Текст книги "Инквизитор. Часть 6. Длань Господня"

Автор книги: Борис Конофальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Глава 5

Ах, как чудесна была эта книга. Даже название в ней было чудесным: «Метаморфозы». Его так и хотелось повторять и повторять. Метаморфозы. Прелесть. А уж от содержания так и вовсе нельзя было оторваться. И очень кстати книга ей эта пришлась, словно подарок того, кто угадал… или знал её чаяния.

Она читала страницу за страницей, поесть забывая. Да как же тут оторваться возможно, если этот Корнелиус Крон словно про неё писал. Все её чувства описывал и желания. И что делать дальше говорил.

Он писал о том, что она совсем недавно сама в себе обнаружила, о том, как сама может менять себя. Писал о том, что она без красок, подкладок, румян и других женских ухищрений, а лишь волею своею может себя изменить до неузнаваемости. Лишь одним желанием неистовым своим поменять себя на другую. На такую, какой захочет себя видеть.

И с радостью узнавала Агнес, что менять она может и лицо, и руки, и ноги, и зад. И это не всё! И рост, и ширину бёдер, даже волосы! Волосы! Как можно поменять на себе волосы, возможно ли это? А этот великий чародей и магистр писал, что умному человеку или даровитой жене, что ощутили в себе дар, всё им подвластно. И коли дар их велик, а не скуден, то не только плоть грубую могут они менять, не только становиться выше и толще, но и глаза и волосы по желанию своему изменить на нужные им смогут.

И цвет волос? И длину? И густоту? Ах, как захотелось ей знать, даровитая ли она жена или дар в ней слаб.

Агнес вскочила с постели:

– Ута! – закричала она, скидывая с себя дорогую нижнюю рубаху небрежно. – Ута, сюда иди!

Сама стала к зеркалу нагая и разглядывала себя. И всё, что видела она, не нравилось ей. Ноги худы, дыра промеж них, кулак проходит, лобок едва порос редкими волосами, груди тверды и не висят, но малы, а ещё рёбра, а ещё ключицы, а ещё таза кости острые торчат, как у дохлой лошади, что лежит неделю в придорожной канаве.

Девушка, хоть и молода была, а понимала, нет, не желанна она, чего же удивляться, что господин не неё не смотрел, когда рядом эта Брунхильда была. У той-то силы и красоты как у кобылицы молодой. Всё у этой дуры беззубой было: и зад, и грудь, и ноги красивые, и лицо, и лобок чёрен от волос, и рост.

– Ута! – заорала Агнес. – Бегом сюда беги, корова ты дебелая, иначе морду разобью!

Тут же затопала рахоба за дверью, запыхтела, видно, что бежала по лестнице, дверь отворила:

– Госпожа, звали? Что, ужин подавать?

– Свечи неси! – рявкнула Агнес.

– Сколько? – Спросила служанка.

– Много, дюжину неси!

Расставила свечи вокруг, зажгла их. Стала к зеркалу, постояла: да, теперь всё хорошо видно. Взяла книгу, раскрыла на том месте, где остановилась. Стала опять читать, читала про себя, лишь губы от волнения шевелились.

– Волосы, волосы, волосы, – шептала она, подняв глаза от книги в зеркало, – «не глупой силой рук, а лишь дерзновением души, всё презирающей, и волей неуклонной», – повторила она последние строки в абзаце. – «Дерзновением души».

Она смотрела и смотрела в зеркало, ничего не делая, не шевелилась. Едва дышала носом, стояла и просто смотрела на себя исподлобья, чуть наклонив вперёд голову. Повторяя про себя: «Лишь дерзновением души. Лишь дерзновением души».

Свечи помалу оплывать стали, капать воском. За дверью ходила на цыпочках тяжёлая Ута. Прислушивалась, что там у хозяйки. А она всё смотрела и смотрела на себя в зеркало, пока ломить глаза не стало. Кажется… Кажется…

– Ута! – закричала она.

– Да, госпожа, – тут же отозвалась Ута, отворяя дверь.

– Сюда иди, – сказала Агнес и наклонила голову, словно собиралась боднуть служанку. – Смотри!

– Куда? – с испугом спросила глупая служанка.

– На волосы смотри, дура!

– А что там? – подвывала Ута.

Агнес захотелось её убить.

– Смотри, дура, потемнели ли волосы? – еле сдерживаясь, произнесла Агнес.

– Ах! Да! Потемнели, стали темны в корнях возле пробора!

– Потемнели или почернели?

– Ох, дайте разглядеть. Потемнели.

Ах, как ей стало хорошо, хоть и устала она отчего-то, словно целый день в карете ехала, но всё равно хорошо ей было сейчас, значит, не ошиблась она. И не соврал Корнелиус Корн. Девушка снова стала разглядывать себя в зеркале, разгребая волосы пальцами. Нет, не ошиблась, её русые, сероватые волосы немного изменились. У корней волосы стали заметно темнее. Они были всего на вершок от головы темны, остальные цвета прежнего, но изменились, темны у корней.

– Госпожа, да как вы так смогли? – бубнила Ута, всё ещё приглядываясь к её волосам.

– Вон пошла, – сказала счастливая Агнес и поплелась к кровати.

Упала на неё, прямо на перину. Так устала, что укрыться сил не было, все, на что хватило сил, так это крикнуть уходящей служанке:

– Пошла куда? Свечи-то потуши, скудоумная.

Утром, когда ещё темно на дворе было, она, ни поев, ни помывшись, ни одевшись даже, опять к зеркалу, опять за книгу. Как была голая, стала перед зеркалом, даже не стала служанку звать, сама лампы и свечи зажгла. И снова стала читать книгу. Запоминать слова и делать то, что в книге писано. И теперь ей всё легче давалось. Лицо так по взмаху руки меняла. Пока одно научилась быстро делать. Посмотрит на себя в зеркало, и так, и эдак, и справа и слева, а потом рукой перед глазами проведёт – раз! И иная девица стоит в зеркале. Как это удивительно и прекрасно было. Перед ней другая, с лицом не таким, как у неё, с лицом красивым. И её в этом лице нипочём не узнать, разве что по глазу, который косит немного. Да, прекрасно, прекрасно, но этого мало. Она хотела плечи иные. Что бы как у Брунхильды. Что бы ключицы не торчали. И грудь больше, и живот красивый, и бёдра! Ну что у неё за бёдра? Костлявые, угловатые. И ноги! Книга, конечно, книга её поможет. Девушка снова раскрывала книгу, читала и читала. И тут же пыталась сделать, как сказано. Но не всё получалось, как ей хотелось. Уже за окнами посветлело, уже за дверью шебуршала служанка, пахло из кухни завтраком давно, а она всё пыталась так себя выгнуть изнутри, так себя растянуть, чтобы стать новой, саму себя удивить. Выгибалась, напрягалась, старалась, пока силы её не покинули. Даже книга из рук выпала. Мало что сегодня получилось у неё, мало. Пошла она и повалилась на кровать разочарованная.

В дверь поскреблась Ута:

– Госпожа, мыться желаете?

– Прочь! – крикнула она зло, хотя злиться на служанку было глупо.

Ну, не она же в её неудачах виновата. Да и можно ли её старания считать неудачными? Кое-что у неё получалось.

Как была без одежды и простоволосая, так босиком пошла вниз к завтраку. Её дурное расположение духа все сразу почувствовали.

Зельда Горбунья так от плиты не отворачивалась, жарила колбасу. Ута изо всех сил чистила подолы её нижних юбок, головы не поднимала. А Игнатий, как увидал, что госпожа спустилась из спальни нагая, так уже уйти в людскую собирался от греха подальше, уже встал. Так Агнес не дала ему уйти, окрикнула:

– Стой, Игнатий. Ко мне иди.

Он замер поначалу, а потом пошёл к госпоже неуклюже боком, и так шёл, чтобы не дай Бог глаз на неё не поднять.

А Агнес мостилась на твёрдом стуле, голой сидеть на нём неудобно. Тощим задом ёрзала, да всё без толку, и тогда крикнула:

– Ута, подушек мне принеси.

Служанка бегом кинулась, по голосу госпожи знала, что сейчас её лучше не гневить.

Агнес же после подняла глаза на кучера своего:

– Расскажи мне, Игнатий, зачем ты баб убивал? К чему это? Другие мужики баб не убивают, пользуют их и всё. А ты зачем душегубствовал?

– Что? Баб? – растерялся конюх.

– Не думай врать мне! – взвизгнула Агнес. И так на него уставилась, что он щекой своею небритой, через бороду густую взгляд её чувствовал. – Говори, зачем баб убивал?

– Ну так… Это от мужской немощи… – заговорил конюх, говорил явно нехотя и поглядывая при этом на Зельду, что стояла к нему спиной у плиты, – ну… там… когда бабу я хотел… А у меня силы мужской не было… Пока я её…

– Что? – продолжала за него Агнес, привставая со стула, чтобы Ута уложила на него подушки. – Душить не начинал? Или бить?

– И бить, и душить, – сказал кучер, – в общем, пока она скулить не начнёт.

– А дальше? – усевшись удобно, продолжала девушка.

– Ну, а дальше… Ну, там или душил их, или бил, пока они чувства не теряли.

– Зачем?

– Так по-другому разрешиться не мог, – бубнил здоровенный конюх. – А как она с синей мордой хрипеть начинала или кровью давиться, так у меня всё и разрешалось. Только так и получалось.

– Да ты зверь, Игнатий, – засмеялась Агнес. – Скольких же ты баб убил вот так вот?

– Да не так, чтобы много, обычно всё без душегубства было, редко не сдержусь и распалюсь совсем… Тогда и выходило… А так обычно бабы сами ещё… Уползали потихоньку живыми. Да и были почти все они гулящие.

– А что, и не гулящих баб ты убивал?

– Ну, было пару раз… – отвечал Игнатий.

– А как же ты горбунью нашу берёшь, если не душишь? – удивлялась Агнес.

– Сам не пойму, иной раз такой чёс у меня, что горит всё, как её охота. Никогда с другими бабами такого не было, – искренне отвечал конюх.

Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто было скучно, так она звала к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала нужную склянку и своим зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный. И чуть посидев, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.

Так что Агнес знала, почему Игнатий больше баб не бьёт, как, впрочем, и Зельда.

– А ну, пойди ко мне, – без веской уже ласки произнесла девушка.

Он подошёл к ней ближе, но всё ещё стоял к ней боком, старался не смотреть на неё.

– Ближе, говорю, – продолжала Агнес.

Он подошёл совсем близко, уже у стула её стоял.

– Глянь-ка на меня, – говорит ему девушка.

Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не смотреть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.

– А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? – спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.

– Что вы, госпожа, что вы, – тряс головой конюх. – Даже в мыслях такого не было.

И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире, чем её, чьи руки были похожи на могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее чёрной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец и, не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе ещё ближе:

– А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?

– Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.

– Смотри мне, – сказала Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врёт, – если вдруг бежать надумаешь, так имей в виду – отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. – Она отпустила его и добавила громко: – Это всех касается.

И Ута, и Зельда обернулись и кивали.

Игнатий, кланяясь и всё ещё стараясь на неё не смотреть, отошёл в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и сказала:

– Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.

– Как запрягать, на долгую езду? – спросил кучер.

– Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим поговорить.

Глава 6

Теперь ублюдок Удо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением предал бы её, отправил бы на костер, если бы смог. Если бы уверен был, что выйдет это у него. Агнес почти была уверена, что этот выродок узнавал насчёт неё и насчёт кавалера Фолькофа у своих знакомых. И видно, узнал то, что ему не понравилось, поэтому затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Удо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его ещё плохо.

Агнес смотрела на него, разглядывала. Смотрела на его улыбающийся беззубый рот, на обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но было ещё и мерзко, когда он их трогал, целовал. Она заглядывала в его холодные рыбьи глаза и думала о том, что он её ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз его вонючей кровью пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.

Он освободил от всякого хлама стул, скинул всё на пол и с поклоном предложил ей сесть. Стул был грязен, запылён, и Агнес сделала жест Уте, указала ей. Та, сразу всё поняла, быстро подошла и передником своим протёрла стул. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села.

– Я всё вызнал для вас, – шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Удо Люббель. – Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, ретортами и печами малыми, со всем, со всем, что есть и может понадобиться, это будет вам стоить пятьдесят два талера. – Он помолчал и добавил: – Это без моих услуг и доставки.

Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:

– Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает, ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.

Девушка скорчила гримасу отвращения.

И Удо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли весёлости вопросу предать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:

– А ещё я разослал письма всем известным мне букинистам насчёт редких книг, что вам потребны.

Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном, она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут, как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нём страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко он его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нём присутствовал. А чего же он боялся? Ну, кроме неё, конечно. И чем больше она на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.

– Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят, – продолжал книготорговец.

Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловила каждое его движение, каждую его гримасу.

– И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… – он не договорил, замолчал, съёжился под её взглядом.

Так и стоял молча, как стоял бы смирившийся с участью осуждённый на эшафоте перед палачом.

– У тебя что, мертвяк там? – спросила Агнес, не отрывая глаз от него своих страшных.

От слов её он и вовсе оцепенел. Теперь он смотрел на неё с ужасом. Словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.

– Оттого ты и гадишь там, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить, – догадалась Агнес.

Девушка смотрела на старика, а тот на неё не смотрел, взгляд отводил.

– Отчего же ты его не вынесешь? – медленно продолжала девушка. – Убил опять ребёнка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?

В её голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришёл.

– Так два месяца назад, – начал, запинаясь, Удо Люббель, – два месяца, как я уже одного ребёнка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.

Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели её глаза яростью. Ублюдок этот стал для неё опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его поздно или рано, а как начнёт с него палач кожу сдирать на дыбе, так он про неё обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.

– Не жди случая, – сказала Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора её даже у Уты мурашки по спине побежали, не то, что у книготорговца. – Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, всё в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но чтобы вони в нём не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На всё тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города. – Она повернулась к нему. – Хотя куда ты от меня убежишь?

– Я всё сделаю, госпожа, как вы велите, – промямлил книготорговец.

Только вот всё это она говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже всё решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.

Агнес встала. Пошла к двери. Она, когда шла к нему, хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что её волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своём, что уже на два мизинца вырос из её крестца. И который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы он помог ей от него избавиться. Он, вроде, хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, когда она думала, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснётся, её начинало тошнить.

– Госпожа, – окликнул её Удо Люббель.

Она остановилась у двери, даже головы к нему не повернув.

– Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.

А вот тут она повернула к нему голову, это было ей очень, очень интересно. И книготорговец, видя её интерес, сразу продолжил:

– Стеклодув Шварц, что известен своим мастерством среди алхимиков, отписался мне, что готов такой шар сделать.

– Говори, – Агнес повернулась к нему.

– Сказал, что сделает такой шар за неделю, просит за него всего сорок талеров.

– А хорошо ли ты его знаешь? – спросила девушка. – Поручишься ли ты за него? Сорок монет – деньги немалые.

– Нет-нет, госпожа, – отвечал Люббель,– я его знаю только понаслышке, ручаться за него не могу.

– Тогда отпиши ему, что денег вперёд слать не будем, пусть товар привезёт. Тогда я ему и пятьдесят дам. Только пусть наперёд напишет, что везёт его.

– Так и напишу, госпожа, – кивал книготорговец, он даже вдохнул с облегчением, словно чувствовал что-то. – Так и напишу.

– А есть ли в Ланне хорошие хирурги? – спросила у него Агнес, словно вспомнила внезапно.

– Конечно, тут живёт знаменитый хирург Отто Лейбус, я его книг продал немало.

– Где он живёт?

– На улице святой Магдалины. Прямо напротив околотка стражи. Прямо на околотке изображение святой. Не перепутаете.

Агнес пошла на выход, но, остановившись у двери, сказала:

– Ты стеклодуву про стекло напиши, конечно, но не забывай: три дня у тебя, – она показала ему три пальца. – Три дня.

– Я помню, госпожа, – Удо Люббель низко поклонился ей. – Я всё сделаю, как вы велели.

Он смотрел на неё внимательно, взгляд его был хуже десятка вопросов, он ждал, что она ещё скажет:

– Агнес, – повторила она, – я племянница кавалера Фолькофа. Может быть, вы о нём слыхали?

– Как же не слыхать? Конечно, я слыхал о нём, это он привёз серебряную раку из Фёренбурга, я даже знал его немного, он был как-то у меня перед поездкой в чумной город, – спокойно говорил знаменитый врачеватель, всё ещё внимательно разглядывая девушку.

Вот как? Старик хирург знал её господина? Это всё меняло, теперь ей уже расхотелось разговаривать с ним на ту тему, ради которой она к нему пришла. Она встала:

– Спасибо, что приняли, думаю, что зря вас побеспокоила. Интерес мой пустой был, пойду я.

– Стойте, – строго сказал он. – Вижу я, что вы взволнованы, думаю, что интерес ваш был не пустой.

Девушка остановилась в нерешительности. Кажется, врачеватель внушал ей доверие. Да и дом у него был интересен, большие окна, лампы красивые, стол со столешницей из белого камня, книги, книги, книги повсюду, исписанные бумаги, странные инструменты, человеческий скелет в углу.

– Коли вы пришли с тайной хворью, – продолжал Отто Лейбус, его явно заинтриговала эта умная девушка, – клянусь распятием, что тайна ваша останется тут.

– А если тайная хворь такова, что удивит вас, и вы откажитесь мне помогать, так вы тоже тайну сохраните? – в нерешительности спросила Агнес.

– Клянусь, ваша тайна останется со мной, – он улыбался. – Да и нет таких хворей, ни у мужей, ни у жён, что я ещё не видал. Уж вы мне поверьте.

– Нет таких хворей? – переспросила Агнес.

– Все болезни людские, что описаны, все я видел, – не без гордости говорил хирург. – А те, что не описаны… Ну, таких я не знаю…

– Раз вы хирург, – сказала девушка, – то, видимо, удаляли…

– Что? Опухоли, родинки, бородавки, жировики, вросшие ногти, костные наросты?

– Ну… – она не решалась ему сказать.

– Ну, говорите, не стесняйтесь, – продолжал Отто Лейбус, – я всё удалял, если бы вы знали, сколько я отрезал рук и ног, говорите, что вас беспокоит.

– Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно.

– Покажите.

– Она в таком месте…

– Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу.

– Да, – сказала Агнес с каким-то даже облечением. – Именно.

– И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы всё было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от неё.

– Да, – согласилась девушка.

– Показывайте, я сейчас зажгу лампы, – сказал он вставая.

– Но это… В таком месте… – Она опять говорила это нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в её нраве.

– Ах, дитя моё, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, – отвечал старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол, – я всё уже видел и у мужей, и у жён тысячу раз. Где эта ваша «вещь», которую надобно удалить?

– Она у меня… – она вздохнула. – На крестце.

– Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли её удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол.

Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но Уту врачеватель не впустил. Наконец, она залезла на стол и стала на колени. А он подошёл к ней сзади, поставив рядом лампы:

– Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, – сказал хирург, копаясь в её одежде, – уж и забыл, как это делается.

Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец он поднял её юбки. И… застыл! Агнес вдруг улыбнулась, хоть её поза и не располагала к улыбкам. Она не видела его лица, но буквально чувствовала его растерянность. Девушка одёрнула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьёзное лицо старого врачевателя:

– Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? – Агнес едва не смеялась, видя его растерянность. Хотя смеяться ей не надо было бы. Дело-то не очень и смешное вышло бы, донеси он на неё. – Ну, господин Лейбус, сможете?

Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик:

– Коли сможете мне помочь, расплачусь с вами вот этим.

– А что это? – рассеяно спросил старик.

– Это снадобье, если его намазать на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуёмную и придаёт им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром.

– Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои ещё видят, – сказал он, чуть подумав. – С собой возьмите тряпок побольше.

– Так какую плату вы пожелаете? – спросила девушка, чуть улыбаясь. – Снадобье или серебро?

– Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно.

Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что всё у неё, кажется, получилось. И можно было бы довольной быть сегодняшним днём, вот только поняла она, что денег у неё было мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и, может быть, услуги хирурга нужны. Очень нужны. И на всё это деньги надобны. А жить ещё нужно, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего хочется. И на всё деньги, деньги, деньги нужны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно было много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у неё была лишь одна.