Текст книги "Пояс Богородицы"

Автор книги: Борис Гучков

«Русь, куда мы с тобою несёмся…»

 
Русь, куда мы с тобою несёмся?
Наши годы летят, как деньки.
На столе не форель и не сёмга —
Густера, караси, окуньки.
 
 
Говорят: ты, как прежде, могуча
И любовь твоя к нам горяча?
Наш бутик – секонд хенд и толкучка,
Где одежда с чужого плеча.
 
 
В новогодья восторженный праздник
Вновь курантам торжественно бить.
Мы ругаем тебя, но напраслин
О тебе не спешим городить.
 
 
Под колечками лука селёдка,
В блёстках жира дрожит холодец,
«Ножки Буша», холодная водка
И огонь непогасших сердец…
 

Отцы и дети

 
Что доходы махоньки
И устои плохоньки,
Молодому – хаханьки,
Пожилому – охоньки.
 
 
Что нас одурачили,
Души покалечили,
Молодым – до лампочки,
Старому – по печени.
 
 
Подрастает деревце
На замену дереву.
Всё и ныне деется
Строго по Тургеневу.
 

«Нет хлеба ни крошки. Одиннадцать вечера…»

 
Нет хлеба ни крошки. Одиннадцать вечера.
Муж горькую пьёт – вот такой недостаток…
Вошёл он, шатаясь, и выставил весело
Бутылку на стол и зарплаты остаток.
 
 
Измятые трёшки от гульбища пьяного
Жена сосчитала – большие деньжищи!
Как был, не раздевшись, дошёл до дивана он
И грузно свалился, не сняв сапожищи.
 
 
Туда, где у печки ухваты и веники,
Бутылка летит, разбиваясь в осколки.
В «Москва – петушки» незабвенного Венички
Ей звонкое имя – слеза комсомолки.
 
 
Припомнилась юность, не столь и далёкая,
Непьющий жених, гулевые закаты…
Муж спит, улыбаясь чему-то и чмокая,
Лежит перед нею остаток зарплаты.
 

«Четвёртая стража ночи…»

 
Четвёртая стража ночи.
                                Три с четвертью.
                                                    Громкий стук.
Спросонья подумал: ангел, а это мой пьяный друг.
 
 
Ангелы так не колотят по перекрестью рам…
Мы делимся до рассвета сюжетами личных драм.
 
 
Уже кончается стража и скоро сдавать ружьё.
Он мне про свою зазнобу, а я ему – про неё.
 
 
Друг с четвертью самогона, друг требует: «Наливай!
Давай четырежды выпьем и окна отворим в рай…».
 

«Вольное ль, невольное…»

 
Вольное ль, невольное,
Под мотивчик лабуха
Мне во сне крамольное
Кто-то шепчет на ухо:
 
 
«Если б не промотанное,
Если бы не глупости,
Стал бы ты промоутером,
Менеджером в юности.
 
 
То есть, стал бухгалтером —
Знайте, мол, Петровича! —
Дочку обрюхатил бы
Яков Соломоныча.
 
 
Жил бы ростовщичеством,
Детям не обузою,
И с её Величеством
Не якшался Музою…»
 

«Знойное лето. В Поволжье – Сахара, геенна…»

 
Знойное лето. В Поволжье – Сахара, геенна.
Скудное сено. Расти не желает отава.
И на зажинки, как водится, на Финогена
Так и не спала жара, так и не спала.
 
 
Жалят скотину, забредшую в озеро, слепни.
Поле взывает: хоть капельку, Господи, брызни
Птахи загорились: крылья ещё не окрепли.
Сам я задумался: что-то случилось в Отчизне.
 

Равель. Болеро

 
То ластишься у ног,
Легчайшее, как пух,
На романсеро слог
Настраивая слух,
 
 
То, робость поборов,
Почти осатанев,
Горишь вязанкой дров
Под говор кастаньет.
 
 
Горишь, и до сих пор
Постичь я не могу
Ни чёток перебор,
Ни роковой твой гул.
 
 
Ведь я ничтожно мал,
Я сам себе не мил,
Когда девятый вал
Заполоняет мир.
 
 
Вот так, едва дыша,
Без отдыха и сна
Во чреве «Малыша»
«Энола Гэй» несла.
 
 
На ритмы болеро,
Что полонили ночь,
Легло её крыло
От Хиросимы прочь…
 
 
О, болеро, ты – мpак,
Ты лучезарный свет.
А Вы – безумный маг
И чародей, месье.
 
 
Я с Вами вновь на «бис»
То в гору, то с горы
По острой круче вниз
Лечу в тартарары.
 
 
Лечу на дивный звук,
Впадаю в виражи.
Бескрыл, лежу внизу,
Ни мёртв лежу, ни жив.
 
 
Мальвина, не груби,
Не обижай Пьеро!
О робости любви
Рыдает болеро,
 
 
О том, чему не быть,
Кем никогда не стать,
О том, что век любить
Не мудрено устать.
 

«Так ли живём, мой товарищ и друг…»

 
Так ли живём, мой товарищ и друг?
Мачехой стала отчина-мать.
Детского смеха не слышно вокруг.
Ров не готов, а покойников – рать.
 
 
Мачехе – что? Мачеха спит.
Сон её мерзок, сон её – мрак.
Реки молочные – огненный спирт.
Берег кисельный – опийный мак.
 

«Вам Россия – лишь «та страна»…»

 
Вам Россия – лишь «та страна».
Та. И ни дать, ни взять.
Но одна у меня она,
Словно старая мать.
 
 
Брать, конечно же, не давать.
И ещё как берут!
За подачку родную мать
И отца продадут.
 
 
Никого я жить не учу.
Всякий лакей – лакей.
Но, словно попка, я не хочу
Про износить «о’кей».
 
 
Дело, конечно же, не в словах,
Стих – не поиск врага.
Но в России не билль о правах,
Русский закон – тайга.
 
 
Вам, эмиссары чужих земель,
Я скажу, милосерд:
Дома и редька у нас карамель,
Рюмка водки – десерт.
 

«Обмолвилась в сердцах…»

 
Обмолвилась в сердцах:
«Не жизнь, а сущий ад».
Не стану отрицать.
Я жизни сам не рад.
 
 
«Кружись, крутись волчком,
Учись по-волчьи выть.
Наивным простачком
Нельзя сегодня слыть.
 
 
Смелее! Не робей.
Хоть где добудь деньгу…»
Сей просьбы, хоть убей,
Исполнить не могу.
 
 
Лишь для одних тетёх
(Но их не ставят в грош)
Я до сих пор не плох,
А, видит бог, хорош.
 
 
Завиден аппетит,
Коль пища задарма.
Им вовсе не претит
Мой нрав и склад ума.
 
 
Я свой на их пиру,
И чтят они меня
За то, что не беру
Я в руки кистеня.
 
 
Не дом, а целый храм
Воздвиг в законе вор.
А я не вор, не хам.
Напрасен твой укор.
 
 
Душою не криви.
Жива покуда честь,
Меня таким прими,
Каким я был и есть.
 

«Твой плащ потёрт, и только лишь…»

 
Твой плащ потёрт, и только лишь
Рубаха впору.
Порой на этот мир воззришь —
Он грустен взору.
 
 
Ты слышишь зов, почти приказ:
«Чего робеешь?
Пуховых одеял атлас
Тяни к себе лишь.
 
 
Пусть кровь бунтует, горяча.
Валяй, не морщась,
Не церемонясь, бей сплеча,
Хлещи наотмашь.
 
 
Ты ни о чём и ни о ком
Не плачь напрасно.
У нас тайга теперь закон —
Ужель не ясно?..»
 
 
Но, слушая словесный блуд
И ворох сплетен,
Ты докажи, что не верблюд,
Подонкам этим.
 
 
На мир подлунный не сердит
За серость буден,
Сам огласи себе вердикт,
Что неподсуден.
 
 
Ведь жизнь твоя течёт не так.
Ты добр и честен.
Непротивленьем злу, чудак,
В миру известен.
 
 
На человеческий порок
Не стоит злиться.
Ведь не уходит из-под ног
Ещё землица.
 
 
Отдай всё времени на суд.
Химеры губят.
Живи как жил, и в этом суть.
За это любят.
 

Противостояние Марса

Земля злосчастная моя!..

Николай Заболоцкий

 
А я-то думал: двадцать первый век
(О, почести заветной дате красной!) —
Не противостоянье, а разбег
Дарует Марсу и Земле злосчастной.
 
 
И вот я узнаю из новостей
(Америку мне открывает дама!):
Земля во зле, достигнут пик страстей
И Марсу мы, как кролик для удава.
 
 
Что говоришь ты, дама, не пойму.
Зачем ты красным обернула тело?
Так кто к кому стремится – мы к нему
Или ему до нас какое дело?
 
 
Но Марс зловещий до земной межи
Добрался, знаю. Плоть его велика.
Он, как в совокуплении мужик,
Багров лицом, лишь не услышать крика.
 
 
Он похотлив, воинствен, он больной.
Густою охрой лик его намазан.
Раз ничего не ново под луной,
То ничего не ново и под Марсом.
 
 
Всё то же, то. Но развращённей мы,
Жесточе стали не с его ль подачи?
Среди блаженной августовской тьмы
На Марс гляжу я с дерева на даче.
 
 
Опасен зал концертный и перрон,
Но не постелишь каждому солому.
Жестокий и бессмысленный террор
Выводит неохотно нас из дому.
 
 
Ты скоро в путь обратный повернёшь,
Ещё ты на земном стоишь пороге.
Возьми! Ты ни за что не заберёшь
С собою наши беды и пороки.
 
 
Дай передышку, злобный пилигрим!
Тебе кричу с высокой старой груши.
Мы всё-таки, я верю, исцелим
Свои сердца и страждущие души.
 

«Дорожный плащ ещё советских лет…»

 
Дорожный плащ ещё советских лет.
Как водится, присяду на дорожку.
Я еду. Я купил уже билет,
Я у соседей оставляю кошку.
Я так давно мечтал об этом дне,
Чтоб наступил он, радостен и светел,
Чтоб вёрсты полосатые одне,
Как молвил Пушкин, и попутный ветер.
Одна беда – в попутчиках балбес
Привязчивы – совсем ему не спится.
И всё-таки мне мил полночный рейс,
Ведь новый день в дороге народится.
Я еду. Небо начало синеть,
А на востоке занялось медово.
Волнуюсь до мурашек по спине,
Не верится, что скоро буду дома.
Я шлю привет берёзе и сосне,
Осину привечаю – непоседу.
Я еду, еду. Помолчи, сосед,
Не отвлекай, читай себе газету.
Да, в сотый раз устроили теракт.
Да, мы живём меж миром и войною.
Ты не мешай окно мне протирать
И любоваться милой стороною.
Сосед ворчит: «Паришь на воздусях!
Теракт устроить – это как два пальца…
А между тем вон та, что на сносях,
Вполне шахидкой может оказаться!..»
Меня соседу не дано понять.
«Молчи, сосед! Любуйся на дорогу.
А быть чему, того не миновать.
Ещё, как видишь, едем, слава Богу…»
 

«Село как село. И означу его я числительным…»

 
Село как село. И означу его я числительным —
Россия огромна! – означу числом семизначным.
Летую в селе и озоном дышу очистительным.
Здесь места хватает и нам, и строениям дачным.
 
 
Сажаю картошку. Родник посещаю с бидонами.
Водичка вкусна. Для питья хороша и засолки.
Рыбалю на зорьке. Пинг-понгами и бадминтонами
Я не увлекаюсь и не посещаю тусовки.
 
 
Весною сады здесь наряды несут подвенечные.
Здесь утренних зорь и вечерних чудесны румянцы.
Здесь есть старожилы и пришлых в избытке,
конечно же.
Представьте себе, есть чеченцы и даже афганцы.
 
 
Ты здесь поживи и подметишь обидные мелочи.
Вот кто-то уже с петухами проснулся до свету.
Он вечно в делах, а другие живут, не умеючи
Ни сеять ни жать, и стремления к этому нету.
 
 
Я всё ещё смею Россию, как прежде, могучею
В стихах называть… Вы куда, журавлиные стаи?
С пчелиной семьёю и с развороченной кучею
Жилья мурашей тебя сравнивать не перестали.
 
 
Со временем всё отчеченится, всё отафганится,
И злоба исчезнет. У всех будут добрые лица.
Всё скоро должно утрястись, как сейчас,
устаканиться,
С высоких трибун говорят, на родимой землице.
 

«Июль-сенозорник, грозой и жарою ошпаренный…»

 
Июль-сенозорник, грозой и жарою ошпаренный,
Шалит в огороде и клонит созревшие нивы.
Приписан к Николе, оврага Никольского парень, я
Сменил местожительство и проживаю у Нины.
 
 
Живу-поживаю в дому у оврага Успенского,
В огромном дому, здесь и полк разместится поротно.
На днях прочитал пастораль англичанина Спенсера.
Они недурны, стихотворные эти полотна.
 
 
Люблю тишину, и о ком там сейчас в телевизоре
Убойный идёт сериал, я не ведаю это.
В дому у меня, командира словесной дивизии,
Свой угол имеется – столик и два табурета.
 
 
Ходил за грибами край леса, где тихая старица.
Сидел на пеньке, всё смотрел на посевы гречихи.
Вчера навестил меня Влас, что всегда заикается,
А следом, узнав о приезде, зашёл Ермачихин.
 
 
У Жени не речь, а стрельба, пулемётная очередь.
Торопится очень, слова произносит нечётко.
Я им рассказал о делах и, конечно, о дочери,
Что стала замужней и мне подарила внучонка.
 
 
Нас Нина, поскольку жара, накормила окрошкою.
Листва от жары вся местами окрашена хною.
Когда свечереет, свою пастораль у окошка я
Продолжу писать, очарован родной стороною.
 

«Ох и ругались вчера поутру две товарки…»

 
Ох и ругались вчера поутру две товарки!
Разгорячились, за словом в карманы не лезли.
Не уступали друг другу, на брань тороваты.
Как эти ссоры молодок милы и прелестны!
 
 
Слушая брань, – это чья ж сторона здесь повинна,
Чья неповинна? – из окон глазели соседи.
Всё с пустяка началось. «Твои куры, Полина,
Все у меня. Ты держала бы их на насесте!» —
 
 
«Ты б за своими следила! А не было разве
И на подворье моём твоих шустрых молодок?
Давеча, Варя, – забыла? – твой боров чумазый
Рылом картошку копал на чужих огородах.
 
 
Всё б вам чужое грабастать – порода такая!
Надо же, добрые люди, мешает ей квоча!
Справно живёшь, своему мужику потакая,
И на чужих заглядеться, однако, охоча…»
 
 
С физиономией, в гневе краснее, чем свёкла,
Варя сказала отчётливо, злобно и глухо:
«Кошка блудливая ты! На родимого свёкра
Глаз положила. Мне жалилась ваша свекруха».
 
 
И понеслось, и поехало! Как не устали,
Не понимаю, луженой орудовать глоткой:
«А за тобой по селу кобелиные стаи!» —
«А ты ночами торгуешь палёною водкой!»
 
 
Чуть пошумели, но кончилась кумушек свара.
Тянется в хлопотах день, отгоняющий мысли.
Вечером обе они, как ни в чём не бывало,
Рядом на брёвнах сидели и семечки грызли.
 

««В гости зайдите!», – рукой нам с крыльца…»

 
«В гости зайдите!», – рукой нам с крыльца
помахали.
Мы и зашли – у соседей такое бывает.
Ходит царицей свекровь по своей шемахани,
Робко сноха по одной половице ступает.
 
 
Кружит по дому сноха бестолковою белкой.
Голос её молодой, что мышиные писки.
Руки протянет за мелкой красивой тарелкой —
«Эти не трожь! Принеси нам глубокие миски».
 
 
Щедрость свекровь демонстрирует перед гостями.
Будет о чём на досуге гостям потрепаться.
Хлеб нарезает огромными, в лапоть, ломтями —
Я не совру, толщиною, наверно, в три пальца.
 
 
О, эти взоры снохи, не скрывающей злости!
«Вы ведь из города, знаете все этикеты.
Вы уж простите её, бестолковую, гости,
Что она рядом с селёдкою ставит конфеты».
 
 
Жесты, команды и взоры свекрови сердиты,
Но и снохи, я заметил, опасны укусы.
О, эти снох со свекровями тихие битвы
И в белокаменной, и в Сталинграде, и в Курске!
 

«Рыбу ловить очень просто. Желательно удочек пару…»

 
Рыбу ловить очень просто. Желательно удочек пару
И для улова садок, можно, конечно, и жбан.
Если затеет любезная с вечера ставить опару —
Тесто сгодится. Неплохо бы жмыха кусман
 
 
Взять для привады. Надёжное, верное средство!
За неимением надо, конечно, пшена наварить.
Место для лова найди,
чтоб вокруг никакого соседства.
Скромно на «вы» ты с природой начнёшь говорить.
 
 
Надо навозных червей.
Червяки не толсты и не тощи.
Ну а опарыш длиной миллиметров не боле шести.
Доброго сна пожелай дорогой,
разлюбезнейшей тёще.
Ночью с женою не спи,
чтоб рыбацкий закон соблюсти.
 
 
Да, только так! И – ни слова, о друг мой, ни вздоха!
Перелистай перед сном умный, солидный гроссбух.
В нём говорит Сабанеев, что ловится рыба неплохо
На кукурузу, перловку и даже на комнатных мух.
 
 
Плюй на крючок, и на донку пытайся – потрафит.
Как землепашец в полях, водную гладь борони.
Если, бывает, полезет в башку несуразное «на фиг
Всё это надо!» – ты мысли дурные гони.
 
 
Что, не клюёт? Поблаженствуй, раскинув фуфайку,
В мыслях с Полиной – соседа Ивана женой.
Если не будет улова, сошлись на старинную байку,
Что и у рыбы случаются праздники и выходной.
 

«Полины муж ледащий, а родитель…»

 
Полины муж ледащий, а родитель
Табак не курит и не пьёт вино.
Вчера ходила в дальнюю обитель,
Зазря сожгла две свечки, как бревно,
 
 
Перед Марией и пред Параскевой.
Не помогло. Густой повыпал снег.
Двор замело. Ведь если пораскинуть:
Он закатился, девонька, твой век!
 
 
Не помогает. Целый год настырно
Ивану на ночь, утром и в обед
Давала пить лимонник и ятрышник
От слабости мужской и разных бед.
 
 
Иван в больнице, в городе, далёко.
О, как одной тоскливо в вечеру!
Намедни «на снохе ночует свёкор,
Чтоб не гуляла», пели по селу
 
 
Дурацкую частушку. Пела Варя.
Нет, это не соседка, а урод!
Сама мне как-то травного отвара —
Поможет! – приносила прошлый год.
 
 
Нет, не ложится картою козырной
Полины жизнь, хоть умирай с тоски.
А Поликарп – хорош! В сенях как зыркнет —
И сразу кровь кидается в виски.
 
 
Свекровь терзает подозреньем гнусным.
Она сынку харчи кладёт в суму.
А свёкор стал задумчивым и грустным,
И Поля понимает почему.
 

«Черна Федосья Павловна, смурна…»

 
Черна Федосья Павловна, смурна.
Судьба и честь поставлены на карту.
Болеет сын. Иванова жена,
Похоже, строит глазки Поликарпу.
 
 
Лекарство пьёт. Пустырник и укроп
Настаивая, старится в обиде.
Они чего, загнать решили в гроб
Её и сына? Ничего не выйдет!
 
 
А ведь не замечала по первой.
Не придавала ничему значенья…
Обманутою мужнею женой
Вот так, по-бабьи, мучаюсь зачем я?
 
 
Пресечь! Да так, чтоб сразу, на корню,
Чтоб удалить, как старый зуб болючий!
Поговорю. Вот только накормлю.
Как раз удобный выпадает случай.
 
 
«Ну что стоишь, как проглотил аршин? —
Накрыв на стол, она сказала глухо. —
Да, Поликарп, мне сорок с небольшим,
Но я ещё, мой милый, не старуха.
 
 
Ты помнишь, говорили мы о чём?
Ведь ты любил меня, свою подругу.
Не тронь Полину! Двину рогачом
Иль топором, коль попадёт под руку.
 
 
Да как же это, Поликарп Лукич?
Пред самою женитьбою, под осень,
Не ты ль ходил касимовских лупить
Из-за меня, из-за своей Федосьи?..» —
 
 
«Ты что, Федосья Павловна, совсем?..
А бабы – дуры. Им бы только каркать.
Полину я не трону и не съем…» —
И аппетит пропал у Поликарпа. —
 
 
«Да я… да я… Ведь ни в одном глазу…
Я весь в делах, спина болит и выя!
Пойду на баз!..» – Полина на базу,
Подойник взяв, коровы моет вымя.
 

«Треснув, рассыпалась свода небесного чаша…»

 
Треснув, рассыпалась свода небесного чаша.
Словно в крови она перед грозою намокла.
Острые стрелы Громовник пустил, и сейчас же
Так шандарахнуло, что задрожали все стёкла.
 
 
Пылью запахло, озоном, цветами левкоя.
Шустрые ласточки срочно попрятались в гнёзда.
Очень недолго продлилось затишье такое —
Рядом уже, в километре, свинцово и грозно.
 
 
Сено клоками летит, в городьбе застревая.
Где-то копну или две потревожило сена.
И накатилась гроза, грохоча и стреляя…
Вижу опять суету на подворье соседа.
 
 
Дождь сыпанул, его капли, подобно алмазам,
Кажется, вскроют, как банку консервную, крышу.
Вижу в окошке Полину, бегущую к базу,
И Поликарпа, за нею спешащего, вижу…
 

«Случилось это позапрошлым летом…»

 
Случилось это позапрошлым летом.
Уже была покошена трава,
И Духов день за Троицею следом
Вступил незамедлительно в права.
 
 
И полая вода уже упала,
Ласкающая в пойме ивняки,
Но не было ещё Петра и Павла,
Которого так любят рыбаки.
 
 
В тот год в рыбхозе разводили карпа.
Ровнёхонек – картошка в борозде!
И дёрнул чёрт однажды Поликарпа
Сетчонку намочить в чужой воде.
 
 
Ведь не рыбак и не любитель байки
Рыбацкие рассказывать, а всё ж
Подумал: для Полины-молодайки
Поймаю рыбки. Очень карп хорош!
 
 
Матёрый, на кило, пожалуй, с гаком
Попался экземпляр ему один.
Шёл, потаясь и радуясь, оврагом
И в сети рыбохраны угодил.
 
 
Ну не насмешка ли вороньи карки
И хриплые дурные петухи?
Оштрафовали. До свиданья, карпы!
Откушала Полиночка ухи!
 
 
А небо, хмурясь, стыло в купоросе,
И Поликарп, сгорая со стыда,
Придя домой, сказал своей Федосье,
Что завязал рыбалить навсегда.
 

«Кто это хлеб на столе накрошил и печенье…»

 
Кто это хлеб на столе накрошил и печенье?
Что за бардак? На чистюлю-свекровь не похоже…
Мышь, утонувшую в кринке с удоем вечерним,
Утром Полина увидела. Господи боже!
 
 
Батюшки светы! – руками всплеснула Полина.
Брезгуя, мышь подцепила утопшую ловко.
Вылить, конечно, пришлось поросятам три литра.
Жаль, но пришлось. И задумалась крепко молодка.
 
 
Вышла во двор и на лавку присела устало.
Варин котяра хозяйски идёт по карнизу.
Надо б кота завезти, но Федосья восстала:
И одного, мол, хватает котяры на избу!
 
 
Мыши, наглея, ведут по избе маршировку.
Что, у нас разве запасов на зиму излишек?
Ну, как желаете! Но, зарядив мышеловку,
Всех не поймаешь, Федосия Павловна, мышек.
 

«День Феодоры, и осень на лошади рыжей…»

 
День Феодоры, и осень на лошади рыжей
К Крестовоздвиженью вновь переходит на рысь,
И забугрились места потаённые грыжей,
То есть грибами, а змеи в клубки собрались
 
 
И уползли до весны в свои тёмные норы…
В пору охоты смиренной не стоит зевать!
Ведь грибникам в эти дни не прописаны нормы:
Можно ведро засолить, но ведь можно и пять.
 
 
Все выпивохи грибы отдают в грибоварню,
А у иных каждый рубль идёт на дела…
У грибоварни я встретил и Саню, и Варю,
И Поликарпа, и Поля с ним рядом была.
 
 
Из лесу вышли… Любые хоромы и хата
Много житейских трагедий таят и страстей.
Варя шепнула: «Грибов-то у вас маловато!»
Поля, смутившись, кивнула загадочно ей.
 

«Тыщу корней помидорной рассады, демьянок…»

 
Тыщу корней помидорной рассады, демьянок,
Перца болгарского, ранней и поздней капусты
Варя вчера продала за пятьсот деревянных.
Как этих мятых червонцев заманчивы хрусты!
 
 
Как не купить у такой вот, как яблоко, сочной
Вари, которая всем улыбается мило!
Восемь червонцев взяла на рассаде цветочной.
Саженец розы за сорок рублей уступила.
 
 
Выручку – Боже, как всё-таки благостно в мире! —
Варя считала и видела: вкралась ошибка.
«Да, ещё взяли яичек десятка четыре,
Лука, картошки… Совсем мою память отшибло!»
 
 
Возле вокзала азартно играли в напёрстки.
Ну и, конечно же, бабу зазвали кидалы.
Всё проиграв, Варя даже завыла по-пёсьи:
«Вот и удвоились, девка, твои капиталы!
 
 
Это ж равно как дитяти украсть с пуповины!
Ах, до чего ж у кидалы противная харя!..»
Денег пришлось на дорогу занять у Полины.
Ей ничего не сказала разумная Варя.
 
 
«Дура я, дура… Одела б, обула мальчишку…
Что же я дома скажу? И убить меня мало!..» —
«Деньги-то, Варя, опять положила на книжку?» —
«Да, я на целую тысячу наторговала!..»
 

«Чем жизнь села измерена годами…»

 
Чем жизнь села измерена годами?
То урожай, то снова недород…
О муже как-то Барином гадали:
Откуда появился он? Так вот
 
 
Что сарафанным радио надуло.
И оказалась верною молва:
Растратчик. Отсидел. Едва под дуло
Не угодил – расстрельные дела!
 
 
Угодлив до слащавости, и гадом
Никто его в селе не назовёт.
Не то завмагом был, не то завскладом.
Но счетовод – так точно счетовод!
 
 
Обрёл растратчик и покой, и крышу,
И в Варькины объятья угодил.
По отчеству – Абрамович, а кличут
Не то Исаак, не то Иегудил.
 
 
Где подцепила? Кажется, в Рязани
Перебивался он, отбывши срок.
Привлёк её красивыми глазами
И хваткою хозяйственной привлёк.
 
 
Везде и всё карманными весами
Перепроверит, даже если ГОСТ.
И Варя величает его Саней.
Мужик, как бабы поняли, не прост.
 
 
Всё в дом и в дом. Хозяин, работяга!
А дом какой отгрохали – взгляни!
Всё ничего, когда бы не спиртяга…
«Ты, это, Варька, мужа приструни!»
 
 
На это Варя, подбоченясь, гордо
Всегда твердит заученно одно:
«Ещё чего! Никто не льёт вам в горло.
Вот Саня мой – совсем не пьёт вино».