Текст книги "Великая Северная экспедиция"

Автор книги: Борис Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Отправным пунктом всех трех партий было место их зимовки – устье Хатанги. Хороший и предусмотрительный организатор, Лаптев еще до выхода партий в путь отправил к устью Таймыры 12 нарт с провиантом и сушеным кормом для собак, а также 7 нарт к Таймырскому озеру и 2 нарты специально для Чекина. Всю остальную команду и грузы экспедиции Лаптев отправил на ста оленях на Енисей, для последующего похода в Туруханск.

Но не прошло и нескольких дней, как геодезист Чекин возвратился, условия передвижения показались ему крайне тяжелыми. К тому же как у него самого, так и у его спутников настолько разболелись от непрерывного созерцания белой пелены глаза, что все они почти перестали видеть. Из возложенных на него поручений Чекин почти ничего не выполнил.

Под 75°21' произошла встреча Челюскина, имевшего уже весьма исхудавших собак, с Лаптевым; после встречи моряки повернули обратно и вскоре благополучно достигли Пясинги. В этот поход Лаптеву удалось не только добраться до устья Таймыры и определить ее широту, но и дойти до Северозападного мыса и правильно определить его широту (76° 38').

Поход Лаптева в глубину Таймырского полуострова изобилует многими любопытными наблюдениями и сделанными из них выводами, правда, иногда курьезными. Так, например, найдя в тундре вблизи Таймырского озера кости мамонта, он замечает: "По сей тундре, близ моря, лежащие находятся мамонтовые ноги, большие и малые, також и другие от корпуса кости". А на иных реках здешней тундры из берегов вымывает и целые звери мамонты, с обоими рогами; на них кожа толщиной в 5 дюймов, и шерсть и тело истлелые; а прочие кости, кроме помянутых рогов, весьма дряблые... Сей зверь мамонт есть, мнится быть, и ныне в море северном, на глубоких местах: понеже случалося по самым берегам моря находить роги, ничего в землю не врослые, которые уповательно волнами выбивает; а по тундре все роги находятся в земле верхним из острых концов, а тупым концом на верху земли".

Лаптев следовательно полагал, что мамонт представляет собою морского зверя, и поныне водящегося в море. А присутствию мамонтовых трупов и костей в тундре вдали от морских берегов наш моряк также находит объяснение: "Чаятельно быть в прежних годах, – замечает он по этому поводу, – большим водам в море, что тундру закрывало водою".

На зимовку наши путешественники отправились в Туруханск. На этом и заканчивается блестящая деятельность Харитона Лаптева на северных окраинах Сибири*. В его честь и его брата Дмитрия Лаптева, о котором речь впереди, часть Северного Ледовитого океана от восточных берегов Таймыра до Новосибирских островов, по предложению Ю. М. Шокальского, названа морем Лаптевых.

Заключительным аккордом таймырской экспедиции является открытие на следующий год (7 мая 1742 года) Челюскиным наиболее северной точки азиатского материка, названной им Северовосточным мысом. Свое открытие Челюскин описывает так: "7 мая мы достигли скалистого, круто обрывающегося мыса средней вышины, окруженного гладкою ледяною площадкой без обломков и отдельных торчащих льдин. Этот мыс я назвал Северовосточным и поставил на нем сигнальный шест из привезенного с собою дерева". Челюскин с замечательной точностью указал широту мыса; позднейшие определения Норденшельда, произведенные им в 1878 году, показали, что он ошибся лишь на 7 минут**. Чрезвычайная тщательность и добросовестность работы Челюскина таким образом вне сомнения.

Мы не нашли подробного описания Северовосточного мыса и его окрестностей, сделанного самим Челюскиным, а между тем нам хотелось бы дать более полное и характерное изображение самой северной точки нашего северного материка, упорно ускользавшей от энергичных деятелей Северной экспедиции и сделавшейся доступной лишь теперь. Позволим себе привести отрывок из письма побывавшего здесь на "Веге" в августе 1878 года Норденшельда к д-ру Оскару Диксону:

"Мы шли под парами вдоль западного берега Таймырского полуострова. Он окружен множеством островов, не указанных на карте, и, вероятно, сам делится проливами на несколько частей... Лед мы встретили лишь в небольшом количестве, и то только прибрежный и до такой степени проточенный, что, казалось, не было ни одной льдины достаточно крепкой, чтобы удержать двух человек...

"Сам Таймырский залив был почти совсем чист от льда. 19 августа мы продолжали итти под парами и парусами вдоль берега полуострова; туман был попрежнему чрезвычайно густ и только изредка прочищался настолько, что можно было различить контуры берегов. Днем мы прошли мимо обширного поля неразломанного льда, заполнившего всю бухту на западной стороне полуострова, В тумане и благодаря миражу, происходившему от преломления лучей у горизонта, лед казался более крупным и высоким, чем был в действительности...

"Туман мешал нам видеть далеко, и я уже начинал опасаться, что самый северный мыс Азии будет настолько окружен льдом, что мы не сможем высадиться на него. Но вот опять показался к северо-востоку мыс свободный от льда. Неподалеку была свободная от льда бухта со входом с севера. В шесть часов вечера 19 августа мы бросили здесь якорь, причем салютовали флагом и выстрелом одной из пушек, находившихся на "Веге". Мы достигли, наконец, первой цели нашего плавания – самой северной оконечности Старого Света. Воздух прочистился, и перед нами развернулся мыс, освещенный солнечными лучами и совершенно свободный от снега.

"Подобно тому как в 1875 году у Енисея, нас встретил и здесь большой полярный медведь, которого мы заметили раньше, чем якорь был брошен в воду. Медведь прогуливался взад и вперед по берегу и по временам тянул носом и взглядывал на залив, вероятно с целью узнать, какие непрошенные гости приближались к месту, где он до сего времени был безраздельным хозяином. Испуганный салютом, он, однако, скоро дал ходу и тем спасся от пуль наших охотников. Для определения астрономического пункта этого важного места, а также для предоставления возможности нашим зоологам и ботаникам сделать несколько экскурсий, я решил остаться на якоре до следующего дня.

"Мыс Челюскин представляет низменную оконечность, разделенную на две части заливом. Горная возвышенность с медленно спускающимися склонами тянется от восточного берега параллельно береговой линии к югу... Внутрь страны отсюда, повидимому, медленно поднимается горная возвышенность, достигая 1000 футов высоты. Как эта возвышенность, так и равнина были почти свободны от снега. Только кое-где виднелись большие, белые снежные поля на горных склонах или в некоторых более глубоких, узких трещинах равнины. У самого берега, однако, было еще не мало льда.

"Здешняя почва состоит из пластов глины, почти голых и растресканных на более или менее правильные шестиугольники, иногда же покрыта травой, мхом или лишайниками. Преобладающей горной породой являются вертикально расположенные пласты плитняка, богатые кристаллами серного колчедана. На крайней части мыса пласты плитняка перекрещивались огромными полосами кварца. Из числа явнобрачных доктор Чьельман смог отыскать только 24 вида. Даже лишаи были крайне однообразны, хотя и достигли отличного развития. Получалось впечатление, что растительность полуострова упорно стремилась продвинуться далее к северу, но, встретив море, остановилась на самом крайнем мысу.

"И, действительно, здесь на весьма небольшом пространстве можно было найти представителей почти всех видов растений, как явнобрачных, так и тайнобрачных, растущих на полуострове, и многие из них было бы тщетно искать далее вверх по равнине. Животная жизнь полуострова соперничала с растительной жизнью в бедности. Из числа птиц мы видели массу плавунчиков, несколько видов турухтана, одну гагару, несколько гаг и одну горную сову".

Такова картина самой отдаленной окраины нашей материковой Арктики, сделавшейся нам известной со времени похода Челюскина. Однако, весьма замечательно то, что на картах, составленных в XVI столетии, т.-е. задолго до Великой Северной экспедиции, в средней части северного прибрежья Сибири обозначали далеко вклинивающийся на север мыс по названию Табин. Вряд ли мы имеем здесь дело со свободной фантазией картографа.

После Норденшельда мыс Челюскин в 1893 году обогнул во время своей знаменитной экспедиции на "Фраме" к северному полюсу Фритьоф Нансен. В 1901 году, в поисках неведомой земли Санникова, мыс Челюскин огибает Эдуард Толль. Ни Нансен, ни Толль, ни сам Челюскин, прошедший по льду от мыса в глубь моря севернее на 18 верст, не обнаружили никаких признаков расположенной невдалеке земли, открытой лишь в августе 1913 года Б. А. Вилькицким и названной им Землей Николая II (ныне Северная Земля). Следуя на транспортах "Таймыр" и "Вайгач" вдоль северных берегов Сибири из Владивостока в Архангельск, Вилькицкий, встретив у мыса Челюскина непроходимую гряду льдов, в поисках свободного прохода подался несколько севернее и таким образом в 40 милях от мыса Челюскина обнаружил низменную землю. Четвертым по счету мореплавателем, обогнувшим мыс Челюскина в 1918 году, является Роальд Амундсен (шхуна "Мод").

Ныне благодаря успешной работе советских ледоколов мыс Челюскин утратил былое обаяние неприступности. Почти ежегодно, и притом в одну навигацию, наши моряки огибают самую северную точку азиатского материка. С сооружением здесь в 1932 году советской радиостанции, мыс Челюскин и прилегающую территорию можно считать до известной степени освоенными. Чтобы сопоставить, что здесь было, с тем, что происходит здесь ныне, приведем характерный отрывок из дневника Д. Дуплицкого, начальника похода 1934 года на "Литке" из Владивостока на Мурманск.

"23 – 24 августа. Мыс Челюскин. Начинаем совместную с "Ермаком" проводку каравана Второй Ленской экспедиции в составе 4 судов. Начальник экспедиции Орловский просит взять на буксир пароход "Партизан Щетинкин". У этого парохода – тонкая обшивка, он получил пробоину. Идем к "Щетинкину", берем его на буксир и ведем на лед. Капитан Николаев лично руководит проводкой, не покидая мостика. Мы со Щербиной дежурим на корме. К утру проводка благополучно закончена. "Щетинкин" без одного повреждения выведен на воду".

Эта совсем необычайная для здешних мест картина напоминает нам скорее весеннюю сценку где-нибудь в Финском заливе около портового города.

Спустя два месяца после ухода "Литке", усилиями 32 зимовщиков была закончена организация научных лабораторий, постройка 5 домов на 286 кв. метрах, сооружены три павильона – магнитный, для изучения атмосферного электричества и аэрологический, расширена баня и устроен собачник на 40 собак.

* *

*

Нам остается ознакомиться с работой последнего, восточного отряда. Выше мы указывали, что отправившийся в июне 1735 года из Якутска третий крупный отряд Великой Северной экспедиции под начальством Прончищева и Ласиниуса разделился в устье Лены: Прончищев пошел на запад, Ласиниус же – на восток. Судьба экспедиции на запад нам уже известна, посмотрим же, как осуществил Ласиниус свою задачу продвижения морем через Берингов пролив на Камчатку или к устью реки Анадыри.

7 августа 1735 года, в сопровождении подштурмана Ртищева, ученика Глазова, геодезиста Баскакова, подлекаря, иеромонаха и 44 человек команды, на двухмачтовом шлюпе "Иркутск" Ласиниус отплыл в юговосточном направлении. Уже через четыре дня Ласиниус, встретив большие массы льдов, стал отыскивать подходящих "отстойных мест к зимовке". Таковым местом, по его мнению, могло служить устье реки Хараулаха в углу залива Борхая (71°28'), где было найдено пять старых якутских юрт. В дополнение к юртам Ласиниус распорядился построить еще довольно вместительный барак длиною в 11 сажен, разгороженный на четыре отделения; барак отапливали три печи, отдельно была построена баня. "Только для крыши не успели набрать достаточно лесу и покрыли ее дерном; а печи, за неимением глины, были принуждены сделать из местной селитряной земли которая худо держала тепло и часто рассыпалась".

Вообще Ласиниус готовился провести зимовку с наивозможным в его условиях удобством. Рассчитывая, что кампания продолжится по меньшей мере еще два года, и не особенно надеясь на поступление свежей провизии, Ласиниус значительно сократил паек. Первой жертвой этой излишней предусмотрительности сделался он сам. С наступлением полярной ночи и жестоких морозов начались заболевания цынгой, принявшие вскоре повальный характер. Если бы Ласиниус при первых признаках жестокой болезни улучшил для всех питание, а также заставлял команду находиться больше в движении и занялся охотой, вряд ли бы его отряд постиг такой печальный конец.

Но в то непросвещенное время мало понимали, что такое цынга, и какие необходимо соблюдать гигиенические меры, чтобы ее избежать, не понимали также и значения свежего воздуха, чистой воды, опрятных помещений и белья. Вдобавок и пища была крайне однообразна и часто недоброкачественна – преимущественно солонина и сухари. Вот чем объясняется, что во все продолжение Великой Северной экспедиции так часто посещали зимовщиков и плавающих на судах тифы в разных формах и цынга. По числу жертв партия Ласиниуса из всех партий Северной экспедиции заняла первое место.

19 декабря экономного начальника не стало, следом за ним умерли поручик Полубородов, геодезист Баскаков, подлекарь, ученик Глазов и один за другим 31 человек команды. Смертность в течение такого короткого промежутка времени колоссальная! Оставшиеся в живых подштурман Ртищев, иеромонах и 7 матросов с первыми лучами весеннего солнца отправились в Якутск*. Так закончилась первая попытка описать сибирский берег к востоку от Лены.

Весною следующего года экспедиция, однако, продолжалась; вновь сформированный отряд отправился из Якутска в путь, под начальством находившегося до сего времени не у дел (разумеется, полярных) лейтенанта Дмитрия Лаптева*. С ним находились его помощники – лейтенант Плаутинг и подштурман Щербинин. Попытка Дмитрия Лаптева проскочить на восток, для чего необходимо было обогнуть мыс Борхая и Святой Нос, также была неудачна. Повстречав великие непроходимые льды, загородившие стеной путь, от которых с трудом приходилось отталкиваться, непрестанно пребывая при этом "в великом страхе", Лаптев 14 августа созвал совет, на котором решено было возвратиться.

Мало этого, на "консилиуме" было также вынесено следующее решительное постановление: "И на предбудущий год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь нет никакой надежды". Зимовали на Лене под 70° 40' в пяти сооруженных юртах. И в эту зимовку наши моряки не избегли грозной цынги, все они поголовно переболели, но смертный случай был один, что, по объяснению Лаптева, нужно было приписать какому-то "кедровому стланцу", коим он лечил больных и образчики которого даже представил в Адмиралтейств-коллегию.

По окончании зимовки Дм. Лаптев лично отправился в Петербург, чтобы доложить о невозможности выполнить порученное ему задание. Однако в Петербурге хотя и отнеслись к Лаптеву со вниманием и "удостаивали особенной доверенности", называя его моряком "добросовестным", "искусным", знающим тамошние места, и обнадеживали различными милостями "за совершенное окончание", но все же потребовали, чтобы он еще раз сделал попытку осуществить плавание на восток через Ледовитый океан; в отношении же инструкций ему заявили, что ему дается полная власть, и руки у него не связываются". Дмитрию Лаптеву ничего не оставалось, как вторично принять на себя командование экспедицией и приступить к деятельной подготовке ее.

Для предварительных описных работ, ранней весной 1739 года на собаках, в сопровождении "бывалых людей", был командирован из Якутска на реку Яну матрос Лошкин. Ему надлежало заняться описью берегов от устья Яны по направлению к Святому носу и затем следовать обратно до устья Лены. Вслед за Лошкиным на реку Индигирку "для описи ее по всему протяжению от вершины до устья" был послан геодезист Киндяков. На худой конец, в случае, если морскую экспедицию снова постигнет неудача, Дмитрий Лаптев намеревался, построив на Индигирке суда, следовать к Колыме.

В свой новый поход Дмитрий Лаптев, в сопровождении штурмана Щербинина, отправился из Якутска вниз по Лене, лишь только вскрылась река. Всего в экспедиции участвовало 60 человек.

5 июля Лаптев уже выходил к устью восточного или Быковского протока Лены, где снова встретил льды, столь надоевшие не только нашим морякам, но, вероятно, и читателям. Задержавшись в Севастьяновской губе, произвели ее подробную опись. Ко льдам присоединились свежие противные ветры, вскоре перешедшие в шторм.

В общем повторилась уже давно знакомая нам картина, и таковы же были и записи: "Закрепясь за одну льдину, ночь провели с великим беспокойством и страхом. На другой день, прорубившись и пробившись сквозь лед, пошли далее, непрестанна сопровождаемые льдами, лежавшими на севере, как пояс", а там пошел густой снег и т. д.

Дм. Лаптев имел обыкновение часто посылать на берег шлюпки для опознания местности, для описных работ или же для разыскания удобной на более продолжительную остановку судна гавани. Но вот в одно из этих посещений берега матросы заметили, что вода у берега вдруг стала пресной**, тотчас же вторично послали лодку с матросом Романовым и с участниками первой поездки для отыскания предполагаемого поблизости устья реки. Но, увы, в назначенное время лодка на корабль не вернулась, не оказалось ее и на другой день. Шесть дней напрасно ожидали разведчиков. А тем временем "ветром восточным льдов нанесло множество, в которых днем с нуждою на парусах пробавлялись, а ночью всеми людьми судно охраняли и непрестанно то подымали, то опускали якорь".

На корабле, невидимому, была лишь одна лодка, с утратой ее корабль потерял теперь связь с берегом. И вот изобретательная мысль путешественников находит выход: из обручей разломанных бочек, соединенных продольной жердью, создается подобие корпуса лодки, после чего она обшивается парусиной. На таких самодельных, крайне ненадежных для продвижения через льды пузырях устанавливается сообщение с берегом, который везде оказывается "неприступно отмелым". В конце сентября таинственно исчезает и эта вторая "лодка", посланная на берег со Щербининым. Пока ожидали Щербинина в течение четырех суток, "море совершенно замерзло", а затем "сделавшимся от юго-запада штормом разломало лед и вместе с ним понесло судно от берега в море".

Пятнадцать часов так носило корабль. Глубина увеличилась до 5 сажен, и от места, на котором стояли, пронесло в море на 40 верст. Странствия корабля закончились тем, что 9 сентября он снова очутился против устья реки Индигирки, но на этот раз у восточного ее протока. Тотчас отправились на берег и к великому своему изумлению нашли здесь в ужасном виде всех своих, с обеих лодок, товарищей, которых уже давно считали погибшими. Выкинутые на берег, полярные робинзоны претерпели все ужасы не приспособленного к жизни бытья: "обмокшие, без огня и без пищи, они терпели жестокий холод и едва не умерли с голоду, питаясь травою и встречаемыми песцами".

Но нерадостно было возвращение спасенных на судно: на нем не было ни полена дров, и экипаж мерз так же жестоко, как и они на берегу. Вдобавок, грянувшие морозы прочно заклинили судно во льды. Судно обмерзло, и ввести его в реку на зимовку не было уже никакой возможности. А берег был всего в 11 верстах. Не дожидаясь, когда судно будет сплющено льдами, Лаптев распорядился оставить судно и перебраться на берег. Быстро соорудили нарты и стали переправляться. 22 сентября все уже были на берегу, диком и пустынном.

Зимовать здесь было, конечно, невозможно. "Русское жило", отстоящее отсюда в 150 верстах, казалось местом наиболее подходящим для этой цели, – туда и переправились. Несмотря на приключившуюся с моряками катастрофу, они не забывали о главном своем деле и тотчас по переезде на берег энергично принялись за опись берегов. Матрос Лошкин обошел морской берег до реки Алазеи и по Голыжинскому протоку Индигирки, а Щербинин и геодезист Киндяков описали восточное и среднее устья этой реки. На следующий год, весной, Киндяков произвел опись берега от Алазеи до Колымы. Щербинин занес на карту берега реки Яны, а сам Дмитртй Лаптев описал Хрому.

Зимовка протекала благополучно. Все мысли Лаптева теперь сосредоточились вокруг весеннего похода морем на восток. Но он далеко не был уверен, что оставленное им на произвол судьбы судно уцелеет при весеннем взламывании льдов; кроме того, крайне неопределенно обстояло с предложенным Лаптеву походом на Колыму в случае неудачи основного задания. На замечание Миллера, что встарину здесь ходили мореходы, он отвечал: действительно, "суда по северному морю от Лены подле берегов выходили, но хотя б одно из них имело счастливое возвращение, или прошло в желаемый путь, тому, по видимым обстоятельствам, статься не можно, и по берегу, у реки Яны и у реки Индигирки, от устья к востоку и западу суда, выброшенные из моря с давних лет, и якоря и снасти и поныне есть, что видели высланные из бота служители, и следует, что они пропадали".

Все же Дмитрий Лаптев решился в случае, если оставленное им во льдах судно уцелеет, сделать еще последнюю попытку пройти на восток. Все свои соображения по поводу предстоящего похода Лаптев отправил нарочным в Петербург. Ответ, который был доставлен ему в июне 1740 года, гласил: "Исполнять, усмотряя по тамошнему состоянию с крайнею возможностию и ревностию, по наилучшему его рассуждению; а Чукотский Нос, ежели возможно, обходить водою; ежели ж, за препятствием от льдов, водою идти будет невозможно, то сухим путем".

Но Дмитрий Лаптев решил-таки попытать счастья – выполнить план, следуя морским путем. С июня 1740 года стали энергично готовиться к новому походу. Лишь только льды стали приходить в движение, Лаптев со своей командой перебрался на судно, до открытой воды оно отделялось плотной грядой льдов протяжением свыше версты. Лаптев решился одолеть это ледяное пространство ломами и топорами. Не покладая рук, работали люди три недели, выворачивая ледяные глыбы толщиною от 5 до 7 футов. И, наконец, одолели, – по прорубленному каналу протяжением более версты корабль был выведен на чистую воду.

Велика была радость моряков, но непродолжительна. Пришедший в бурное движение лед увлек освобожденный корабль, понес его вперед и под конец выкинул на мель. Снова работа не легче только что проделанной. Чтобы поднять судно, пришлось его разоружить буквально "до последней доски". Но и это не помогло, корабль все еще сидел на мели. Тогда вынули мачты, спилили бушприт и стали подводить ваги. Работа продолжалась "с великою нуждою" в течение еще двух недель, и при этом "многие оскорбления и беспокойства нам нанесены были", повествует один из участников этих кошмарных работ.

Но вот корабль снова на воде и спешно готовится к отплытию. 31 июля льды стало разносить, корабль тронулся в путь на восток. Однако вскоре опять застопорило, снова проклятие экспедиции – "великие густые льды", "вверх больше двух сажен, и к самому берегу их натерло,... и, проходя те густые льды, часто бортами об оные стучались и в страхе были, что проломит от тех ударов; но нужда была нам из них выходить". Было пасмурно, густыми хлопьями валил снег, медленно шли вперед; все более падала уверенность не только у всех участников экспедиции, но и у самого Лаптева, что из похода на восток и в этот раз ничего не выйдет. И подлинно: лишь только подошли к Каменному Носу (Большому Баранову Камню), убедились, что дальше не удастся пройти ни на один вершок. Ничего не оставалось, как повернуть обратно, тем более, что и время уже было позднее. 23 сентября корабль Дмитрия Лаптева бросил якорь у Нижнеколымского острога, представлявшего тогда бедный поселок всего лишь в 11 дворов.

Очередная морская экспедиция Дм. Лаптева опять не принесла нужных результатов. Удачнее была работа сухопутных, партий, снаряженных Лаптевым вскоре же по прибытии в Нижнеколымск. Так, он командировал для описных работ своих верных и надежных помощников: геодезиста Киндякова для описи верховья Колымы и штурмана Щербинина для обследования путей от реки Ангарки до Анадырска. Последнему было также поручено заготовить лес на постройку судов для предположенной описи реки Анадыри.

Летом следующего года Дм. Лаптев сделал последнюю попытку пробраться на восток, так как наступившее теплое и раннее лето он считал подходящим для этого условием. Но, увы, и теплое лето не способствовало успеху. Несколько раз подходили моряки к конечному пункту прошлогодней экспедиции – Баранову Камню и каждый раз в бессилии должны были отступать: не было никакой возможности пробиться через стоявшие стеной густые многолетние льды, а "посланные вперед две лодки были отлучены, и люди с них едва спаслись". 10 августа пришли на место прежней зимовки. Экспедицию на этот раз бесповоротно пришлось считать законченной. Баранов Камень почитался самым крайним пределом плавания на восток.

Верный спутник Дмитрия Лаптева – штурман Щербинин вскоре же скончался в Якутске; сам же Лаптев решил неудачи морских экспедиций отчасти компенсировать самоличным обследованием реки Анадыри. 27 октября на 45 собачьих нартах он отправился в Анадырский острог, прибыл сюда 17 ноября, где и перезимовал. Анадырский острог представлял в то время значительный по населенности центр: здесь жило 632 человека, преимущественно коряков и юкагиров, разместившихся на 50 дворах.

Дмитрий Лаптев в 1742 году в течение двух месяцев сделал "аккуратную" опись реки Анадыри до ее устья. Приехав в Петербург*, он лично представил отчет по экспедиции, продолжавшейся семь лет.

* *

*

Колоссальнейшее, не виданное в истории по размаху предприятие, стоившее нечеловеческого напряжения и труда и унесшее столько жертв, было закончено. Пройденное и обследованное путешественниками расстояние измерялось тысячами верст, а время выполнения задания исчислялось годами. В течение восьми лет был описан и обследован весь северный берег от Белого моря до Колымы, т.-е. на протяжении 120° долготы.

При состоянии научного познания того времени и тех технических средств, которые были в распоряжении скромных тружеников севера, доведенная ими до конца задача обследования всего северного сибирского побережья не только вызывает наше изумление, но и заслуживает глубочайшего уважения. Справедливо сказано об участниках Северной экспедиции, что они "такой трудный и многобедственный и неизвестный путь морем, где было по силе человеческой возможно, проходили и к вечно достойному ведению исправно описали, а о непроходимых местах достоверно свидетельство учинили... "

Подвиг моряков и приблизительно даже не был оценен по достоинству современниками, и впервые карта азиатского побережья, составленная на основе их работ, увидела свет лишь в 1770 году. Разумеется, эта карта не была свободна от недостатков*.

Последующие, довольно немногочисленные экспедиции в труднодоступные северные сибирские области постепенно исправляли карту и сглаживали ее неточности. Но все же и после этих исправлений, продолжающихся вплоть до наших дней, очертания сибирских берегов в главнейших своих опорных пунктах остаются те же, что и со времени работы Великой Северной экспедиции, располагавшей весьма примитивными угломерными измерительными инструментами – градштоками и квадрантами**. Еще до середины XIX века все ледовитое море, прилегающее к нашим берегам от Новой Земли и до Колымы, и весь берег между устьями Оби и Оленека, т.-е. на протяжении 57° долготы и 11° широты, оставались вовсе не переисследованными. Справедливо говорили о Великой экспедиции, что она является географическим приобретением, ничем не превзойденным.

ПУТЕШЕСТВИЯ АКАДЕМИКОВ ПО СИБИРИ

Условия путешествия академиков. – Что видели и над чем работали академики в Сибири. – На Байкале. – Миллер и Гмелин в Якутске. – Затруднения Беринга. Плохое снабжение экспедиции. – Всеобщее недовольство. – Жалобы и доносы на Беринга. – Отношение к экспедиции в Петербурге. – Выговор Берингу. – Гибель ко время пожара материалов, собранных академиками. – Неудача наблюдений. Возвращение. – Предосторожности против нападения разбойников на реке Каме. Петербург.

Иную работу вели и в иные положения попадали академики, участвовавшие в Великой Северной экспедиции. Обеспеченные всем необходимым, не несшие тяжелых физических трудов, почти не подвергавшие свою жизнь опасности, они могли свободно передвигаться на огромной территории и вполне отдаваться игре впечатлений самых интересных, разнообразных и увлекательных.

Если мы перенесемся в ту эпоху, то убедимся, что Сибирь, загадочная, таинственная, огромная страна, куда, робко озираясь, лишь недавно стал проникать исследователь, представляла совершенно исключительный интерес для всех передовых натуралистов. Сибирь, как чарующая сладкоголосая сирена, влекла в свои дебри жаждавшего новизны ученого – географа, ботаника, биолога, геолога, историка...

Разумеется, интерес к северовосточной окраине огромного евразийского материка существовал в Европе уже давно, но все не представлялось подходящего случая организованным порядком проникнуть в это неведомое и загадочное недавно открытое царство. И вот, наконец, долгожданный случай расширить свой кругозор и пополнить знания настал. Они могут принять участие в великом русском предприятии! И отправившиеся сюда ученые не ошиблись. Их пытливым взорам раскрылся во всей своей мощи новый мир. То, что они увидели здесь, превзошло все их ожидания. Неизведанная Сибирь определила всю их карьеру.

"Мы приехали в страны, – писал потом Миллер, – от натуры пред многими местами превосходствами одаренные, где почти все новое нам являлось. Там увидели мы с радостью множество трав, от большей части незнаемых; увидели стада зверей азиатических, самых редких; видели великое число древних могил, в коих находили разные достопамятные вещи, – словом, приехали в такие страны, в каких никто до нас не был, который бы мог свету сообщить известия".

С жадностью и увлечением бросились ученые собирать здесь все, что могло пригодиться для науки и представить для нее интерес. Они "усердно собирали обильные сведения по всем предметам естествознания, выписывали множество документов во всех архивах, расспрашивая в то же время бывалых и знающих людей, определяли астрономически главнейшие пункты, делали разные физические наблюдения и начертывали карты своих путей, снимали значительнейшие виды и редкие предметы*".

Научная работа академиков собственно началась уже с Казани, куда они прибыли 18 октября 1733 года и где учредили метеорологическую службу, поручив ведение наблюдений местному учителю Куницыну. В конце декабря они прибыли в Екатеринбург, где также озаботились постановкой работ по изучению атмосферной машины.