Текст книги "Неостывшая память (сборник)"

Автор книги: Борис Друян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Настало время впрягаться в обычный школьный режим, а я все не мог себя заставить взяться за ум. В самом деле, ребята весело, с присвистом живут, а я, как проклятый, тяну осточертевшую лямку. Один такой дурень на весь Отдел вспомогательных судов. И еще не известно, что из этой затеи с учебой получится. Так я размышлял над своей горемычной судьбиной, а дни шли за днями, в школу идти уже, казалось, бессмысленно, да и, по правде говоря, совестно: что я там скажу, чем оправдаюсь, ведь мы не в плаванье, вмерзший в лед РБ 122 спокойненько стоит против Горного института.

В один из сумрачных воскресных дней я лежал на койке в свой каюте и мрачно глядел на дверной иллюминатор. В него я накануне вклеил фотографию шикарной актрисы из индийского фильма «Ураган». Даже этот редкий фотопортрет не мог исправить поганое настроение. Идти никуда не хотелось, да и деньги в кармане не шибко шуршали. Вот так и валялся, ни о чем не думая, в каком-то полусонном состоянии.

Раздались шаги, вахтенный открыл дверь каюты и коротко сказал: «Здесь он». И ушел. А вошла… Сара Ионовна! Я бы, наверное, меньше изумился, если бы появился в моей скромной обители сам командующий флотом. Учительница моя улыбалась, видя мою растерянность и суетливое желание заправить койку, смахнуть со столика пару грязных стаканов и бутылку из-под портвейна. Она села на единственный стул, притопывая короткими сапожками-«румынками», и сказала, что до смерти замерзла, разыскивая меня. Я тут же сбегал на камбуз, принес чайник с кипятком, всыпал заварку прямо в алюминиевую кружку, выложил из запаса начатую пачку печенья и несколько кусочков пиленого сахара.

Учительница с удовольствием пила чай маленькими глотками и, посмеиваясь, рассказывала о своем путешествии. А путешествие свое начала от моста Лейтенанта Шмидта. Подходила к вахтенному каждого корабля и спрашивала, не здесь ли служит ее ученик. Набережная длиннющая, кораблей – многие десятки, никто не знает какого-то Друяна. Морозец с ветерком донимает, но сдаваться не хочется. Так и дошла, окоченев, до самого конца набережной.

Все в классе уже знали, что ее терзает туберкулез. Это же надо, из-за меня, болвана, проделать путь, который не каждый здоровый человек может осилить! У меня не находилось слов. Сара Ионовна стала рассказывать, как в детстве любила зиму, катание на лыжах, как в студенчестве переходили по протоптанной тропинке заснеженную Неву от университета до Адмиралтейства. А университетские годы – самые счастливые, мне это еще предстоит узнать.

А я лишь мог повторить то, что говорил раньше о трудности учебы: математику, физику, химию нахрапом не возьмешь. Она заметила, что для филологии эти дисциплины не пригодятся, а в школе педагоги все же входят в положение рабочих людей, не бывают слишком уж строгими. Целых полтора года отучился, остается еще каких-то полтора года. Надо заставить себя учиться. В школу надо обязательно возвращаться.

Отогревшуюся учительницу я посадил в трамвай около Горного института и уже в хорошем расположении духа вернулся на буксир. В понедельник знакомой дорогой пришел на завод «Электроаппарат», где проходили занятия нашей школы. Костя Герасимец, с которым я всегда на уроках сидел рядом, обрадовался моему внезапному появлению. Сара Ионовна, как всегда стоя у печки и кутаясь в теплый платок, вела урок. О ее визите на мой буксир я не захотел никому говорить. А она наверняка рассказала своей подруге – учительнице английского языка Анжелике Пименовне. Эта необыкновенной, аристократической красоты молодая женщина стала особенно внимательна ко мне, старалась хоть как-то подтянуть мой чудовищный английский.

По Неве сплошным потоком неслись маленькие льдинки и ледяное сало. Большой лед уже прошел. Прошли благополучно на буксире и плановые испытания на стоянке. И вот теперь мы направились в устье Невы на ходовые испытания. На мостике рядом с капитаном находился проверяющий. За штурвалом стоял мой сменщик, а я был готов по приказу прыгнуть с металлическим тросом в руках на стоящую на якоре бочку, продеть его в рым – толстое кольцо бочки, – мгновенно вернуться на борт и укрепить трос за кнехт. Дело нехитрое, но требующее сноровки и расчетливости в движениях. Было зябко, сильный ветер гнал низкие тучи. Но я был защищен от холода добротной телогрейкой, ватными брюками, на ногах были надеты кирзачи с портянками, на руках – теплые рукавицы.

Я не знал, что по приказу проверяющего капитан был объявлен условно убитым, а вместо него командование буксиром принял его помощник.

Раздалась ожидаемая команда: «Встать на бочку!» Окрашенная в красный цвет бочка стремительно приближалась. Вот она уже около борта. Прыгаю на нее, но трос не успеваю продеть в рым: бочка мгновенно уходит под корпус судна, а я остаюсь на плаву, выпустив трос из рук. Как потом оказалось, помощник капитана грубо ошибся: подошел к бочке не с подветренной стороны, а с наветренной. Вот я и попал в неожиданный переплет. Сильным течением меня отбросило от буксира.

Сначала воздух в ватной одежде поддерживал мою «плавучесть». Но очень скоро меня ощутимо потянуло вниз. Безуспешно попытался освободиться от ватника, стянуть сапоги. В отчаянии хватался за проносящиеся маленькие льдинки, старался двигать отяжелевшими ногами. Внезапно над собою увидел низкую корму родного РБ 122. Это капитан взял командование на себя, приказал спустить шлюпку, но что-то там заело, да и времени на эту операцию было в обрез. И тогда, маневрируя двигателями, он осторожно приблизил буксир ко мне. Из последних сил ухватился я за точно сброшенный спасательный круг. Не помню, как оказался на палубе.

С меня сразу сорвали одежду, но, конечно же, в аптечке не оказалось ни капли спирта для растирания. Тогда опытный боцман затолкал меня в душ. Сначала пустил ледяную воду. Потом чуть разбавил горячей водой, потом вода становилась теплее, еще теплее, потом пошла совсем горячая. Распаренный, улегся на койку и очень быстро под двумя одеялами заснул. Проснулся совершенно здоровым, даже ни разу не кашлянул. И только тогда испугался: все могло окончиться очень даже скверно.

Девятый класс остался позади. Годовые отметки оказались вполне приличными. Как хорошо, что Сара Ионовна выдернула меня зимой обратно в школу! Кто-то радовался за меня, удивлялся моей настырности, кто-то по-хорошему завидовал. А были и такие, кто с ехидной усмешкой говорил: «Учись, учись, все равно дураком помрешь, ученый!»

Узнав, что мне осталось учиться год, капитан поинтересовался, куда я собираюсь поступать после десятилетки. Я откровенно ответил, что хочу учиться в университете. Мы были вдвоем в рубке, но Илья Семенович, как бы призывая свидетелей, направил на меня указательный палец и, ухмыляясь, возмущенно произнес: «Видали? Университет! Моя дочка два раз поступала в институт водного транспорта, а он – в у-ни-вер-си-тет! Ха-ха-ха!»

Больше я никому никогда не обмолвился о своей мечте, отделывался общими словами, если спрашивали о моих планах на будущее.

У нас появился новый боцман – высокий симпатичный человек Михаил Гусев. Приехал он из Ессентуков поступать в ЛГУ на отделение журналистики, но потерпел неудачу и, решив все же оформиться на заочное обучение, устроился на короткое время на наш буксир. Говорил, что у него уже есть практика работы в газете, но обязательно нужен диплом об окончании высшего учебного заведения. Лишний раз я понял, что поступить в университет мне будет неимоверно трудно. Надо готовиться заранее, уже сейчас. Начал снова штудировать учебники русского языка и литературы, читал и перечитывал классиков по школьной программе. Лишь изредка позволял себе сходить с приятелями в кино, на танцы, навещал брата, но чаще – семейство тети Лизы.

Приходилось бок о бок жить на буксире с самыми разными людьми. Одни оставили в памяти теплые воспоминания: Валя Ларионов, Ляпыч, Миша Мершин, Валентин Соловьев, Дина Алексеенко, Миша Гусев, второй помощник капитана Семен Лукич, который делал вид, будто не замечает, что я читаю на дежурстве у трапа, а то и дремлю, привалившись к переборке. Но были и типы вроде Бориса Аблова. Их я сторонился, даже побаивался.

Однажды летом на стоянке меня вместе с матросом лет тридцати отправили очищать стены танка – вместительной емкости для хранения питьевой воды. Через узкую горловину мы влезли внутрь и принялись за дело. Но работал в основном я. Напарник сначала лишь изображал деятельность, вяло орудуя скребком, а потом присел в уголок, сообщив, что от работы кони дохнут, а он еще хочет хорошо пожить. Затем во все горло, благо никто не слышит, начал распевать блатные песни о ворах, бандитах, дешевках-шалашовках. А когда перешел на частушки, я даже работать перестал. Похабных частушек еще в деревенском детстве наслушался, но тут мужик распевал не о дролях, изменах, колхозных делах, а о лагерных порядках, о сволочах Берии, Молотове, Ворошилове и о самом Сталине! Я понял, что человек этот долго хлебал баланду в местах суровых и дальних.

«Что пасть разинул? – прервал пение напарник. – Не слыхал такого? Слушай, пока я жив, внимай, фраерок. И не вздумай стукнуть кому-нибудь. Понял? Да и кто докажет, чего я тебе пел, мы же тут вдвоем, верно?»

Я ошарашенно молчал. А потом снова принялся за дело.

При ежедневных встречах он или хмурил брови, или весело ухмылялся.

С моим ровесником Мишей Мершиным мы, как тогда говорили, покорешевались. Он недавно приехал из Москвы и устроился к нам матросом. Мне нравились его надежность, деликатность, улыбчивость, готовность при любых обстоятельствах прийти на помощь. А бросил он столицу и школу… из-за любви. Так случилось, что он всей душой полюбил свою учительницу. Чувство оказалось взаимным. Их резко осудили и педагоги, и родители. Об этой драматичной истории он мне как-то поведал взволнованно и со слезами на глазах. Помню, что звали ее Клава Нудьга. Он часто писал ей письма и очень скучал. Иногда я с ним или с Валей Ларионовым гулял по городу, как когда-то со Стасиком Федониным. Мы с интересом осматривали первые станции ленинградского метро. Всего десять лет прошло после войны, а уже появилась такая подземная красотища!

Первого сентября 1955 года пришел в школу уверенным, что непременно – кровь из носу! – окончу десятый класс. Как и раньше, моим соседом по парте был Костя Герасимец. К месту и не к месту он не забывал с гордостью утверждать, что в нем течет польская кровь. В доказательство даже подарил мне свою фотокарточку с надписью на непонятном языке. Парень он был добродушный, хорошо учился. Однажды я был у него в гостях. Жил он с мамой на Разъезжей улице.

В середине октября в Ленинград с визитом вежливости прибыл английский авианосец «Триумф». Размеры этого монстра впечатляли. Ни до, ни после я не видывал ничего подобного. Мы вместе с другими мощными буксирами осторожно и медленно провели его знакомым маршрутом, поставили на бочки посреди Невы, ниже моста Лейтенанта Шмидта. Задача РБ 122 была точно такой же, как и год назад, когда на этом месте стоял шведский крейсер. Стоянка нашего буксира была напротив авианосца – у дебаркадера, на стороне Васильевского острова. У меня сохранилась фотография, сделанная кем-то с моста. На ней внушительный «Триумф», а справа, у берега – РБ 122. Спокойная Нева, мирная, тихая картинка, которую, казалось, ничто не может нарушить.

…Вечером зловеще завыл ветер с залива, низкие тучи, словно грязный брезент, заволокли еще недавно светлое небо, нагонная волна препятствует свободному течению Невы, она на глазах необыкновенно быстро разбухает. Вот уже затоплены спуски к воде, гранитная набережная становится ниже и ниже. Вместе с дебаркадером мы уже возвышаемся над берегом. Люди быстро бегут от берега, Нева уже выплеснулась на набережную, захлестнула трамвайные пути.

За всем этим я наблюдал с левого крыла капитанского мостика. Капитан только что поднялся по трапу и тревожно окликнул меня. Я оглянулся и обомлел: совсем недалеко увидел огромнейший корпус авианосца. Сильным ветром его сорвало с бочек и медленно понесло к берегу, прямо на нас. Эта махина могла раздавить буксир, как скорлупку. И в эти короткие минуты свое веское слово сказал старший механик Коровяченко. Для запуска вспомогательного и двух главных двигателей необходимо время, а его-то как раз в запасе не было. Медленно, с натугой шли минуты, неуклонно надвигался «Триумф», вот он уже нависает над нами, выступом борта ломает, как спичку, нашу мачту. И – слава стармеху! – двигатели взревели, левым даем полный вперед, штурвал – до упора вправо, и мы умудряемся выскользнуть из смертельной ловушки. Кроме сломанной мачты, оказалось здорово помятым правое крыло мостика и на нем вдребезги разбит прожектор. За нами всей своей массой авианосец навалился на дебаркадер.

Развернулись перед самым мостом, маневрируя, со второго раза аккуратненько подошли кормой к англичанину и, приплясывая на волне, долго заводили буксирный трос. На полную мощь заработали двигатели, и… наш солидного диаметра трос лопнул, издав короткий, противный звук. Повторили маневр, но все окончилось с тем же результатом: не выдержал и запасной буксирный трос.

Нам что-то кричали с авианосца и размахивали своим тросом. Мы снова подошли к ним, приняли их трос. Он оказался настолько толстым, что пришлось немало повозиться, чтобы завести его в гак – специальный крюк буксирного устройства. Вот этот трос выдержал нагрузку. Мы с неимоверным трудом медленно принялись оттаскивать авианосец от берега. Подошли еще буксиры, и соединенными усилиями «Триумф» удалось поставить на его место посредине Невы.

Ранним утром мы швартовались к причалу у набережной Красного флота. Вид у буксира был воинственный, как после боевого сражения. Мы сделали все, что могли, отбуксировали авианосец и чудом сохранили родной РБ 122.

По прошествии многих лет бессменный редактор «Седьмой тетради» журнала «Нева» Анатолий Петров с журналистским блеском написал о том наводнении. За нашей работой он с приятелями наблюдал с моста Лейтенанта Шмидта. («Нева», 1999, № 4).

Навигация завершилась благополучно. Однажды вечером на стоянке капитан пригласил меня в свою каюту. Был Илья Семенович в хорошем расположении духа, расспрашивал об учебе, что я думаю делать после окончания школы. Помня наш предыдущий разговор на эту тему, отвечал уклончиво, что еще не определился, время покажет.

Неожиданно капитан спросил:

«Красные штаны о тебе интересовался у нашего начальства. Уж не родственник ли он тебе?»

«Какие красные штаны?» – в полном недоумении спросил я.

«Обыкновенные генеральские штаны – с красными лампасами, – улыбнулся Илья Семенович. – Уж не в родстве ли ты с ним состоишь?»

Я сообразил, что владелец «красных штанов» – Федор Алексеевич Остапенко и в тон капитану дипломатично ответил:

«Он точно такой же мне родственник, как и Вы, только с Вами я вот уже почти три года каждый день общаюсь».

«Ладно, иди себе… А я дал о тебе хороший отзыв», – на прощанье сказал капитан.

Все острее стал ощущать, что мое зрение ухудшается. Выручал приобретенный опыт, район плавания досконально изучен, я хорошо усвоил, где располагались буи, створы, вехи. Вот только в ночные ходовые вахты было сложнее. Приходилось особенно напрягаться, всматриваясь вдаль, чтобы не прозевать появление ходовых огней встречных кораблей, проблесковых буев, маяков. Хорошо, что левый глаз работал и за себя, и за правый. Зато при чтении он бастовал, перекладывая обязанности на правый глаз. Идти в поликлинику к офтальмологу мне и в голову не приходило. А если бы и пошел, от него узнал бы то, что и сам хорошо знал. Оставалось пережить зиму, постараться окончить школу и поступить в университет.

Мысленно я был уже готов проститься со ставшим моим домом РБ 122. Но произошло это несколько раньше, чем ожидал.

В середине мая 1956 года я простудился и несколько дней отлеживался у Шуваловых. Выздоровев, приехал на набережную Красного флота, но там не обнаружил своего РБ 122. На дебаркадере диспетчер сказал, чтобы я явился в район яхтенного клуба в устье Малой Невки, где определена временная стоянка буксира. По приказу командования он передан в распоряжение спортивного комитета: в эти дни проходит парусная регата, и РБ 122 с застекленной на все четыре стороны рулевой рубкой идеально подходит для спортивных судей.

Вот это сюрприз! Яхты соревнуются, судьи судят, а команда, отдыхает целыми днями. Недурно! Такая курортная жизнь мне на руку: буду продолжать усиленно готовиться к экзаменам.

Утром заступил на вахту. Вскоре на борт прибыла группа судей, и мы взяли курс на Финский залив. Справа проплывал величественный стадион имени Кирова.

В этих местах наш буксир ни разу не был. Дежуривший второй помощник капитана Семен Лукич мне полностью доверился и по каким-то своим делам спустился с мостика.

Ярко светило солнце, играло ослепительными зайчиками на водной глади, мешало глазам сориентироваться. Вешку ограждения фарватера я не разглядел, оставил ее справа по борту. На полном ходу буксир взлетел на намытую рекой песчаную косу. Судьи от неожиданности не смогли удержаться на ногах. Прибежал на мостик перепуганный Семен Лукич. Дали задний ход, но буксир даже не пошевелился: сели мы капитально. Хорошо, что под нами была песчаная коса и корпус не получил пробоины.

Мимо проходил небольшой буксирчик. Мы его позвали на помощь, но, как он ни старался, сдернуть нас с мели не сумел.

Случилось то, что когда-то должно было случиться: дало себя знать мое зрение. Жаль, что подвел под монастырь хорошего человека – помощника капитана. Он был уверен, что виною всему просто-напросто моя невнимательность. Я, само собой, получу по заслугам. А вот его ждут крупные неприятности.

Вечером прибыл мощный буксир, вытащил нас на фарватер, и мы своим ходом пришли на свое законное место у набережной Красного флота.

Эту ночь от пережитых волнений почти не спал. Ранним утром вышел на берег и побрел куда глаза глядят. Очнулся на Московском проспекте, недалеко от Фрунзенского универмага. Мимо с шипением прошли поливальные машины, прохожих становилось все больше и больше. Вот уже принялись за дело расклейщики газет. Я подошел к стенду, и мой взгляд остановился на короткой спортивной информации. Репортер сообщал, что очередной день Балтийской парусной регаты начался весьма необычно: судейский корабль… сел на мель.

…Оправдываться перед начальством я и не думал. Да и как оправдаешься, если кругом виноват! Лишь твердо заявил: указание второго помощника капитана оставить злополучную вешку слева не расслышал из-за того, что в рубке было много народу. А был ли Семен Лукич на мостике во время аварии, никто даже не спросил.

Наказали меня с максимальной строгостью: стал я матросом второго класса. Главное – пришлось распрощаться с красавцем РБ 122 и перейти на маленький черномазый буксирчик. Впрочем, грустить мне не пришлось, я сразу же ушел в очередной отпуск. К тому же мне еще полагался и отпуск на период выпускных экзаменов в школе, и отпуск для поступления в университет.

По утрам, едва перекусив, на трамвае доезжал до Московского парка Победы. В те годы он не был столь многолюден, как сейчас. Я облюбовал один из маленьких островков. Добирался туда очень просто: переплывал узкую протоку, держа над головой одежду и пару учебников. Никто мне не мешал, до вечера читал и перечитывал учебники и пособия. От усталости и голода начинала кружиться голова. Снова переплывал протоку и ехал к тете Лизе. По ее настоянию я поселился у нее.

В семье Шуваловых произошли два события: старшая дочь Люба вышла замуж и жила у мужа в Климовом переулке, а с детства обожаемый мною Саша уже давненько развелся с первой женой и теперь в его комнатке поселилась очень милая, приветливая, хозяйственная женщина Валентина Михайловна – полная тезка младшей дочери тети Лизы. Сама же тетя Лиза души не чаяла в новой невестке.

В конце июня я получил вожделенный Аттестат зрелости. Радостное, приподнятое настроение не покидало меня. Предстояло сделать последний рывок. Я уже знал, что для поступления в университет надо сдать пять экзаменов. Русский язык, литературу, историю, географию я должен одолеть, а вот английский, несмотря на старания Анжелики Пименовны, у меня все же здорово хромал.

Вспомнив о том, что мною интересовался генерал Остапенко, пришел на канал Круштейна. Вахтенный доложил обо мне кому-то по телефону, и я, волнуясь, поднялся по знакомой лестнице на второй этаж круглого здания. Почти сразу меня ввели в кабинет Федора Алексеевича.

Он был такой же, как и прежде: большая голова, мешки под глазами, внимательные, добрые глаза. Генерал вышел из-за стола, обнял за плечи, усадил рядом с собою на диван.

«Помню, как ты когда-то пришел ко мне, маленький, тощенький, с веревочкой вместо ремешка на сандальке. А теперь вон какой – взрослый, серьезный человек, – засмеялся он. – Ну, рассказывай о своих делах».

Я сказал, что пришел лишь доложить о получении Аттестата зрелости, поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и что я никогда не забуду его доброту.

Федор Алексеевич был растроган. Он сказал, чтобы и впредь я сообщал ему о своих успехах, а он уверен, что успехи у меня обязательно будут. Теперь же мне надо готовиться к поступлению в любое ленинградское высшее военно-морское училище, при необходимости он постарается мне помочь.

У меня не хватило духу сказать, что военно-морская карьера мне не светит и что я строю совершенно другие планы на будущее…

Прошло несколько дней, и я принес в приемную комиссию ЛГУ заявление с просьбой допустить меня к экзаменам для поступления на отделение журналистики.

Меня пригласил в свой кабинет заместитель декана филологического факультета Петр Андреевич Дмитриев и сказал, что ознакомился с моими документами, что я один из немногих абитуриентов, у кого за плечами жизненный опыт, и что он всей душой за то, чтобы я стал студентом. Однако у журналистов очень уж большой конкурс, и он рекомендует мне перенести документы на отделение русского языка и литературы. А если я успешно сдам вступительные экзамены и буду хорошо учиться, он дает слово, что переведет меня на журналистику после первого семестра. Естественно, я сделал так, как он посоветовал.

Невероятно, но мне удалось «настрелять» 24 из 25 баллов! Четверку получил на последнем экзамене по английскому языку. С радостью нашел я свою фамилию в вывешенном на всеобщее обозрение списке новоиспеченных студентов-русистов.

(Через полгода первую сессию мне удалось сдать на повышенную стипендию. Петр Андреевич был готов перевести меня на отделение журналистики, но я, поблагодарив его, предпочел отказаться: мне было интересно учиться на русском отделении).

Первое, что я сделал, прописался в комнате, где родился, – на Измайловском проспекте. Восторга у брата и особенно у его жены Веры это не вызвало. Но другого варианта не было, и я принес к ним свои вещички.

До начала занятий оставалось еще несколько дней, когда я решился зайти к генералу Остапенко.

Федор Алексеевич вышел мне навстречу и весело произнес:

«Вижу по лицу: новости хорошие – поступил. Ишь, гордец, все сам да сам. Вырос, уже не хочешь, чтобы тебе помогали. Ну, в какое училище поступил?»

В горле моем застряли приготовленные заранее слова.

«Нет, не в училище, – робко начал я и, видя крайнее недоумение в лице генерала, промолвил: – В университет на филологический факультет я поступил».

Долго и сбивчиво говорил я о своем зрении, о проклятой колобоме, о том, что я виновник аварии РБ 122 и меня поделом перевели на другой буксир матросом второго класса, а в университет давно решил поступать, только не решился об этом признаться в прошлый раз.

Неожиданно генерал положил руку на мое плечо и сказал:

«Ну что ж, Боря, я так хотел видеть тебя флотским офицером, но не получилось. Понимаю, тут ничего не поделаешь. У тебя теперь другая, штатская жизнь. А меня не позабывай, хоть изредка звони старику».

Прощаясь, Федор Алексеевич обнял меня и проводил до дверей.

Медленно шел я по набережной канала и как бы со стороны видел на этих гранитных плитах себя тогдашнего, тринадцатилетнего, не ведавшего, что ждет меня встреча с замечательным человеком – генералом Остапенко, который примет отеческое участие в моей судьбе.