отношении к своим обязанностям наших уборщиц, которыми, кстати сказать, были жены наших же сотрудников. Гусев повертел в руках заколку, пристально одним глазом довольно долго рассматривал ее, глубокомысленно хмыкнул и пробурчал: «Разберемся». Затем сунул заколку в карман и самым суровым образом (т. е. с использованием ненормативной лексики) потребовал от нас продолжения поисков.

На каком-то этапе нашего пресмыкательства по полу Гусев сказал нам, что аналогичный случай с пропажей бриллианта из такого же пакетика имел место года два-три назад во Франкфурте, в отделении торгпредства, в примерно такой же переговорной комнате. Там тоже долго искали, все перетрясли и прощупали, но поначалу ничего не нашли. Только смекалистый работник службы безопасности додумался протрясти все шторы в этой переговорной, и оказалось, что бриллиант, прыгнув, как и у нас, из своего пакетика в результате его резкого и неосторожного вскрытия, «приземлился» в верхней складке шторы окна и лежал там, ожидая прибытия спасателей.

Я высказал свои сомнения, поскольку, по моим воспоминаниям, применительно к нашей ситуации бриллиант не улетел так высоко и далеко, чтобы долететь до окна и складок занавесок у потолка. Тем не менее, мы тут же перетрясли все занавески в переговорной комнате (тяжелых складчатых штор там не было), затем нежно руками прощупали практически каждый сантиметр этих занавесок, но ничего не обнаружили, хотя все вздрагивали и с надеждой смотрели на того, кто замирал, нащупав узелок в шторе. Потом головы и плечи опускались, и прощупывание штор продолжалось. Бесполезно!

Положение получалось дурацкое. С одной стороны, мы обшарили и проверили буквально каждый сантиметр комнаты, убедившись, что бриллианта в ней нет, а с другой стороны, это означало, что кто-то из нас двоих эту самую драгоценность, грубо говоря, попер. Я подумал о том, что знаю Колю Уткина не так долго, где-то с год, и не так близко – пару раз выпивали на приемах, но семьями не общались. Мог ли он свистнуть бриллиант? Да вполне! По задумчивому выражению лица Коли понял, что такие же мысли пришли и ему в голову. Однако, вспомнив, что подумав на невинного – уже согрешишь, я отогнал от себя эти нехорошие мысли в сторону, но затем еще больше расстроился, поскольку не находил ответа на вопрос – куда делся бриллиант.

Усевшись на полу, я заявил Гусеву, что дальнейшие поиски бесполезны. Уткин присоединился ко мне и одновременно предложил использовать в качестве судна вазочку с комода, поскольку мóчи терпеть уже нет. При этом заявил, что декоративную композицию торгпредши мы, конечно, из вазочки вынем и сохраним для дальнейшего использования.

Гусев в ответ на это спокойно заявил:

– Будем вас, ребята, раздевать и проверять. Пока вы еще не ходили в туалет, не имели возможности сбросить ценность или перепрятать. Иного выхода нет. Раздевайтесь!

– Вы не имеете такого права, личный обыск возможен только по специальному разрешению, – возмутился я, хотя внутренне был спокоен, поскольку мне скрывать было нечего, возмущалась лишь моя юридическая душа, обеспокоенная нарушением гражданских прав.

– А мы вот сейчас запросим разрешения у Валентина Александровича, он как торгпред у нас и Бог, и царь, и воинский начальник, – ответствовал Гусев. Он снял трубку и сообщил торгпреду о том, что будет проводить личный досмотр, как договорились. И пошутил: «Валентин Александрович, я же Вам говорил, что в каждом человеке можно найти что-то хорошее – если его хорошо обыскать, ха-ха! Приступаю!»

Стало ясно, что вопрос с начальством согласован и придется разоблачаться. А что делать?

– Шмонать будете? – вдруг перешел на тюремный лексикон Коля Уткин, вообще-то вполне интеллигентный парень.

– Вот именно, – сказал как отрезал Гусев.

Мы начали снимать пиджаки, развязывать галстуки и расстегивать рубашки, демонстративно потряхивая ими перед Гусевым, который, тем не менее, брал каждую вещь, прощупывал ее, выворачивал карманы, мял в руках и снова тряс, а затем довольно-таки брезгливо отбрасывал проверенное барахло на стул в углу комнаты.

Все это напомнило мне неоднократно рассказанное моими старшими родственниками и знакомыми, а также виденное в кино и описанное в литературе проведение обысков в годы сталинских репрессий, которые тогда еще совсем недавно, буквально несколько лет тому назад происходили в реальной жизни. Все это обсуждалось и осуждалось не только в наших головах, в разговорах, беседах, но и в общественном мнении страны. Тогда уже началось зарождаться и формироваться сопротивление давлению государства, его силовых органов, по привычке разминавших свои мускулы на безответном населении. Это сопротивление, правда, вскоре ослабло, а потом и заглохло, но в тот момент идеи справедливости и законности еще бурлили в мозгах молодого поколения.

– Я догола раздеваться не буду, – решительно объявил я, – имейте совесть! У вас же нет никаких оснований подозревать нас в краже!

– Мы ни в чем не виноваты, – включился в перебранку Уткин, – может быть, здесь дырка или щель какая-нибудь где-то. Мы же не должны за все здесь отвечать!

– Думаете, что повеселились, напортачили и пошли? Как говорит наш торгпред: «Баран бараном, а рога задаром». Вы что, хотите с бриллиантом отсюда даром выйти – так это не выйдет. Снимайте штаны, дураки! – бросил нам в ответ безжалостный Гусев. – А то из вас котлеты сделаю.

Мы поняли, что крепостную стену в лице Гусева нам не преодолеть, и начали расстегивать брюки.

– Жалко, что нам не доверили обыскать Любу, – вполголоса обратился ко мне Уткин, снимая брюки и пытаясь их аккуратно сложить по отглаженным складкам. Я оценил его чувство юмора и хотел было посоветовать ему быть во время личного досмотра Любы поосторожней, учитывая известный всем в торгпредстве ревнивый и даже лютый нрав Колиной супруги, как в ту же секунду на столе защелкал – или лучше сказать, зазвенел – искомый нами бриллиант. Он неспешно вывалился на стол из манжеты Колиных брюк на глазах всех присутствовавших и даже немного как бы демонстративно прокатился по столу, искрясь всеми своими пятьюдесятью семью гранями. Остановившись, бриллиант как бы просигналил – а вот и я!

Мы с Колей практически задохнулись, потеряв дыхание от неожиданности, переходящей в радость, а Гусев досадливо щелкнул пальцами.

Не успел он дощелкнуть, как мы с Уткиным, толкаясь и отпихиваясь друг от друга в майках, трусах[9]9
    Сейчас мне эта пробежка напоминает известные сцены в одной из лучших советских комедий «Джентльмены удачи», где якобы беглые сидельцы в трусах и майках изображают спортсменов из общества «Трудовые резервы».


[Закрыть] и с брюками в руках рванули по коридору к туалетам – вот там-то и наступило настоящее облегчение.

На последовавшем незамедлительно после обнаружения бриллианта и натягивания брюк совещании у торгпреда все присутствовавшие были слегка в приподнятом настроении, которое обычно сопровождает окончание ревизии или отъезд большого начальства. Гусев, правда, пытался поднять вопрос о несоответствии мероприятий торгпредства по сохранности социалистической собственности требованиям времени и возросшим проискам врагов нашего государства. Торгпред, однако, уловив в этом наезд на его ведомство, отметил, что сохранность обеспечена, люди проверенные, все хорошо, и устремив свой взор на Гусева и выставив вперед указательный палец, искривленный в результате отложения солей, пробурчал:

– Я тебе говорил, что из этого роя не выйдет… ничего. Все на месте, все хорошо, никаких пропаж.

Улавливая развитие ситуации, секретарь парторганизации торгпредства, скрывавшийся для конспирации перед итальянскими властями за должностью секретаря профсоюзной организации, подтвердил, что и Коля Уткин, и я имеем хорошие характеристики (члены партии, характер советский, беспощадны к врагам социализма, преданы делу борьбы всех трудящихся – короче, лучше, чем у Штирлица).

Обращаясь к нам, торгпред сказал:

– По-хорошему вам обоим влепить бы по выговору, но я подумаю еще, посоветуюсь.

Все остальные из присутствовавших на совещании хранили многозначительное молчание, сосредоточенно рассматривая свои руки и время от времени поглядывая на торгпреда и кивая головами.

На этом история закончилась, ни выговоров, ни других последствий не было. А жара на следующий день спала, и наступила прекрасная пора итальянской осени, того времени, которое у нас называется бархатный сезон, затем переходящее в бабье лето. На мой взгляд, лучшее время года.

Итальянское сопротивление Хрущеву

Эту историю придется начать издалека. В конце пятидесятых годов прошлого века я был назначен начальником отдела, занимавшегося в нашем министерстве торговлей со странами юго-западной Европы. В тот период времени очень энергичный, тогда шестидесятипятилетний Первый секретарь ЦК КПСС и уже Председатель Совета Министров СССР Н. С. Хрущев надеялся создать себе в мире репутацию не только человека, представляющего самый передовой общественный строй, но и новатора в международных отношениях, первопроходца, разгребающего завалы холодной войны в интересах всего человечества. В таком свете, я думаю, он себя видел, но и на самом деле Хрущев пытался активно развивать международные связи Советского Союза, уже много лет находившегося в своего рода изоляции от мирового сообщества. Эта изоляция началась сразу после установления советской власти в 1917 г. и с небольшими перерывами продолжалась всю ее историю.[10]10
    Надо сказать, что и в нынешние времена она (изоляция) никуда не делась, принимая различные формы и степени интенсивности. Видимо, события в мире и внутри стран развиваются так, что руководители государств по обе стороны изоляции считают ее необходимой и заботливо сохраняют, несмотря на попытки отдельных государственных деятелей сделать ее менее строгой (об одной из таких попыток в этой истории и идет речь).


[Закрыть]

Борьба против изоляции на своих условиях, однако, не очень здорово получалась. Хрущев без особого успеха ездил в США, выступал в ООН, сосредотачивался на Кубе, вдрызг разругивался с Китаем, пытался заработать очки на африканском континенте. В Европе дела шли тоже очень туго: проблемы с западным Берлином и ФРГ, раздоры в соцлагере, особый путь Югославии, ярые антикоммунисты у власти в Испании и Португалии, НАТО, «реваншисты всех мастей» – сложностей у руководителя СССР хватало. Одной из линий на ослабление международной изоляции стала попытка налаживания торговли, расширение круга экономических партнеров Советского Союза.

В рамках этой инициативы были предприняты многие действия, и в небольшой части из них принял участие и я. Мне, в частности, довелось договориться и обеспечить подписание документов об установлении торговых связей с Кипром, можно сказать с благословления архиепископа Макариоса, избранного президентом этого островного государства в 1959 г. Стояла задача приступить и к налаживанию торговли с Португалией, которую с 1932 г. бессменно возглавлял Анто́ниу де Оливе́йра Салаза́р в качестве премьер-министра (закончил свою работу на этом посту в 1968 г.). Поскольку он был ярым антикоммунистом, надеяться на успех при его правлении не приходилось, но забивать гвоздики в фундамент будущего сотрудничества по решению Кремля надо было. Как указывалось в научных исследованиях и публикациях об отношениях СССР и Португалии в тот период, дипломатических отношений не было, официальные контакты фактически отсутствовали, хотя и время от времени совершались небольшие торговые сделки через посредничество третьих стран.

В этих условиях я и прибыл в Лиссабон вместе с коллегой из торгпредства во Франции для встреч с представителями фирм-экспортеров и импортеров Португалии с целью оценки возможного потенциала сотрудничества. Встречи, однако, не состоялись.

Буквально на следующий день после прилета в Лиссабон мой коллега с весьма озадаченным видом сообщил, что меня срочно вызывают в Москву и я должен немедленно выехать в аэропорт и отправиться в Париж, откуда меня переправят первым же рейсом в столицу. Выяснить, в чем причина вызова (или отзыва), мне не удалось, поскольку мой напарник сам ничего не знал – ему позвонили из посольства, отдали приказ и ничего не объяснили.

Через несколько часов я уже летел в Париж. Здесь надо сказать, что со дня смерти Сталина не прошло и семи лет, общий для всех страх необоснованного и необъяснимого самого сурового наказания никуда не делся. За те пару часов полета из Лиссабона до Парижа я перебрал в голове все возможные варианты проколов с моей стороны, ни о какой возможной безобидной причине моего срочного отправления в Москву я и не думал. Ясное дело – раз срочно вызывают, да еще таким экстраординарным образом, значит ничего хорошего меня в Москве не ждет. Была надежда, которая позволяла как-то переносить томительное время полета, и она состояла в том, что в Париже мне все-таки расскажут, в чем дело.

В парижском аэропорту меня встретил суровый и незнакомый мне сотрудник нашего посольства, который протянул билет на улетавший через час самолет «Эр-Франс», взял меня за локоток и проводил на посадку. На вопросы он не отвечал, не улыбался и только сообщил о том, что в Москве все объяснят и растолкуют.

Стало ясно, что дело очень серьезное, иначе меня бы не отправили на иностранной авиалинии. «Аэрофлот» летал в то время четыре раза в неделю, и именно в этот день рейса не было. В советские времена всем нам категорически возбранялось летать самолетами иностранных авиакомпаний. Пользоваться заграничными линиями могло только самое высокое начальство или те служащие, которые получили особое разрешение министра. Моя срочная отправка из заграницы, да еще и на французской авиалинии, то есть отягощенная затратами в валюте, была дополнительным и очень плохим сигналом. Я приуныл.

По дороге в Москву я мысленно еще раз прошелся по всем своим грехам, не обнаружил ничего подозрительного и в заключение пришел к выводу, что, скорее всего, из моего портфеля с секретными документами что-то пропало. Дело в том, что для работы с секретными документами[11]11
    На самом деле и по существу, эти документы не были уж такими секретными. Бóльшая часть из них попадала в перечень такого рода документов только потому, что он был (на всякий случай) сформулирован довольно широко, и в этой связи, кстати, неоднократно подвергался критике и пересмотру.


[Закрыть] нам выдавались очень казенного, можно сказать нищенского вида дерматиновые портфели, которые по окончании рабочего дня опечатывались и сдавались в первый отдел, ведавший секретной документацией. Время от времени работники этого отдела проводили проверку этих портфелей на предмет соответствия содержимого учетным данным, т. е. с целью установить, не имела ли место пропажа секретного документа.

«Наверно, я что-то потерял, – думалось мне, – или что-то куда-то завалилось, подкололось, может, все еще и как-то обойдется». Но холодок по спине уже пошел, настроение совсем упало, в области желудка возникло неприятное ощущение, пошли мысли о жене и детях. За нарушение режима секретности могут и посадить, а если не посадят, то с работы попрут – это точно. А потом пойди попробуй найти место работы с таким пятном в биографии. С трудом удавалось сохранять внешнее равновесие и спокойное выражение лица. Даже приветливые и стройные французские стюардессы, равно как и предлагавшиеся ими дефицитные у нас напитки, в том числе и очень привлекательные спиртные, включая дорогущее французское шампанское, не могли отвлечь меня от печальных размышлений.

Самолет произвел посадку в только что построенном московском аэропорту (впоследствии Шереметьево-1) и подрулил к зданию аэровокзала. Подвезли трап, и около него я увидел черную автомашину.

«Ну все, – подумал я, – конец, допрыгался». И в ту же секунду увидел около служебной новенькой «Волги» моего начальника, нетерпеливо смотревшего на медленно открывавшийся люк самолета. Мне сразу немного полегчало, так как стало очевидно, что речь идет о каком-то деле нашего министерства, как говорится, по специальности, тем более, что рядом с начальником никаких вооруженных лиц в форме не просматривалось. Однако ясности в причины срочного вызова в Москву это не вносило, и когда я встал с места, то у меня ноги от пережитых волнений даже слегка подкосились. Быстро взяв себя в руки, я засеменил на нетвердых ногах по трапу, опираясь для верности на поручни.

В машине мой начальник посетовал на то, что пришлось так срочно меня вызвать в Москву, и сообщил, что буквально на следующий день в Москву приезжает президент Итальянской Республики Джованни Гронки, а в отделе переводов МИДа, который обычно обслуживал переводчиками высшее руководство страны, не оказалось итальянского переводчика. Я так и не понял причины его отсутствия – то ли его вообще не было в штате, то ли он заболел. Меня захватила мощная и одновременно совершенно расслабляющая волна облегчения, не дававшая вникнуть в смысл того, что мне говорил мой начальник. Прозвучало что-то про звонок из МИДа руководству нашего министерства, про нашего заместителя министра, которому я недавно переводил на переговорах с итальянцами и который указал на меня, про оказываемое мне высокое доверие и на не менее высокую ответственность, которая возлагается на мои плечи, и так далее. Я кивал головой, расслаблено улыбался и даже порой неуместно подхихикивал рассказу моего шефа. В голове же крутилась одна мысль – как же все-таки хорошо жить на свете, да еще и на свободе. Покрутившись в голове, эта мысль потихоньку привела меня к выводу, что надо бы и дальше постараться в том смысле, чтобы задержаться в этом состоянии как можно дольше.

А дело было в том, что, попав еще совсем в молодом возрасте, практически сразу после института, на работу в торгпредство СССР в Италии, не зная итальянского (в институте учил французский как основной и немецкий как второй), я рьяно взялся за изучение этого языка, тем более что он близок французскому как один из романских языков. Послали в Италию именно меня потому, что юристов с итальянским языком не было вообще, а работавший в торгпредстве в Риме юрист был пожилым человеком, фронтовиком, ходил на протезе и итальянский выучить хотел, но уже не получалось. Отзывать его начальство считало неудобным, и меня направили к нему как бы на воспитание и обучение, имея в виду отправить фронтовика домой, как только мне удастся стать полноценным юристом торгпредства. Это означало, что только от меня самого, от того, как скоро я смогу овладеть итальянским, зависела моя дальнейшая судьба и карьера.

В советские времена люди, впервые выезжавшие за границу в длительную командировку на 3–4 года, по прибытию к месту назначения переживали известный шок, особенно до конца пятидесятых – начала шестидесятых годов. Шок этот имел место не только по части резкой перемены жизненного уклада и потрясавших воображение простого советского человека товарного изобилия в магазинах, множества почти голых дам в витринах книжных магазинов и на обложках журналов, но и в связи с карикатурами в газетах на самого (!) Сталина, а потом и на Хрущева, не говоря уже о звучавших повсюду рок-н-ролле и буги-вуги.

В этих условиях советскому человеку было непросто найти свое место в чужом окружении и утвердиться в нем. Основную трудность представляла почти для всех языковая изоляция. При мне имели место (и не раз) случаи, когда недавно прибывших на работу из Москвы руководителей их секретарши соединяли с местными партнерами, эти руководители снимали телефонную трубку, слушали звонившего им человека, который, например, хотел представиться или поздравить с приездом, а потом в отчаянии от того, что не поняли ни слова, просто бросали трубку.[12]12
    За этим бросанием, как правило, следовала просьба секретарю или кому-то из сотрудников перезвонить местному партнеру, сослаться на плохую связь и выяснить в чем дело, чего звонил-то.


[Закрыть]

Я это понял, осознал и просто врылся в изучение итальянского днем и ночью, постоянно слушая радио, читая газеты, посещая кино и вступая в беседы со всеми итальянцами, которые не отказывались от разговоров (тех, кто избегал общения, было очень немного, поскольку итальянцы любят поболтать). Через год я свободно говорил по-итальянски, а через четыре, к окончанию срока моей командировки и возвращению в Москву, во владении этим языком, без ложной скромности, мне не было равных. Я мог не только говорить, писать и думать на итальянском, но и сами итальянцы принимали меня почти всегда за своего. Кстати, звучание и интонации итальянского языка сходны русскому, и, если не вслушиваться в смысл, то беседа двух итальянок будет восприниматься как разговор соседок в московском дворике.

Когда Гронки приехал в Москву, я уже несколько лет по-итальянски не говорил, но информация о том, что я большой спец по итальянскому языку, в нашем министерстве утвердилась. Понятно, что при возникновении в наших чиновничьих кругах вопроса о том, кто может переводить на переговорах Н. С. Хрущева и Джованни Гронки с советской стороны, все указали пальцем на меня, тем более, что тематика переговоров обещала быть связанной именно с торгово-экономическим сотрудничеством, т. е. с министерством, где я и работал.

Как известно, при переговорах на более-менее высоком уровне каждая из сторон имеет своего переводчика, который переводит собеседника на родной язык. В этом случае итальянский переводчик, известный в Италии знаток русского языка Серджио Беллармино (наверно – во всяком случае сам Серджио этого не отрицал – один из отпрысков считавшегося добрым и дружелюбным ученого-иезуита и инквизитора, который был к тому же, как ни странно, писателем и гуманистом)[13]13
    Роберто Беллармино – богослов-полемист, кардинал и великий инквизитор католической церкви, главный обвинитель в процессе Дж. Бруно, руководитель первого процесса над Галилеем. Будучи как-то в Италии, в городке Монтепульчано, откуда родом этот инквизитор, я даже останавливался в принадлежавшем ему и перестроенном под гостиницу доме, который до сих пор носит его имя.


[Закрыть] обеспечивал перевод всего сказанного Хрущевым на итальянский. Моя задача состояла в том, чтобы донести до Хрущева на русском языке то, что было произнесено со стороны Гронки. Считалось, что носитель языка (в данном случае я – в отношении русского и Беллармино – в отношении итальянского) лучше сможет выразить и донести до адресата на своем родном языке то, что имелось в виду иностранным контрагентом.

Мое включение в переговоры Хрущева с Гронки в качестве толмача (переводчика) должно было быть быстрым и не предоставляло возможности даже немного расслабиться. Мало того, что беседы между двумя лидерами начинались на следующий день после моего аварийного возвращения из Португалии, мой шеф передал мне две не только очень толстые, но и содержательные по существу папки с материалами, которые были подготовлены Хрущеву для переговоров.

«Ты это почитай, посмотри терминологию, подготовься – и будь готов. Завтра в семь заеду за тобой и поедем встречать Гронки», – сказал мне начальник и укатил. А я пошел в свою семнадцатиметровую комнату в коммуналке (восемь семей, два туалета, две газовых плиты на общей кухне), где жил с женой и тремя детьми. Жена почувствовала, что в моем неожиданном и срочном возвращении домой есть что-то неладное, и с моей стороны потребовалось немало усилий и времени, чтобы привести ее обратно в уравновешенное состояние.

Затем полночи я читал полученные от шефа папки, сверялся со словарем, под утро заснул, но к семи часам был готов и даже энергичен. Видимо, молодость и мощный выброс адреналина сделали свое дело. Выходной костюм, новое пальто, заграничный, но скромный галстук, папка с документами – я готов.

Про помещения, где проходили встречи и переговоры, ничего сказать не могу. Был полностью сосредоточен на своей работе, как бы чего-нибудь не исказить, не переврать и вообще не оплошать. Были беседы даже в Грановитой палате, помню там было как-то темновато. Переводить приходилось и Хрущеву, и Ворошилову, тогда он был Председателем Президиума Верховного Совета СССР и по формальному положению соответствовал президенту Итальянской Республики Гронки, но в переговорах по существу не участвовал. Меня рассмешил один из помощников Хрущева, с которым я стоял рядом во время выступления К. Е. Ворошилова на приеме в честь Гронки в Большом Кремлевском дворце. Ворошилов сказал, что рад приветствовать высокого гостя и как один из советских руководителей с большим удовольствием познакомился не только с Гронки, но и с его супругой. При упоминании знакомства с супругой итальянского президента помощник тихо проговорил: «Когда ж он успел-то». Я с трудом сохранял торжественное и почтительное выражение лица, стараясь не рассмеяться, а Ворошилов продолжал, что это более тесное знакомство позволило «нам лучше узнать друг друга, лучше понять проблемы, интересующие наши страны». Помощник снова хмыкнул и состроил озадаченное лицо. Мне стоило больших усилий удержаться в рамках приличий.

Визит Джованни Гронки в СССР имел большой потенциал для развития отношений СССР с капиталистическим миром, но дальше изложения сторонами своих позиций дело, к сожалению, не пошло. Отношения с Италией как одной из главных стран-участниц гитлеровской коалиции были у Советского Союза натянутыми. Гронки же хотел не только улучшить двусторонние отношения, но и рассчитывал выступить в качестве своего рода посредника между СССР и западными странами, отношения между которыми в связи с германским вопросом в те годы обострились.

С Италией отношения вроде бы налаживались: помимо ряда серьезных дипломатических инициатив по урегулированию взаимных связей буквально за несколько месяцев до визита Дж. Гронки в конце 1959 г. было опубликовано советско-итальянское коммюнике о завершении репатриации итальянских военнопленных, было подготовлено соглашение между СССР и Италией по вопросам культурного сотрудничества, с советской стороны педалировалось развитие сотрудничества КПСС с итальянской компартией. Однако прорыва в отношениях с Западом не получалось, выступить в качестве миротворца не удавалось. На этом фоне Хрущев, видимо, нервничал, понимая, что с завершением визита Гронки уходит редкая в те времена возможность укрепить, помимо прочего, и свои позиции внутри страны как человека, способного успешно и к выгоде своего государства решать международные проблемы.[14]14
    Как известно, это Н. С. Хрущеву не удалось, а с Италией отношения получилось наладить позднее. Первый представитель советского руководства, который совершил официальный визит в Италию, был А. А. Громыко, и состоялся этот визит только в апреле 1966 г. Всего в Италию Громыко с 1966 по 1985 год совершил шесть визитов, примерно раз в три года.


[Закрыть] Кроме того, вскоре, через пару недель, должен был состояться визит Н. С. Хрущева во Францию, к Шарлю де Голлю, но не все ладилось с французской стороной в части согласования деталей поездки, встреч, состава участников, речь даже шла о необходимости переноса сроков пребывания во Франции (в конце концов визит действительно был отложен с формальной ссылкой на грипп Хрущева, но не надолго).

В этой связи (как я понимаю, именно на почве нервозности и возбужденности Хрущева) имел место неприятный для меня эпизод во время беседы Никиты Сергеевича с Гронки с глазу на глаз. В этих переговорах участвовали только два лидера государств, итальянский переводчик и я.

Здесь следует сказать, что с Серджио Белармино, переводчиком Гронки, у меня сложились добрые, можно сказать приятельские отношения. Мы часто вместе ожидали начала очередного мероприятия, прибытия на встречу или отбытия участников восвояси. Много времени проводили по вечерам в посольстве Италии, где остановился Гронки, ожидая, когда он примет перед сном порцию виски – это означало конец его рабочего дня, соответственно и нашего, с последующей возможностью разойтись по домам. Выпив свой виски, Гронки уже не работал и никого не вызывал. После этого Серджио угощал меня итальянским вином, и мы дружелюбно расставались до следующего дня.

Серджио был приятным собеседником, и мы в перерывах между работой в качестве переводчиков коротали время за разговорами. Обсуждали, в частности, имевший место случай с переводом слов Хрущева во время его визита в США. Как рассказывали очевидцы, свое мнение об отношениях между советскими и американскими политиками Хрущев (видимо, в его понимании в порядке шутки) выразил следующим образом: «У нас с вами один спорный вопрос – земельный: кто кого закопает». Сопровождающим лицам и переводчикам в ответ на вопросы американцев о смысле и, понятное дело, уместности такого заявления пришлось немало потрудиться для того, чтобы погасить их возмущение. В конце концов переводчикам удалось убедить американцев, что Никита Сергеевич сказал: «Мы будем жить, когда вас похоронят», имея в виду «Мы вас переживем». Обсудили мы и знаменитую «кузькину мать», грозя показом которой советский лидер привел в замешательство вице-президента США Ричарда Никсона во время известной встречи в Москве на выставке в Сокольниках. Просторечное и даже грубое выражение, означающее «пригрозить кому-либо наказанием, расправой», прозвучало в переводе «показать мать Кузьмы». Посмеялись, немного поспорив о происхождении «кузьки».[15]15
    Согласно Википедии, существует несколько версий «кузьки»: Кузьма в русских пословицах и поговорках представлен как злой, мстительный и драчливый персонаж; Кузьма, кузька – название плётки как орудия домашнего наказания; Кузька – жук-вредитель хлебных злаков, а кузькина мать представляется как ещё более опасное, чем кузька, существо, и т. д.


[Закрыть]

Возвращаясь к тому неприятному эпизоду, о котором я упомянул здесь чуть ранее, надо сказать, что в ходе визита Гронки в СССР Хрущев настойчиво твердил итальянскому президенту о принципе мирного сосуществования в межгосударственных отношениях, о необходимости его утверждения и применения в политике социалистических и капиталистических стран как основополагающего принципа.[16]16
    На XX съезде КПСС в 1956 г. Хрущёв выдвинул тезис о мирном сосуществовании двух различных общественно-политических систем как основном направлении советской внешней политики.


[Закрыть] Это был его конек в вопросах международных отношений, и при всяком удобном и неудобном случае Хрущев пытался развивать эту тему,[17]17
    После того, как во время визита в США сотрудник университета Айовы подарил Н. С. Хрущеву символическую статуэтку свиньи, Никита Сергеевич заявил следующее: «Американская свинья и советская, я убеждён, что они могут вместе сосуществовать» (Согласно Википедии, это имело место 28.08.1959).


[Закрыть] поскольку считал ее своим вкладом в марксистско-ленинскую теорию.

В свою очередь Гронки в ходе выступлений в Москве неоднократно упоминал о необходимости создания атмосферы «более приятного сосуществования между народами», «развивающегося день за днем в направлении понимания и сотрудничества».

Именно эту мысль он стал развивать перед Хрущевым на встрече тет-а-тет, о которой я сказал чуть ранее, заявив, что он выступает не только за мирное сосуществование, но и, как он выразился буквально, за «сожительство» государств с различным общественным строем. «Сожитель» или «сожительница» в русском языке, как известно, имеют значение «любовник» и, соответственно, «любовница». В период встречи Хрущева с Гронки «сожительство» в нашей стране осуждалось, было темой карикатур в журнале «Крокодил», а по партийной линии каралось как аморальное явление. Кроме того, по слухам, – а я уже знал, что министерским слухам надо верить – сам Хрущев жил со своей женой, что теперь называется гражданским браком, то есть именно сожительствовал в терминологии тех лет.[18]18
    Второй женой Никиты Сергеевича была Н. П. Кухарчук, украинка, которая вошла в историю как первая супруга советского вождя, сопровождавшая его, хотя и редко, на официальных мероприятиях. С ней глава СССР прожил более сорока лет в гражданском браке и только в 1965 г. официально зарегистрировал отношения.


[Закрыть]

При переводе «сожительства» я запнулся, пытаясь подобрать правильное слово, чтобы у Хрущева не сложилось впечатление, что Гронки предлагает отношения любовного характера или на что-то намекает. Нужное слово никак не приходило в голову, пауза затянулась. Хрущев вперился в меня свирепым взором, от которого я даже похолодел. Глаза у него стали безжалостными, просто разъяренными и приобрели свинцовый оттенок.