Текст книги "Журналистика и разведка"

Автор книги: Борис Чехонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Вспоминая лагерное прошлое, я сегодня задаюсь чаще одним вопросом. Да, не хватало следователей-профессионалов, и все же как нам, мальчишкам, студентам, поручали порой самостоятельно проводить допросы военных, прошедших огонь и воду, знавших, что такое смерть, владевших искусством скрывать от других свои служебные и личные тайны? Быть может, кто-то думал, что эти мальчишки сумели досрочно повзрослеть в годы войны и перестали быть несмышленышами. А может, просто кто-то верил в чудо или требовалось выполнить ту или иную формальность. Смешно сказать, но порой этим самым несмышленышам кое-что удавалось, и потом такие удачи отражались в характеристиках на нас, направляемых лагерным начальством в Москву по линии НКВД. Мы же старались, лезли из кожи вон. От результатов практики подчас зависела дальнейшая судьба. Это были не оценки в своего рода свидетельствах об академических успехах, что привозили в восьмидесятых из Японии сын и дочь.

Постепенно, страница за страницей, перед нами раскрывалась книга лагерной жизни. Скучной, страшной своим однообразием и отсутствием всякой перспективы представлялась она нам, вольным студентам, приехавшим из далекой Москвы. Заключенные, похоже, были нашими единомышленниками. Им хотелось также, хотя бы немного, разнообразить лагерную рутину. А она со временем становилась все более нетерпимой. День похож на другой. Можно без труда сказать, что тебя ждет завтра, через неделю, месяц – и так до суда. Никаких новых впечатлений. Чем же себя занять? Товарищи знают о тебе почти все, ты о них. Письма из дома не приходят, книг, газет нет. Единственное чтиво – газета на японском языке, издаваемая на Сахалине полковником И. И. Коваленко, ставшим впоследствии главным архитектором советско-японских отношений. Разнообразие вносят только допросы. Чтобы вырваться из этого будничного круга, многие пленные офицеры начали добровольно изъявлять желание работать. Это означало возможность оказаться вне лагеря, в тайге, где строились дороги. Физический труд в лесу на свежем воздухе отвлекает от гнетущих раздумий, укрепляет душу и тело. Некоторые, правда, выходили на работу, поддавшись соблазну сбежать, перейти границу с Китаем. Маньчжурия рядом, там все знакомо, можно добраться и до Японии в неразберихе послевоенных лет. Сбежать из лагеря невозможно – автоматчики, собаки, колючка. Иное дело в тайге. Конвой невелик – несколько человек, ему не уследить за сотнями заключенных.

Побег обнаруживают, как правило, на перекличке перед возвращением в лагерь. По тревоге вооруженные сотрудники НКВД мчатся на джипах из лагеря к месту работ. По следу пускают собак. Через пару часов беглеца привозят в наручниках. Как уйдешь от собак без специальных средств. Да и оповещенное население все равно схватит тебя рано или поздно. В лагере сбежавшего ждет сравнительно мягкое наказание – карцер и уменьшенный рацион питания.

Признаться, про себя мы искренне возмущались слишком мягким обращением лагерных властей с недавними преступниками, у которых руки по локоть в крови. Население Сучана голодало, пленных же кормили, что называется, на убой. Такого рациона не было даже у конвойных. Избиения, пытки категорически запрещались. Сколько раз во время допросов следователь буквально выходил из себя, казалось, вот-вот не выдержит и ударит. Нет, занесенный кулак с грохотом опускался на письменный стол. Допрашивающий хорошо знал – наказание за физическую расправу неминуемо. Самое малое отстранят от работы, затормозят продвижение по службе, а то и вовсе понизят в звании. Вот бы такие порядки на допросах "врагов народа" в тридцатых, сороковых и даже пятидесятых годах! Причины столь мягкого обращения стали понятны позже. Возвращаясь на родину в середине пятидесятых, многие пленные шли прямо из порта в местные отделения компартии и вступали в члены КПЯ.

А встречи с квантунцами в середине шестидесятых, двадцать лет спустя после войны? Журналистская судьба забросила меня в Саппоро административную столицу острова Хоккайдо. В дороге не повезло, простудился, пришлось лечь в постель. Вечером в дверь гостиничного номера постучали. Доктор заговорил на английском. Узнав, что я русский и говорю по-японски, долго тряс мою руку и растерянно повторял: "А содес ка!" Потом неожиданно перешел на русский: "Давно високая температура? Гарава борит?" Сделав какой-то укол, присел на краешек кровати и стал расспрашивать о жизни в России. Много лет не встречал русских. Добрый человек в очках дедовских времен. Рассказал о себе. Ему 67 лет, служил в Квантунской армии. В 1945-м попал в плен и провел три года в лагере в Узбекистане. Прощаясь, сказал: "Вы завоевали наши сердца гуманным отношением к бывшим врагам".

Иное дело преступники из Сучанского лагеря. И сейчас, пятьдесят лет спустя, трудно одобрить былую мягкость по отношению к ним. День за днем в ходе допросов вскрывалась страшная цепь преступлений, непосредственными участниками которых они являлись. Вскрывалась не сразу. Многие упорно ни в чем не признавались. И "раскалывались" лишь, когда их припирали к стене фактами. У следователей имелось достаточное количество способов получения необходимой информации. Захваченная в Маньчжурии документация, живые свидетели и, главным образом, агентурная сеть в самом лагере. Многие пленные в обмен на обещание досрочного освобождения и возвращения на родину давали согласие на сотрудничество со следствием. Обычно "стукачей" вызывали на допросы последними, глубокой ночью. Догадывались ли об их роли остальные? Достоверно одно – расправ с ними не было.

Картина же преступлений представлялась действительно ужасной. В роли главных "героев" выступали бактериологи. Но и жандармы, полицейские, каратели также имели на совести много жертв. Жандарм Ватанабе показал на допросе некоторые из "невинных" методов дознания, которые он применял. Заключенного заставляли часами сидеть прямо. Или наоборот – ставили к стене, над головой опускали деревянную планку так, чтобы можно стоять только согнувшись. Неплохие результаты давала следующая пытка. Заключенному дробили армейским ботинком щиколотку ноги или вставляли между пальцами руки карандаши, связывали пальцы и начинали на них давить. Очень хороший способ узнать правду, говорил подследственный.

Ватанабе, естественно, не рассказал о своем участии в иных, по-настоящему кровавых пытках, расстрелах. Кому захочется добровольно надевать самому себе петлю на шею? И все же он представлял собой лишь мелкую сошку. Цель следователей Сучанского лагеря строгого режима заключалась в том, чтобы обнаружить скрывающихся под чужими именами главных преступников и их пособников из двух особых отрядов Квантунской армии под номерами 731 и 100, собрать на них материалы для готовящегося хабаровского процесса над главнокомандующим этой армией генералом Отадзо Ямадой и его соратниками. Аналогичные задачи ставились перед советскими офицерами во всех лагерях. К выполнению их привлекли не только самых опытных следователей, но и настоящих знатоков японского языка, таких как Цвиров, Абалмасов, Болховитинов, Пляченко, Подпалова и другие. Это были подлинные мастера, которым мы, студенты, не годились в подметки. Многие из них родились в Харбине в зажиточных семьях, окончили престижные колледжи, где преподавались японский и английский языки. Все они отличались прекрасным воспитанием и любовью к России – родине их родителей. В годы войны некоторые стали агентами нашей разведки, другие во время вступления советских воинских частей в Маньчжурию активно помогали командованию в опознании карателей, полицейских, указывали на склады оружия и техники, работали в качестве переводчиков. Ряд из них впоследствии получили советское гражданство, защитили диссертации, преподавали в МГУ и Московском институте международных отношений. Их привлекали также в качестве переводчиков в ходе переговоров на правительственном уровне. Но тогда, в сороковых, несмотря на очевидные заслуги харбинцев, они не пользовались полным доверием советской контрразведки.

Не помню фамилию очаровательной переводчицы из Харбина, присланной в Сучанский лагерь. В памяти осталось лишь имя – Ира. По-японски она говорила как по-русски, прекрасно знала нашу литературу, историю. Юра Козловский и я не устояли перед ее чарами. Мне повезло больше – Ира проявила благосклонность именно ко мне. Через пару недель последовал неожиданный вызов к начальнику лагеря. Капитан завел разговор о моих отношениях с Ирой. Он проявил определенный такт, но все же счел необходимым предупредить о последствиях. "Смотри, не вздумай жениться,– заметил он,– испортишь себе биографию и жизнь". Дней через десять Ира исчезла навсегда из Сучанского лагеря и из нашей с Юрой жизни. Ее перевели во Владивосток.

Следствие шло успешно. Было выявлено все или почти все об особых отрядах 731 и 100. Генеральный штаб японской армии и главнокомандующий ее квантунской группировкой генерал Отадзо Ямада вменяли им в задачу подготовку к широкомасштабной бактериологической войне против Советского Союза и Китая. С этой целью еще в 1935-1936 годах в 20 километрах от Харбина началось строительство специального городка для отряда 731. К 1939 году на территории городка, помимо казарм, были сооружены завод по производству бактерий чумы, холеры, сибирской язвы, газовой гангрены, брюшного тифа. Оборудование этой фабрики смерти позволяло только за один производственный цикл, длившийся всего несколько дней, получить 30 000 000 млрд. микробов. Одним из их распространителей должны были стать блохи, которых предполагалось сбрасывать в специальных фарфоровых бомбах на населенные пункты, в местонахождение частей противника. Блохи разводились в специальных инкубаторах. В отряде 731 таких питомников насчитывалось 4500. Производственной и научной деятельностью в городке занимались 3000 специалистов. Среди них имелось немало видных ученых бактериологов, в том числе с мировым именем.

В самой секретной части городка находилась тюрьма, доступ в нее разрешался строго ограниченному числу лиц. Здесь содержались подопытные, или, как их называли, "бревна" – в основном китайцы и русские. Изредка в камеры доставляли американцев и англичан. Японские бактериологи хотели познакомиться с "особенностями" протекания заболеваний при заражении "англосаксов". В конце войны японское командование разработало план начинять бактериями бомбы на воздушных шарах для налетов на США. Ежегодно в тюрьме в ходе "опытов" умерщвлялось более 600 человек.

Готовя интервенцию в советскую Сибирь, японское командование хотело знать, как в условиях суровой русской зимы следует бороться с обмораживанием солдат. С этой целью специалисты из 731-го отряда проводили соответствующие исследования на заключенных специальной тюрьмы. Партии узников по 16 человек в кандалах выводили зимой во двор и заставляли окунать одну или обе руки в чаны с водой. В зависимости от мороза заключенных после такой процедуры держали на холоде от десяти минут до двух часов, а когда наступало обморожение, отводили в лабораторию. В большинстве случаев такие преступные опыты заканчивались гангреной, ампутацией конечностей, а иногда и смертью подопытных.

После вступления Советского Союза в войну с Японией главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада принял 9 августа решение уничтожить городок, завод, спецтюрьму и лаборатории с целью скрыть от мировой общественности варварские планы Токио. Заключенных умерщвляли цианистым калием, отравив пищу. Тех, кто в тот день отказался есть, расстреливали через окошки в дверях камер. Саму тюрьму взорвали динамитом. Разрушением основного здания и лабораторий занялось специальное подразделение саперов. Трупы сожгли в ямах, облив нефтью.

В 1985 году советское издательство "Юридическая литература" выпустило книгу "Милитаристы на скамье подсудимых", написанную по материалам хабаровского процесса 1949 года. Перелистывая ее страницы, разглядывая фотографии того времени, я вспоминал свою встречу с главным обвиняемым генералом Ямадой. Нет, не в Хабаровске в 1949-м, а в 1952 году во Владимирской тюрьме, где отбывали заключение высокопоставленные немецкие и японские военные преступники. Впрочем, как удалось узнать спустя много лет от легендарного генерала КГБ Павла Судоплатова, японские и немецкие генералы были в тюрьме не самыми видными заключенными. Павел Анатольевич провел в ней более 10 лет. Главный террорист и диверсант СССР (так его окрестили на Западе) был на самом деле выдающимся советским разведчиком, который верно служил Родине всю свою жизнь, выполнял личные поручения Сталина, а в годы войны был одним из руководителей диверсионной деятельности и партизанской борьбы в немецком тылу. Немалый вклад он внес и в так называемый советский атомный шпионаж в Америке. За заслуги его наградили многими высшими орденами. Однако это не спасло его от тюрьмы. По сфабрикованному обвинению в пособничестве Берии генерала в начале пятидесятых бросили сначала в Лефортово, а затем и во Владимирку. Реабилитация к освобожденному после отбытия срока пришла лишь в 1991 году. Военная прокуратура доказала полную несостоятельность всех обвинений, выдвинутых против Судоплатова.

Владимирская тюрьма являлась местом заключения многих представителей советской элиты. Здесь отбывали срок видные советские разведчики, общественные деятели , академики, сын Сталина Василий. Режим во Владимирке отличался относительной строгостью. Подъем в шесть утра, скудную еду разносили по камерам и передавали через маленькое окошко в тяжелой металлической двери. Днем можно было только сидеть на стуле, привинченном к цементному полу,– лежать на кровати не разрешалось. Во избежание нарушения правил она поднималась к стене и запиралась на замок. Прогулка продолжительностью около сорока пяти минут происходила в присутствии охраны в маленьком дворике, площадью не более 20 метров. Отбой следовал в десять вечера, но свет не тушили всю ночь.

Но у пленных генералов условия казались значительно лучшими. Я видел, что эсэсовцы находились в отличной физической форме. Им разрешалось копаться в земле, разводить цветы в клумбах. Отадзо Ямаде, как и его немецким коллегам, предстояло провести за решеткой 25 лет. Ямада, бывший командующий армией, в отличие от эсэсовцев выглядел вконец сломленным. Бледный, поникший маленький человечек, от одного слова которого еще недавно зависели судьбы полумиллиона японских солдат, часами понуро сидел или лежал в камере на железной койке, застланной видавшим виды солдатским одеялом. Кровать в качестве поблажки не поднимали к стене. От гнетущих мыслей генерала, видимо, не спасало и общество его адъютанта, которого тюремное начальство поселило вместе с ним в камере.

Вечерами, перед тем как лечь спать, Ямада подолгу рассматривал старые пожелтевшие фотографии членов семьи, прикрепленные каким-то чудом над тюремной койкой к сырой стене. Молодая еще жена, в кимоно, маленькие дети. Как они выглядят сейчас? Он не видел их много лет, и вряд ли ему суждено с ними встретиться в этой жизни. Впереди почти четверть века заключения, а ему в советской тюрьме уже стукнуло 70 .

Я спросил генерала, почему вечерами он придерживается этого ритуала. Помолчав немного, он нехотя ответил: "Это часто помогает их видеть во сне, разговаривать с ними". По молодости и атеистическому воспитанию я не поверил в возможность такого. Двадцать лет спустя, когда по представлению КГБ меня вывезли вместе с семьей из Австралии и лишили права работать по специальности, мне стало ясно – не покривил душой тогда в тюрьме престарелый заключенный. В течение пяти лет, пока советская контрразведка не приняла другого решения, мне, как и генералу, с поправкой на ситуацию, снился один и тот же сон каждую ночь: "политическое доверие" возвращено, и я снова работаю как журналист-международник. Психика человека поистине таит еще немало загадок.

В 1952 году Отадзо Ямада навестили в тюрьме члены первой японской парламентской делегации, в числе которых был молодой, энергичный, бывший морской офицер, а ныне политический деятель Ясухиро Накасоне. Оставив нас, сопровождающих, за дверью, гости долго разговаривали с заключенным. О чем? Нам так и не удалось узнать. Видимо, не во всех камерах устанавливалась подслушивающая аппаратура. Вряд ли гости сочли возможным заверить Ямаду в скором досрочном освобождении. Политические отношения побежденной Японии с Москвой представлялись далеко не простыми. Да и человеку вообще не дано предвидеть будущее. Разве можно было тогда представить, что через четыре года, после нормализации японо-советских отношений, осужденный военный преступник вернется на родину, а молодой парламентарий Накасоне займет со временем кресло премьер-министра страны.

...Слава богу, пять лет учебы остаются позади. В синей книжке-дипломе черным по белому значиться: страновед по Японии, референт-переводчик со знанием японского и английского языков. Пройден первый трудный этап московской жизни. Впереди не менее сложная задача – устроиться на работу и, главное, хотя бы временно найти жилье, прописаться в столице. Москва город режимный, власти заставляют иногородних выпускников возвращаться туда, где они проживали до окончания вузов. Но кому в Казани нужен молодой специалист по Японии?

КАК В МОСКВЕ ВЕРБОВАЛИ ИНОСТРАНЦЕВ

На институтской комиссии по распределению молодых специалистов предлагают самые разные варианты. Больше всего везет фронтовикам и членам КПСС. Для них, несмотря на тройки по языку, открыта дорога в Международный отдел ЦК КПСС, КГБ, МИД. Для остальных выбор меньше – радио, аспирантура, библиотеки и даже средние школы, где, забыв чему учился пять лет, предстоит преподавать английский язык. Мной заинтересовалась правительственная газета "Известия". Неужели суждено стать журналистом? После встречи с заведующим кадрами газеты от предложения пришлось отказаться – редакция не обеспечивала жильем. Не устроили и неизбежные ночные бдения в газете, когда одни журналисты вместе с метранпажами верстали в цеху номер, другие выискивали опечатки, бегали с пахнущими типографской краской газетными полосами по редакторским кабинетам. И за все это заработная плата в 900 рублей – немногим больше стипендии в институте. Кто мог знать, что мне все же через 12 лет суждено вернуться в "Известия" и поехать корреспондентом в Японию?

Второе предложение последовало по телефону из отдела кадров Генерального штаба Советской Армии. Оно считалось почетным. Война закончилась недавно, и авторитет Вооруженных Сил еще далеко не померк. Мне сообщили номер телефона и дали на раздумье несколько дней. Видимо, сработала студенческая практика в лагере. Специальное обучение, работа в военной разведке, с каждым положенным сроком новые звезды на погонах – все это рисовалось заманчивой перспективой. Победил все-таки здравый смысл. Ну какой из меня разведчик?! Кинофильмы, книги говорили, что это люди особого склада, герои. Смогу ли я стать таким же? Пожалуй, нет. Только подведу и тех, кто в меня поверил, и, конечно же, самого себя. Выгонят, уволят из армии. Опыт ряда моих институтских учителей показывал – незавидная это перспектива! Через неделю я позвонил и отказался от предложения кадровиков.

Тут уж институтская комиссия, как говорится, умыла руки. Действуй сам! Пришлось побегать по многим ведомствам и учреждениям. Безрезультатно, никто не хотел принимать на работу иногороднего, да еще без знакомств, телефонных рекомендаций и жилья. Но в конце концов счастье улыбнулось. Воистину, как звучали слова популярной песни, "кто ищет, тот всегда найдет"! Взяли в Международный отдел ВЦСПС – штаб-квартиру всех советских профсоюзов. Руководство отдела поручило работу, большей частью не связанную с Японией и моей специальностью,– наладить выпуск еженедельного радиожурнала "Говорят советские профсоюзы". Его предстоит передавать на основных языках мира на зарубежные страны. Задача – пропагандировать преимущества и социальные достижения советской системы и, конечно, заботу профсоюзов о человеке труда.

Итак, все-таки журналистика и пропаганда. Мой шеф – бывший военный журналист и, как говорили, дипломат Савва Артемьевич Дангулов, умный, широко образованный человек. Мы никогда не пытались узнать, за что его уволили из министерства иностранных дел и "списали" в профсоюзы. Но одно казалось очевидным: дипломатическое ведомство и его руководитель Андрей Януарьевич Вышинский, главный государственный обвинитель на политических процессах "врагов народа" в тридцатые годы, лишились талантливого специалиста. Савва Артемьевич, к сожалению, проработал с нами короткое время. Он сменил служебный кабинет профсоюзного функционера на писательское кресло и впоследствии стал автором целой серии романов.

Перед сотрудниками Международного отдела ВЦСПС ставилась еще одна, по сути основная, задача: вести пропагандистскую работу среди иностранных делегаций. Здесь в качестве куратора всех тридцати молодых международников выступал полковник КГБ Степан Гаврилович Корнеев. Высокий, холеный, красивый, всегда со вкусом и по последней моде одетый, он не спешил расправляться с нами, когда мы допускали ошибки в работе с иностранцами. В задачу опытного контрразведчика входили выявление агентов западных спецслужб, засылаемых к нам в составе делегаций, и вербовка профсоюзных деятелей во время пребывания в СССР. Нам, переводчикам, поручалось информировать его о настроениях всех делегатов, с которыми приходилось работать. Ежедневно поздно ночью после возвращения из московских театров мы сидели в гостиничных "штабных" номерах и вели протокольную запись всех высказываний делегатов за день. Наутро все наши творения пересылались Степану Гавриловичу. На основе их он, видимо, делал необходимые выводы о возможности вербовки того или иного делегата.

Помню, как пришлось и мне принять участие в такой вербовке вместе с кадровым контрразведчиком в гостинице Москва, где остановилась делегация японского профсоюза учителей – мощной и влиятельной организации в своей стране. Объектом стал один из ее опытных немолодых функционеров. Он не уставал восторженно отзываться об увиденном в Советском Союзе. Но когда его решили завербовать, почувствовал это и дал слабину – стремился быть всегда вместе с друзьями, уклонялся от встреч наедине. И все-таки, в конце концов, его буквально затащили в особый гостиничный номер, где офицер КГБ сумел уговорить "перспективного кандидата" дать согласие на сотрудничество с советской разведкой в Японии. Его попросили также расписаться на одной из наших визитных карточек – опознавательном знаке, который предъявит ему позднее в Японии сотрудник нашего посольства. Мне по-человечески было жалко новую жертву. Ведь у этого учителя жена, дети. Но потом я перестал переживать за него. Выяснилось, что в Японии больше не было закона об охране государственной тайны и тем, кто сотрудничал с иностранными разведками, после войны не грозила тюрьма.

Вербовка вербовкой, но главное было втереть очки иностранным гостям, заставить поверить, что только советская система способна обеспечить заветный рай для трудящихся. Такую задачу ставила перед нами более высокая, чем КГБ, инстанция – Центральный Комитет партии, точнее, сектор профсоюзов и других массовых организаций. Возглавлял его старый партократ по фамилии Шумейко. Ох, нелегкое это было дело! Но на выполнение такого задания бросалось все – от огромных финансовых средств до высокого искусства одурачивания иностранцев, в подлинных кудесников которого со временем превратили и нас. Денежные ограничения на обслуживание гостей практически не существовали. Лучшие гостиницы, рестораны, театры, краткий отдых в сочинских санаториях. И, естественно, гастрономическое изобилие. Ежедневно на делегатском столе присутствовали черная икра, лучшие блюда кулинаров и поваров, шампанское, дорогие редкие вина и коньяки от десяти до пятнадцати лет выдержки. Делегаты возвращались домой после двух-трех недель с убеждением: Советский Союз для рабочих – обетованная земля.

Нелегкое это дело быть специалистом по одурачиванию зарубежных гостей. Правда, нам на помощь приходила заранее тщательно разработанная система. Скажем, предстояло посетить завод, шахту, где условия труда и техника далеки от передовых. В этом случае упор делался на социальную сторону заботы профсоюзов о своих членах – посещении поликлиник, дворцов культуры, квартир, где на деньги администрации и профкома заранее накрывался сказочно изобильный стол. И все-таки сбои в налаженной системе случались. Запомнилось посещение в пятидесятых подмосковного угольного бассейна. Не советую тем, кто далек от профессии горняка, спускаться в шахту. Тебя одевают в брезентовую робу, водружают на голову каску, а затем сажают в клеть – жалкое подобие лифта. Глубоко под землей куда-то долго ведут. Сначала идешь в полный рост, стараясь не замечать воды, ее тяжелые капли падают на тебя сверху. Потом сгибаешься в три погибели и вползаешь в забой, где шахтер "рубает" уголь. Первая мысль наверху – слава богу, остался жив. И тут тебе предлагают познакомиться с условиями жизни шахтеров.

Как-то нас привезли в новый шахтерский поселок, машина остановилась возле современного кирпичного дома. Зная закулисную кухню, спрашиваю сопровождающего: в какую квартиру можно зайти? Он, по-видимому новичок, отвечает: в любую. Мы позвонили в дверь на первом этаже. Нам открыла старая, в лохмотья одетая женщина. Стало ясно – ошибка. Но куда деваться, сзади напирают делегаты. Вошли. Нищенская обстановка, плачущий маленький ребенок. Чтобы разрядить атмосферу, член делегации, коммунист, задал традиционный вопрос: как живется? Видно, он рассчитывал на положительный ответ. Хозяйка квартиры не сочла нужным лгать. "Разве вы не видите? зарыдала она, разорвав кофту и обнажив сморщенную грудь.– Сын погиб в шахте, остался ребенок, пенсия по потере кормильца – гроши. Мы умираем от голода!"

Я не стал переводить буквально. Пришлось неуклюже импровизировать на ходу: "Зачем вы меня обижаете? Если я затеяла ремонт и вывезла мебель, то это не значит, что мы плохо живем!"

Делегаты сделали вид, что их удовлетворила фальшивка. Тем более что в другой заранее подготовленной квартире на втором этаже их ждали чудесная молодая хозяйка и обильный стол с коньяком и водкой. С тех пор прошло свыше сорока лет, но старая женщина до сих пор, как живая, стоит перед глазами. Оправдываю себя тем, что в той обстановке нельзя было поступить иначе: выбросили бы с работы на следующий день за "отсутствие политической бдительности". А несчастная старая женщина? Ей все равно не помог бы никто. Мизерная пенсия по потере кормильца устанавливалась законом.

СТАЛИН И ВЫШИНСКИЙ ВБЛИЗИ

Курьезные и опасные случаи? Их хватает в переводческой работе. Позднее, в конце пятидесятых, меня пригласили переводить Нину Петровну, жену Никиты Сергеевича Хрущева. Первому лицу в государстве в то время исполнилось семьдесят. Зарубежная печать полнилась слухами о плохом состоянии его здоровья и предстоящей отставке. Японская женская делегация, которую принимала Нина Петровна, состояла из искушенных в политике общественных деятельниц. Им, конечно, не терпелось узнать о том, что ждет нашу страну в самом ближайшем будущем. После обычных вопросов глава делегации задала неожиданно главный: "Как здоровье Никиты Сергеевича?" Нина Петровна не разглядела подвоха.

– Ох, не спрашивайте, плох, очень плох. На работе очень устает, ничего не успевает. Вынужден привозить на дачу секретные бумаги и пытается работать, сидя на лужайке. А глаза уже ничего не видят. Приходится просить внуков читать документы вслух.

Попробуй перевести буквально. В тот же день информацию о плохом состоянии здоровья Хрущева подхватит вся зарубежная пресса, ссылаясь уже не на слухи, а на достоверные сведения из самой семьи главы партии и государства. Кто в таких случаях виноват? Переводчик, отнюдь не жена Хрущева. Неправильно понял, исказил смысл сказанного. Возможно, намеренно. Наказание – "за можай". Помог опыт пропагандистской работы. Перевод пришлось сделать вольно, но с возможным приближением к сказанному. "Никита Сергеевич? На работе очень устает, не успевает справиться со всеми документами. Вынужден привозить их вечерами на дачу и допоздна работать, сидя в кресле на лужайке в окружении внуков. На здоровье пока не жалуется".

А случай с Накасоне, членом все той же первой парламентской делегации из Японии, прибывшей в СССР по приглашению Всесоюзного общества культурных связей с заграницей? Учитывая опыт работы, мне поручили сопровождать эту делегацию, отвечать за ее обслуживание. В помощь придали двух квалифицированных японистов из КГБ, Кошкина и Уварова. Несмотря на молодость, это были толковые контрразведчики.

Как-то в восемь утра я пришел, как обычно, в гостиницу "Советская", где остановилась делегация. Стоило подняться на этаж, как горничная тут же ошарашила новостью:

– Ваш делегат Накасоне арестован и находится в отделении милиции!

Освобождать его из КПЗ пришлось уже не мне, а сотрудникам комитета. Потом выяснилось, что поводом для задержания послужил пустяковый, по нынешним временам, случай. Накасоне любил фотографировать. Рано утром он вышел из гостиницы и принялся снимать развалюхи деревянных домов. Скоро это ему надоело, и он решил направиться дальше. Возле станции метро "Динамо" попалось стоящее здание – удивительно красивый старинный дворец. Ничего подобного в Японии не встретить. Делегат снова взялся за камеру. Не успел он сделать и двух снимков, как кто-то положил ему руку на плечо. Этот кто-то и доставил Накасоне в отделение милиции. Дворец оказался Военно-воздушной академией имени Жуковского. К девяти утра "японского шпиона" привезли обратно в гостиницу. Делегация, что называется, стояла на ушах в связи с незаконным задержанием члена парламента, да еще с дипломатическим паспортом. Оставалось только гадать, как все это скажется на мне, ответственном за работу с делегацией. Не здесь, в гостинице, не в ВОКСе и не в ВЦСПС, а через пару часов в министерстве иностранных дел СССР, где высоких японских гостей ожидала встреча с заместителем премьера и министром иностранных дел А. Я. Вышинским.

Об Андрее Януарьевиче известно было немало. Многое по памяти, когда до войны он в 1935-1939 годы на посту прокурора СССР дирижировал судебными процессами над бывшими соратниками Ленина и Сталина, объявленными "врагами народа". Другое шепотом рассказывали товарищи, чьи отцы и родственники занимали высокие посты. В феврале 1917 года, будучи меньшевиком и главой Якиманской районной управы Петрограда, он подписал распоряжение о неукоснительном выполнении на вверенной ему территории приказа Временного правительства о розыске, аресте и предании суду, как немецкого шпиона, В. И. Ленина. Но уже в 1920 году Андрей Януарьевич вступил в члены РКП(б), а несколько позже, выпустив ряд книг, зарекомендовал себя как талантливый юрист.