Текст книги "И верить, и любить"

Автор книги: Борис Гучков

«Бессонница. Пора рассвета…»

 
Бессонница. Пора рассвета.
Я не пойму – который час.
Сиротство душ – пожалуй, это
И есть то главное, что нас
Роднит с тобой. Да-да, сиротство.
А остальное всё, что есть,
Лишь дополняет наше сходство:
Одна судьба, одна и честь.
Кто нас вдвоём с тобой осудит?
Ославит кто, коль мы чисты?
Сама похожесть наших судеб
Знак наложила на черты.
Что сводит вместе нас и манит?
Что так влечёт?.. Во все века
Так корабли в густом тумане
К земле идут наверняка.
 

«Что-то нынче загрустилось…»

 
Что-то нынче загрустилось,
Прямо скажем, через край…
Сердце с юностью простилось.
Ну, так что же – прощевай!
Не вчера ли был я весел?
Ах, беспечная пора!
Всё гулял да куролесил,
От добра искал добра.
Не кручинился я сроду,
Знать не знал тоску и боль.
Но пришёл сегодня к сроку
Осмысленья жизни, что ль?
Эх, напасть! Да то ли было!
Не соври, мое перо:
Жизнь порой нещадно била
И под дых, и под ребро.
Не ругая всуе Бога,
Не таил я, друг, обид.
Впереди ещё дорога
Ой крутая предстоит!
Ты оставь меня, кручина,
Понапрасну не радей!
Не страшит меня кончина
На миру, среди людей.
Что же, молодость не вечна!
Только виду не подам,
Но всплакну, всплакну, конечно,
По умчавшимся годам.
Приготовит зрелый возраст
Много встреч, разлук и дел.
Но отзывчивость и добрость
Сохранить бы я хотел.
Буду жизнь я в каждом миге
Так любить, как любят мать,
Чтобы бережнее книги
Дни останние листать…
 

«Февраль удалился, отвластвовал…»

 
Февраль удалился, отвластвовал
И нас не стращает пургой.
Осел у забора щелястого
Горбатый, как старец, сугроб.
 
 
И льдин голубые промоины
Всё сахарней, звонче хрустят,
И вешние птицы проворные
Того и гляди, прилетят…
 

На зимнее время. 1997

«Друг, под отеческим небом…»

 
Друг, под отеческим небом
Наша дорога обща.
Сыты с тобой мы не хлебом
И не тарелкой борща.
 
 
Если худое случится,
Нам не страшна и сума.
Пресса в калитку стучится,
Радио входит в дома,
 
 
«Теле» врывается в души…
И по всему по тому
Всякий, имеющий уши,
Слышит и верит всему.
 
 
Выстрел словесный – он точен
Снайперски, как на войне.
Что там вода у нас точит?
Слово – жесточе вдвойне!
 
 
Верно оно и обманно.
И неужели навек
Nonum prematur jn annum[1]1
  Не публикуй написанное девять лет (лат.).


[Закрыть]
Мудро Гораций изрек?
 
 
Знаешь, а я вот не верю
В древние эти слова.
Не применима ты к веку,
Формула, и не права.
 
 
Но о текущем, о сущем
Как в наши дни не кричать?
Ныне и в веке грядущем
Русскому слову звучать!
 
 
Нет, не буколики вроде
Я сочиняю и ты.
Лето моё на исходе.
Век у последней черты.
 
 
Понят ли буду, прощён ли,
Сын тихоструйной Оки,
Милой с рожденья Мещёрой,
Вами, мои земляки?
 
 
Ваши слова – не подарок:
«Ты уж не мальчик, а муж.
Взялся за гуж, так подавно
Не говори, что не дюж.
 
 
Крепче набычивай шею,
Ложные рви постромки
Ради счастливо пришедшей
За полночь верной строки.
 
 
Скажут бессонные ночи,
Сети морщин на челе,
Искренне или не очень
Ты, уподобясь пчеле,
 
 
Доброе слово лелея,
В трудный для Родины час
Дело свое разумея,
Пел о себе и о нас…»
 

«Осень, августейшая особа…»

 
Осень, августейшая особа,
Ты равно царица и раба.
Ночью закуржавилось засова
Стылое железо и скоба.
В шумной, золотой своей накидке,
За окном заголубеет лишь,
Статная, царицей у калитки
Вновь ты, венценосная, стоишь.
Как по воле мудрого визиря,
Ветер, не стихая ни на миг,
Выткал за ночь к твоему визиту
Под ноги цветастый половик.
Грустная, прощальная картина…
Заходи, царица, володей!
Ярого подсолнуха вдоль тына
Вволю наклевался воробей.
Загодя готовясь к нашей встрече,
Умиротворен уже сполна,
Провожая молодость, под вечер
Пригубил я терпкого вина.
Золотой твой скипетр державный —
Лета отшумевшего итог…
Грустно повторяю, как Державин:
Я и царь и раб! Я червь! Я бог!
Осень, августейшая особа,
Я прошу, коль всё тебе равно:
Ты не расплещи живого слова
Горькое и сладкое вино…
 

Зимнее время

 
Кто так рьяно о нас заботится?
Часовая стрелка – компас,
То на час вперед переводится,
То назад, и снова на час.
 
 
Катавасия сплошь и мистика!
День в разгаре, а на часах
Семь утра… Одна кабалистика.
Впрямь, затылок начнёшь чесать.
 
 
На вопрос: «Кому это выгодно?» —
Не воды набирая в рот,
А ликуя, газета выкрикнет:
«Ну конечно тебе, народ!
 
 
Всё во имя светлого лучшего.
Ты живи радёшенек-рад.
Электричества и горючего
Съэкономим на миллиард…»
 
 
Мать сказала, блинами пухлыми
Ввечеру меня накормя:
«Всё-то, ироды, перепутали.
Разве рубят вот так, с корня.
 
 
Не иначе какому подлому
Время трогать пришло на ум…»
И ушла по скотину, по дому,
Далека от тревожных дум.
 
 
Телевизор включу. Там новости:
Терроризм. Глобальный разбой.
В Лужниках по газону носится
Не спортсмен, а певец… Герой!
 
 
Гибнут, ядом отравлены, реки.
Атмосферы удушлив газ.
Мафиози. Коррупция. Рэкет.
И не в Штатах где-то – у нас.
 
 
За-амечательные озимые!
Наркобизнес. СПИД. Фергана…
Переходим на время зимнее.
Спи спокойно, моя страна!..
 
 
Я взрываюсь. Да это дико же!
Щёки краской залил мне стыд.
Не приказывай, милая дикторша.
Я всем этим по горло сыт.
 
 
В зиму, в холод еще успеется.
На Руси он свиреп и лют.
Пусть оттает, пусть отогреется
Наш затюканный жизнью люд.
 
 
Нет, не пришлые, не немецкие, —
И своих-то несметна рать! —
Словно липку, хапуги мерзкие
Норовят его ободрать.
 
 
Ради денег ничем не гребуют.
Рупь обещан? Держи пятак!
Мягко стелют, к тому же требуют:
Ты живи не эдак, а так.
 
 
Мы довольно пожили в холоде
Страха, попранных прав и тьмы,
Где, согласно слушая хоры те
Песнопений хвалебных, мы, —
 
 
Каждый в меру своей испорченности! —
Что скрывать! – и хлопал, и пел.
 
 
Кто-то в те ещё годы кончился,
Кто-то скурвиться не успел.
 
 
Не по замыслу ль сил сионских,
Лож масонских, их тайных сил,
Всё смешалось в доме Облонских,
В нашем доме, по всей Руси?
 
 
Я по радио, ближе к полночи
Слышу странное интервью:
«Сами, мол, виноваты, сволочи,
И не надо вину свою
 
 
Перекладывать…» Мама старая, —
Ах, совсем я забыл о ней! —
Говорит: «Не пора ли спать тебе?
Утро вечера мудреней.
 
 
С твоего табачного дыма я,
Видно, стала совсем плоха…»
Как всегда ты права, родимая!
И до третьего петуха
 
 
Сон твой чутко стеречь мне, грешному,
И увериться, наконец,
Что и мраку в Руси кромешному,
Видит Бог, наступит конец.
 

Мост

Борису Можаеву

 
«Мост разводят… Скорей, успеем!
Разведут… не успеем. Стой!»
Берег камнями весь усеян,
Сором, битым стеклом, щепой.
 
 
Но стекло нам ступни не режет
И щепа нипочём ногам…
Мост плашкоутный – путь в заречье,
В хвойный лес, к озёрам, лугам.
 
 
По клубнику, щавель, чеснок ли, —
Не на великах – где их взять? —
Пёхом шли мы. Случалось, мокли.
Где укроешься от дождя?
 
 
К мосту, к речке – не нюни хлипкие! —
Ноги все в травяной пыльце,
Шустро катимся мы с улыбками, —
Не с печалью же! – на лице.
 
 
А по стрежню буксиры плицами
Тяжко месят свинец реки.
Дождь идёт… На мосту ушицею
Привечают нас мостовщики.
 
 
В их каморке сладкую юшку
Мы едим, обжигая рот.
Мостовщик берёт колотушку
И в чугунное било бьёт.
 
 
Не дай Бог в такую-то невидь
Подведёт кого-нибудь руль.
Дождь стеною стоит, как невод.
Словом, видимость – полный нуль.
 
 
Но кончается дождь. А с берега —
Там телеги и рев ЗИСа —
Раздаются не ласково-бережные,
А сердитые голоса.
 
 
Там пителинские, там шацкие,
Там стоит, заждался, народ.
«Мост сводите, черти бурлацкие!» —
Руки рупором – кто-то орёт.
 
 
«Ну-ка, мальчики, парни резвые,
Шагом марш на лебёдку!» – «Ох,
Не работа – картина Репина!
Выдох-вдох. Тяжело… Выдох-вдох…»
 
 
Вот и сходится мост. И груженый —
Брёвна под воду! – старый ЗИС
Передом ползёт, как контуженный…
«Что в мешках-то, водитель?» – «Рис!
 
 
Из Китая зерно. Со станции.
Там его – тележка и воз…»
На груди водительской Сталина
Гордый профиль шерстью порос.
 
 
Он поддатый чуть, в синей маечке,
И одно долдонит своё:
«Как рыбёшка ловится, мальчики?
А на что клюет окуньё?..»
 
 
Вы так редко идете по мосту —
«Студебекеры» и ЗИСа.
Чаще катит по-свойски, попросту
Обод вечного колеса.
 
 
Ах, лошадушки, сивы мерины!
Вами, родные, – цок да цок! —
 
 
Перевезены, перемеряны
Тонны грузов по тьме дорог…
 
 
Как с осклизлых, зелёных брёвен
Щедро ловится окунь, язь!
Нам казался весь мир огромен,
Как в златой чешуе карась.
 
 
Пацаны, а во что мы верили?
Ведь мечты уносят до звёзд.
Повзрослев, всё одно к артели мы
Приходили часто на мост.
 
 
На горячую юшку дули мы,
В било жутко любили бить!
Нет профессии лучше, думали,
Чем мосты разводить-сводить.
 
 
После танцев с любимой девушкой
Поцелуи жаркие – где?
На плашкоуте качком. Где ещё
Так звезда горит на воде…
 
 
Позади институты, школы те,
Что нам в жизнь отворили дверь.
Мужиков артель на плашкоуте
За ненадобностью теперь.
 
 
Постарели, сидите дома вы.
Скромен ваш пенсион за труд…
Вырос мост – высоченный до неба.
Аж трехпалубные идут!
 
 
Как красив над водою окскою
Дерзновенный его полёт!
Кто-то ахает, кто-то охает,
Кто-то песни ему поёт.
 
 
Ну а мне всё тот вспоминается
Мост плашкоутный без перил.
Невысоко он поднимается,
Но с него я – до звёзд парил!
 

Танцы

 
Танцы в районном городе.
Плавная, не лиховая,
Нас чаровала в годы те
Музыка духовая.
 
 
Тридцать лет уже минуло.
Годы летят как птицы.
Где вы сегодня, милые,
Скромные танцовщицы?
 
 
Вам не пристало плакаться.
Банты, оборки, рюшки, —
Не от Кардена платьица,
А от портнихи Нюшки.
 
 
Юные и горячие,
Томы, Надюши, Лиды,
Словно в сады висячие
Дивной Семирамиды,
 
 
В парк над рекой, с дощатою, —
Как мы его любили! —
Праздничной танцплощадкою
Вечером мы ходили.
 
 
Августовские сумерки.
Медь духовая гулка.
Все вы, девчонки, с сумками,
Лёгкая в них обувка.
 
 
В них ваши туфли-лодочки
Так и блестят от ваксы.
Ах, без вина и водочки
Были пьяны от вас мы.
 
 
С милыми недотрогами
Вальс на слова Фатьянова.
Даже и на пороги мы
Не допускали пьяного.
 
 
Вальс танцевали, танго ли,
О пустяках говорили
С Оленьками и Танями,
Светами и Маринами.