Текст книги "Чехов-журилист"

Автор книги: Борис Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Тема Сибири, Сахалина все чаще возникает не только у Чехова, но и у других писателей. Например, Лесков считал, что «всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь...» (Цит. но кн.: Лесков Н. С. Собр. соч., т. 1. М, 1956, с. XI.) Г. Успенский буквально рвался в Сибирь в середине и конце 80-х годов.

Сибирь, Сахалин все чаще начинают занимать прессу, общество. Так, в газете «Московский телеграф» в 1881 г. была напечатана корреспонденция из Николаевска-на-Амуре, в которой говорилось о положении на Сахалине. Корреспонденция принадлежала купцу Толмачеву, и в ней сообщалось о беззаконных притеснениях его со стороны сахалинской администрации. Передовая статья в этом номере была посвящена Сибири, Сахалину, проблемам ссылки. В ней, в частности, говорилось: «Ссылая преступника в каторгу, ...государство, все-таки, не может отнять у преступника его человеческих прав в тесном смысле этого слова. Пока в человеке есть жизнь – он остается человеком, и никакая власть в мире не может заставить его не быть им».

«Сибирь в последнее время проснулась... Теперь впервые раздался голос с еще более далекого, еще более отверженного Сахалина... Искренне желаем, чтобы он обратил на себя внимание. Если, благодаря ему, убавится хоть одна капля страданий в полужизни людей, за десять тысяч верст от нас безмолвно искупающих неправды свои и той среды, которая воспитала их, то и это будет великою заслугой, великим благом» («Московский телеграф», 1881, № 166).

А в письме-корреспонденции А. И. Толмачева можно было прочитать следующее: «нелегко искать правды и закона на моей родине, в дореформенной Сибири, но еще труднее ее найти у нас, на о. Сахалине...»

Автор описывал безобразия и беззакония на посту Дуэ, произвол смотрителя Маркевича. Маркевич эксплуатирует каторжных, протягивает свою руку к казне и частным лицам – жителям Сахалина. Каторжник низведен до животного, царит произвол в наказании каторжников плетьми, розгами. Деньги, отпускаемые на содержание беглых каторжников, администрация присваивает.

Маркевич в Дуэ незаконно ведет торговлю в тюрьме и вне тюрьмы. Незаконно запрещает торговать другим, выгоняет купцов, торгующих с. туземцами. Так он поступил с Хановым, Толмачевым, преследует их семьи и т. д.

Все это не могло не создать благоприятных предпосылок для выбора Чехова, который он сделал. Все сказанное подталкивало к путешествию.

* * *

Поездке Чехова предшествовало основательное изучение материалов, относящихся к истории острова, его географии и климату, жизни и быту ссыльно-каторжных. Чехов прочитал большое количество научной литературы, проявив при этом образец писательской добросовестности, интересовался газетными статьями о Сахалине, о чем свидетельствуют ссылки в его книге на ряд газетных публикаций. Особенно широко были привлечены материалы газет, связанных с морским ведомством «Кронштадский вестник», «Владивосток», «Морская газета».

В канун поездки Чехов не случайно просил брата выслать ему одесскую газету «Новороссийский телеграф» (из Одессы отправляли часть ссыльных на Сахалин), а Суворина – «запрещенных книжек и газет» (XI, 356, 359) (В частности, в нелегальной газете «Народная воля» от 5 февраля 1882 г. можно было прочитать подробный рассказ о жизни политических ссыльных в Сибири и о трудностях переезда от Тюмени до Томска и далее по Сибири. ). Было прочитано большое число журналов, специальных и общих: «Архив судебной медицины», «Военный сборник», «Горный журнал», «Здоровье», «Вестник Европы», «Русский вестник» и др.

Титульный лист журнала 'Русская мысль', где начал печататься цикл очерков о Сахалине

Очерки Чехова, составившие впоследствии книгу «Остров Сахалин», печатались в журнале «Русская мысль» как путевые заметки на протяжении 1893 и первой половины 1894 г. Всего было напечатано 19 очерков. Четыре последних цензура запретила. Это были наиболее опасные, с ее точки зрения, главы о положении свободного населения, о наказаниях, о побегах и медицинской помощи на острове, которые удалось опубликовать только в отдельном издании книги.

По пути на остров Сахалин Чехов проезжал через Ярославль, Н.-Новгород, Пермь, Тюмень и далее в Сибири – Томск, Ачинск, Красноярск, Иркутск, Благовещенск, Николаевск.

В этой поездке, предпринятой в значительной степени на свой страх и риск, Чехов обнаружил лучшие качества журналиста. Он был настойчив в достижении поставленной цели, проявил смелость, большую внутреннюю собранность, наблюдательность, строгость в отборе фактов.

Письма Чехова с дороги – яркие образцы дорожных корреспонденции, очерков как по стилю и языку, так и по содержанию. Чехов видел по пути много грубого, тяжелого, столкнулся с диким произволом и хамством царских чиновников, кулаков и жандармов, с запущенностью сибирского тракта – единственной магистрали, связывающей огромную территорию Сибири с Центральной Россией, убедился в экономической отсталости богатейшего края.

«Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня, не как для литератора, а просто как для человека», – писал Чехов с дороги.

Но он видел также и светлые картины народной жизни, героизм труда сибирского населения, его высокие моральные качества. В путевых очерках «Из Сибири» и в письмах он не раз восклицает: «Какие хорошие люди!», «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!». Чехов любовался могучими сибирскими реками, суровой тайгой – богатой природой сибирского края. Все виденное вселяло в него гордость за свою родину, внушало бодрость, уверенность в лучшее будущее своего народа. «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега», – писал Чехов о Енисее.

«Селенга – сплошная красота», «в Амур влюблен», – такими отзывами полны письма Чехова с дороги (См. письмо Е. Я. Чеховой от 20 июня 1890 г., письмо А. С. Суворину от 27 июня 1890 г.; и др.).

Поездка не только обогатила нашу литературу очерками о Сахалине, она обогатила духовный мир самого Чехова, расширила его кругозор, подняла его идейное сознание. «Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома! До поездки «Крейцерова соната» была для меня событием, а теперь она мне смешна и кажется бестолковой», – писал Чехов в одном из писем. Нет ничего удивительного в том, что он так характерно отозвался о болезненных чувствах, изображенных Л. Толстым в «Крейцеровой сонате». Чехов увидел действительные страдания народа, и перед ними страсти, изображенные Толстым, померкли. «Я возмужал от поездки...», – говорил он.

Работая над очерками о Сахалине, готовя их к печати, Чехов вновь обращается к исследованиям и книгам об этом крае. Ему хотелось дать наиболее точное, научное и художественное описание острова Сахалина, жизни на нем.

«Вчера я целый день возился с сахалинским климатом, – сообщал Чехов одному из своих кореспондентов. – Трудно писать о таких штуках, но все-таки в конце концов поймал черта за хвост. Я дал такую картину климата, что при чтении становится холодно» (XI, 508).

Книга о Сахалине сочетала в себе глубину и точность подлинно научного исследования с художественностью. Она явилась сильным разоблачительным документом, хотя повествование в ней ведется внешне бесстрастно, без обличительных монологов и восклицательных знаков. Но Чехов достигал тем большей силы воздействия на читателя, чем объективнее и «спокойнее» выглядело его богатое по содержанию исследование. Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжников (Сонька – «золотая ручка» и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем, посетившим Сахалин после Чехова и написавшим книгу о Сахалине.

В очерках о Сахалине Чехов рассказывает о тяжелых условиях жизни и труда каторжных и вольнонаемных, что усугублялось тупостью и недобросовестностью мелких чинов царской администрации, их наглостью и произволом.

Русское правительство, администрация Сахалина не могли организовать на этом богатом острове сколько-нибудь сносного земледелия, рыбных и морских промыслов. Главную причину неудовлетворительности постановки сельского хозяйства автор видит (наряду с трудностями климатическими) в ошибках расселения по острову ссыльных, в нехватке земли. Каждому земледельцу необходимо иметь под зерновые культуры от двух до четырех десятин земли, а по средним статистическим цифрам ее приходится только по 0,5 дес. «Начальство селило людей, не сообразуясь подчас с количеством пахотной земли», в результате чего наиболее удобные районы перенаселены. Реально многие хозяева имеют участки в 1/8 десятины (X, 115, 129, 159)), и нет надежды на изменение к лучшему.

Угольные разработки находились в руках паразитической акционерной компании «Сахалин», которая, пользуясь даровым трудом каторжников и правительственной дотацией, ничего не сделала для развития угольного промысла. Труд каторжника был не организован, неэффективен не только на угольных разработках. Поэтому местное русское население постоянно голодало, не имело сносных жилищ, хотя кругом было много леса и камня. Русская администрация не знала даже точно, сколько населения на острове, и Чехов проделал огромную работу, проведя перепись жителей Сахалина.

Ссыльно-каторжные и свободные поселенцы на Сахалине ничем по существу не отличались друг от друга ни в правовом отношении, ни по условиям жизни. Большое число невинно осужденных жили вместе с закоренелыми преступниками. Каторжник или его дети – свободные поселенцы – могли быть отданы в услужение частному лицу, чиновнику, надзирателю и в этом случае должны были исполнять его волю, работать на него. «Это не каторга, а крепостничество» (X, 63),– возмущенно писал Чехов (В связи с этим утверждением нельзя не обратить внимания на тон речи Петра Алексеева на процессе 50-ти и ряда других публицистических выступлений, где все отношения и порядки русской жизни 70 – 80-х годов характеризовались прежде всего как крепостнические. «...Если ... за исключением праздничного дня все рабочие под строгим надзором, и не явившийся в назначенный срок на работу не остается безнаказанным, ... значит, они все крепостные Если мы... нередко бываем вынуждены просить повышения... заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь, – значит, мы крепостные! Если мы со стороны самого капиталиста вынуждены оставить фабрику и требовать расчета... вследствие... притеснения от разных штрафов, пас обвиняют в составлении бунта и прикладом солдатского ружья приневоливают продолжать у него работу, а некоторых как зачинщиков ссылают в дальние края, – значит, мы крепостные! Если из нас каждый отдельно не может подавать жалобу на капиталиста и первый же встречный квартальный бьет нам в зубы кулаком и пинками гонит вон – значит, мы крепостные!» («Вперед!», 1877, № 5, стр. 30 – 35). ).

Сходство условий жизни русского крепостного и каторжника лишний раз говорит об остроте социальных противоречий в России. Такой, по существу, научный вывод, к какому пришел Чехов, наблюдая жизнь на Сахалине, убедительно подтверждает демократический характер его восприятия действительности.

Никто на острове не думал о детях ссыльно-каторжных и лиц, отбывших наказание. Школьное дело было поставлено неудовлетворительно. Особенно Чехова возмущала вынужденная проституция подростков, телесные наказания, которым подвергались ссыльные и поселенцы.

Внешне на каторге как будто бы все обстояло благополучно, все предусмотрено «уставом» и правилами, мучителей и прямого мучительства как будто бы Мали, а горя людского, «горя реченька бездонная» – так передавал впечатления от очерков о Сахалине один из современников Чехова.

Никакие благие распоряжения и инструкции правительства не в состоянии были изменить положение на острове, о котором говорили: «вокруг море, а посредине горе». Сахалин действительно проклятый остров. Но почему? Потому что порядок жизни определялся произволом администраторов. Царство произвола – вот что такое остров Сахалин. В одной тюрьме плохо, в другой – получше, а общая картина от этого не меняется. Насильственное вселение в дома свободных поселенцев, отдача свободных людей в услужение, телесные наказания – вот конкретные проявления беззакония и произвола.

Но если это так, то вся Россия – остров Сахалин, ибо в каждой губернии тот же дикий произвол администрации, как и на Сахалине. Вся Россия 80-х годов XIX в. напоминала огромную тюрьму, отданную во власть царских администраторов. В этом отношении очерки «Остров Сахалин» перекликаются с рассказом «Палата № 6».

В своих очерках Чехов говорит о высокомерном и грубом, несправедливом обращении царских чиновников с местным населением – гиляками и айно. Численность гиляков постоянно уменьшается, констатирует писатель, места, отводимые им для поселения, крайне неблагоприятны для жизни, и это ведет к вырождению целой народности.

Издевательства администрации, суровый климат и стремление к свободе, «присущее человеку и составляющее, при нормальных условиях, одно из его благороднейших свойств», гонят ссыльного и поселенца с Сахалина, говорит Чехов, поэтому ни о какой серьезной колонизации острова речи быть не может. Царское правительство в этом отношении неизмеримо отстает даже от частных предпринимателей японцев, которые сумели на Сахалине наладить рыболовный промысел. Следует отметить отрицательное отношение Чехова к народническим теориям, утверждениям о какой-то особой общинности русского мужика, который якобы и в остроге, в ссылке живет общинным строем, восстанавливает общину везде, куда бы он ни попал. Такую точку зрения проводил, например, Н. М. Ядрннцев в своей обширной работе «Община в русском остроге» (журнал «Дело»). Как бы в ответ на подобные теории Чехов писал: «Люди, живущие в тюремной общей камере,– это не община, не артель.., а шайка...». Здесь процветают «ябедничество, наушничество, самосуд, кулачество», ростовщичество и т. д. (X, 92, 93).

В своей книге «Остров Сахалин» Чехов поднимает важную проблему об исправительном значении труда. Труд каторжников не может быть легким: они – преступники и должны искупать трудом свою вину. Среди каторжного населения были люди, действительно совершившие серьезные преступления. Достаточно вспомнить дело Пищикова, из ревности убившего свою жену, чтобы понять, какие люди попадали в ссылку. Жалеть их не приходилось. «Его злодейство подавляет», – говорил Г. Успенский в очерке «Один на один» (Успенский Г. И. Соч. в 9-ти т., т. 6. М., 1956, с. 373.). Поэтому важно раскрыть глубже взгляд Чехова па тяжесть каторжных работ. Писатель говорит об известном числе сосланных по ошибке суда, по оговору и даже самооговору, что раскрывает антинародный, сословно-классовый характер суда, не заинтересованного докопаться до истинных причин преступления, истинных мотивов и состава его участников. Суд охотнее выносил приговор мужику и мещанину, нежели дворянину или чиновнику. Каторга – «учреждение по преимуществу мужицкое» (X, 279): из числа каторжных и ссыльных только одна десятая часть не принадлежит к земледельческому классу, что само по себе также вскрывает классовый характер правосудия в царской России.

Но дело еще и в том, какую роль играет вся система каторжных работ, карательных мер для исправления преступника. В этом заключалась чисто академическая, научная задача Чехова, когда он отправился на Сахалин. Другое дело, что эта задача несколько отошла на задний план после знакомства с жизнью ссыльно-каторжных на острове.

Чехов, как всегда, проявил огромное чутье, поняв, что разрабатывать эту сторону дела не имеет смысла, ибо Сахалин представляет явление более широкое, чем картина каторжной тюрьмы. Здесь на исключительном материале выражались общие тенденции русской жизни с ее произволом и диким неуважением к личности. И он отошел от решения специальной задачи о роли исправительных тюремных заведений. В этом отношении его научный труд не получил своего логического завершения: не система исправительно-воспитательных учреждений выступила на первый план, а общее положение в стране. Исследователи очерков, которые просто сожалеют о строгости и физической тяжести сахалинских наказаний, вызывают недоумение читателя: а как же надо обращаться с каторжниками, совершившими тяжкое преступление?

«На Сахалине, как и везде на каторге, всякое предприятие должно иметь своею ближайшею и отдаленною целью только одно – исправление преступника» (X, 99), – убежден Чехов.

Труд по освоению Сахалина, труд в сельском хозяйстве, в угольных копях тяжел, вполне достаточен как наказание, искупление за совершенное преступление. Колонизация острова Сахалин – тяжелое дело, требовавшее массу «труда и борьбы», когда в трясине работали по пояс в воде, в дождь, морозы. Прибавьте к этому «тоску по родине, обиды, розги – и в воображении встанут страшные фигуры» (X, 75 – 76). Именно фигуры. Недаром здесь Чехов вспоминает стихотворение Некрасова «Железная дорога». Так было при начале заселения острова. Так было и спустя полвека при посещении его Чеховым. Работающие на постройке дороги в Тарайке каторжники были «ободранные, многие без рубах, искусанные москитами, исцарапанные сучьями деревьев...» (X, 365).

Но этот труд отягощен самодурством, самоуправством, административным насилием, неосведомленностью администрации, а это лишает труд смысла. Против этого и надо бороться. Труд тяжел, в рудниках особенно, но главная тяжесть не в труде, а «в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов, – в наглости и несправедливости, произволе. В таких условиях труд лишен творческого начала. Сельскохозяйственный труд не дает удовлетворения, на острове он просто не производителен» (X, 139, 280 – 283).

И этому труду подневольному, неорганизованному Чехов противопоставляет труд творческий, полезный, необходимый, производительный. В конце пятой главы, рассказывая о кузнице, Чехов пишет: «Люди работают весело потому, вероятно, что сознают производительность труда» (X, 99). Нравственная устойчивость Егора (глава «Рассказ Егора») – в труде, который он сам себе находит и который ему предписан. Егор спит 2 – 3 часа в сутки, но он бодрей многих каторжников и ссыльных.

Каторжный Медведев – «человек умный и отважный»– не растерялся в сильный шторм и, несмотря на приказ надзирателя и даже рукоприкладство знатного пассажира, не повел вельбот к берегу, а направил его в открытое море, продержался там всю ночь и тем спас жизнь всем пассажирам и себе самому (X, 195).

Отважным матросом показал себя и каторжный Кузнецов. В бурю, пытаясь бежать с острова, он спасся только благодаря своим качествам смелого человека. «Он мне подавал чай, – рассказывает Чехов. – Это крепкий, смуглый, довольно красивый мужчина лет сорока, по-видимому, гордый и дикий; он мне напомнил Тома Айртона из «Детей капитана Гранта» (X, 260).

В трудный час, в единоборстве со стихией такие люди проявляют лучшие свои качества и тем дороги Чехову.

В своей книге «Остров Сахалин» Чехов поставил ряд важнейших экономических проблем дальнего прицела. И эта сторона его публицистического труда весьма поучительна с профессионально-журналистской точки зрения.

Прежде всего он ставит вопрос о развитии сельского хозяйства на острове, особенно овощеводства. Он считает, что овощеводство имеет прекрасную базу на острове (глава восемнадцатая).

Остро ставит вопрос о добыче каменного угля, правильной организации рыболовства, промысла морской капусты. Ведь если бы не бывший таганрогский рыбак Василенко, то даже простая засолка рыбы не могла бы быть правильно организована. «Впечатление такое, – пишет автор «Острова Сахалина», – что если бы Василенко не попал на каторгу, то никто бы тут не знал, как надо обращаться с рыбой» (X, 293).

Чехов напоминает о грандиозном проекте устройства плотины в Татарском проливе, которая задерживала бы часть холодных вод и помогла бы изменить климат Сахалина в лучшую сторону. А при отводе холодных вод Охотского моря одна долина реки Тымь могла бы обеспечить «сытое и довольное существование целого миллиона людей» (X, 286).

Писатель поднимает вопрос о развертывании широкой метеорологической службы на острове: «Это, конечно, не легко, но и не так уж трудно» (X, 193), – пишет он.

Медик по образованию, Чехов ставит вопрос об организации серьезной службы охраны материнства и младенчества (глава семнадцатая).

Все эти проекты и пожелания не могли быть осуществлены при царском правительстве. Только после революции 1917 г. советский народ добился замечательных успехов в развитии хозяйства и культуры на острове Сахалин. Тем важнее оценить смелость и дальновидность Чехова, серьезность его наблюдений и выводов. Эта сторона очерковой книги Чехова существенно отличает ее от книги о Сахалине Дорошевича.

Книга Чехова «Остров Сахалин» произвела большое впечатление и в научных кругах и на широкого читателя. Она приковывала внимание к язвам русской жизни, будила общественное сознание.

Чехов критически относился ко многим своим произведениям и не считал нужным включать некоторые из них в собрание сочинений, но этой работой он был доволен. «Мой «Сахалин» – труд академический... Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености... И рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат» (XII, 42).

* * *

Обратимся к некоторым сторонам поэтики, структуры чеховской очерковой публицистики вообще и книги о Сахалине, в частности.

Нужно сказать, что Чехов редко до поездки на Сахалин прибегал к жанру очерка, хотя среди ранних его рассказов можно найти произведения бессюжетные, близкие к жанру очерка. Таковы «Встреча весны», «Ярмарка», «В Москве на Трубной площади» (опубликованы в журнале «Москва», «Будильник»).

«Встреча весны» – несколько шутливое, но насыщенное реальными картинами и деталями описание ранней весны в большом городе.

Лейкин справедливо находил в рассказе «В Москве на Трубной площади» «чисто этнографический характер». Такую же оценку можно дать и рассказу «Ярмарка».

Чехов рисует маленький подмосковный городишко, который он посетил в дни ярмарки. Здесь изображен и сам город, и все разновидности гостей и городских обывателей, мужчин и женщин, сценки купли и продажи, незамысловатые ярмарочные развлечения и удовольствия.

В этом же рассказе тема обездоленного детства, столь характерная для всего творчества Чехова, впервые прозвучала ярко и отчетливо. Ярмарочная сцена у балагана с игрушками и лавки мороженщика, пронизанная горьким щемящим чувством сострадания к обездоленной детворе, смягчена тонким юмором. «Мухи не могут облепить так меда, как мальчишки облепили балаган с игрушками. Денег у них – ни-ни... Они стоят и только пожирают глазами лошадок, солдатиков и оловянные пистолетики. Видит око, да зуб неймет. Иной смельчак возьмет в руки пищик подержит его, повертит, попищит, положит на место – и довольный, вытрет нос...

Из-за локтей мальчиков выглядывают девочки. Внимание их приковано теми же лошадками и куклами в марлевых юбочках. Детей вы увидите около мороженщиков, которые продают «сахарное» и очень плохое мороженое. У кого есть копейка, тот ест из зеленой рюмочки, ест долго, с чувством, толком, расстановкою, боясь не уловить минуты блаженства, чавкая, облизываясь, облизывая пальцы. Один ест, а десятка два не имущих копейки стоят «руки по швам» и с завистью заглядывают в рот счастливчика...

Эх, кабы деньги! Где вы, пятаки и пятиалтынные? Нет ничего хуже, томительнее и мучительнее, как ходить в отцовском картузе по ярмарке, видеть и слышать, осязать и обонять и в то Же время не иметь за душой ни копейки. Сколько же счастлив тот Федюшка или Егорка, который может съесть на копейку мороженого, выстрелить во всеуслышание из пистолетика и купить за пятачок лошадку! Маленькое счастье, еле видимое, а и того нет!» (I, 348 – 349).

Тема детской обездоленности занимала не последнее место и в очерках о Сибири и Сахалине. Но эти первые очерковые зарисовки, как и некоторые письма к родным 1887 г., были скромной заявкой на возможность Чехова успешно работать в жанре очерка, реализовать которую он смог в полной мере лишь во время поездки в Сибирь и на Сахалин.

Путевые очерки «Из Сибири» несут на себе все основные признаки очеркового жанра и вместе с тем личности незаурядного автора. Это, действительно, путевые заметки, которые вел Чехов на одном отрезке пути через Сибирь, именно на том, который проходил от Тюмени до Байкала и который пришлось преодолевать на лошадях, с большими трудностями.

Шесть глав из девяти, составляющих все произведение, охватывают впечатления от поездки до Томска, одна глава (последняя) посвящена Енисею и одна – общей характеристике природы, пейзажа Сибири от Тюмени до Енисея.

Особняком стоит седьмая глава, чисто публицистическая, отведенная рассуждениям автора. Движение сюжета в ней как бы остановлено. Отталкиваясь от впечатлений при встрече с ссыльными интеллигентами, Чехов размышляет о характере высших мер наказания в России, о чем уже говорилось.

Непосредственные путевые заметки (сведения о городах, станциях, погоде, состоянии дорог и ценах) перемежаются с отдельным зарисовками человеческих судеб, характеров, рассуждениями о природе края, его несметных богатствах, которые еще не может использовать человек, о труде и быте людей, обслуживающих сибирский тракт (ямщиков, возчиков, паромщиков, почтальонов, кузнецов, подрядчиков, станционных служащих) .

Зарисовки отдельных судеб и характеров людей отличаются двуплановостью, двустильностью, что характеризует очерковый жанр прежде всего.

Одни характеры являются вполне художественными типами, высокой степенью художественного обобщения, а другие остаются строго документальными зарисовками, передающими непосредственный факт, без всякого художественного домысливания образа из-за нежелания исказить событие, отразившееся в судьбе встреченного по пути человека.

И если образы бобыля-переселенца (первая глава) или кузнеца (девятая глава) воспринимаются и как реальные личности и как художественные типы, так велика в них сила обобщения авторского восприятия, то образ богатого крестьянина, «жирного человека» Петра Петровича (пятая глава) явно документален, дагерротипен. И в каждом случае именно выбранное автором решение создает яркий образ.

Самые выразительные, эмоционально-окрашенные авторским восприятием картины в цикле очерков связаны с изображением творческого труда. В этих эпизодах очень ярко проявилось чеховское мастерство применения художественной детали. Вот картина приготовления хлеба: «Дверь отворена, и сквозь сени видна другая комната, светлая и с деревянными полами. Там кипит работа. Хозяйка, женщина лет двадцати пяти, высокая, худощавая, с добрым, кротким лицом, месит на столе тесто; утреннее солнце бьет ей в глаза, в грудь, в руки, и, кажется, она замешивает тесто с солнечным светом» (X, 13).

Не менее ярко обрисован кузнец, о котором говорят ямщики: «У-у, это большой мастер!» «Работал он небрежно, нехотя, и казалось, что железо принимало разнообразные формы помимо его воли... Изредка, точно из кокетства или желая удивить меня и плотников, он высоко поднимал молот, сыпал во все стороны искрами и одним ударом решал какой-нибудь очень сложный и мудреный вопрос. От неуклюжего, тяжелого удара, от которого, казалось бы, должна была рассыпаться наковальня и вздрогнуть земля, легкая железная пластинка получила желаемую форму, так что и блоха не могла бы придраться» (X, 38).

Здесь невольно вспоминаются мастеровые, мужики-умельцы из произведений Гоголя, Лескова, Успенского. Присутствие личности автора явно ощущается и в очерках о Сахалине. Вся книга состоит из 28 очерков-глав. Первые 14 глав заняты описанием северной и южной частей острова Сахалин. Здесь все время сохраняется личностное повествование: «Я прибыл», «Я могу переночевать», «Я хожу по берегу», и даже тогда, когда Чехов увлекается описанием местного общества, исторических фактов, он часто, как бы обрывая себя, заявляет: «Но буду продолжать о себе...». Это дань жанру путешествия, путевого очерка: читатель охотнее следит за событиями вместе с автором. Но это не значит, что автор переключает внимание на себя. Он только создает впечатление динамики, движения, познания нового.

Описание Северного Сахалина (куда сначала прибыл Чехов) более подробно, так как многие моменты описания каторги в южной части острова повторялись, доказательность изложения не требовала подробностей первой части.

Последующие восемь глав посвящены отдельным проблемам: прохождению самой каторги, ссылке, положению женщин, детей, состоянию сельского хозяйства и промыслов, пище, одежде, наказаниям, побегам, описанию свободных поселенцев, местных народностей. Последняя глава, двадцать третья, – непосредственная дань своей профессии врача – о болезнях и постановке медицинской помощи на острове. Здесь уже на первый план выходят не личные впечатления, а факты, документы, цифры, проблемы, волнующие автора как специалиста.

Особенностью чеховского изложения является сжатая форма повествования. Нет повторений, нет нажима на отдельные детали, выводы. Экономная манера письма, свойственная Чехову-художнику, не изменяет ему и здесь.

До сих пор этот лаконизм публицистики Чехова не оценен в должной мере. А Чехов постоянно верен себе, в каком бы жанре он не работал. В этом отношении показательны воспоминания В. М. Лаврова. Он пишет, что Чехов стремился придать рукописи «как можно меньший объем» и нужны были усилия редакции «Русской мысли», чтобы книга вышла в том виде, как мы ее знаем («Русские ведомости:», 1904, № 202.).

Отдельные эпизоды, наблюдения, вставленные в повествование, могли бы стать основой для длинных рассуждений, развернутых сравнений, а у писателя они появляются и проходят как бы мимоходом, случайно. Но нагрузка, значение этих мимолетных замечаний, этих мазков велико (см., например, о сходстве донецких шахт с каторжным рудником в дуйской долине в главе восьмой). Даже вывод о крепостнических порядках на Сахалине не акцентирован, не повторяется, хотя он чрезвычайно важен. Определив порядки на Сахалине как крепостнические в главе пятой, Чехов еще один лишь раз упомянет об этом в главе тринадцатой, кратко, как бы мельком, без желания нажать на мысль (она слишком серьезно была высказана ранее). Сделано это по поводу такого характерного бытового эпизода: за обедом старик Савельев, которого используют как лакея и повара, «подал что-то не так, как нужно, и чиновник крикнул на него старого: «Дурак!»... Я посмотрел тогда на этого безответного старика и, помнится, подумал, что русский интеллигент до сих пор только и сумел сделать из каторги, что самым пошлым образом свел ее к крепостному праву» (X, 212). Знакомая по рассказу И. С. Тургенева «Бурмистр» картина, которая послужила В. И. Ленину в статье «Памяти графа Гейдена» иллюстрацией жестокости «цивилизованного» крепостника-барина.