Текст книги "Эфиоп, или Последний из КГБ (Книга 1. Часть 1,2)"

Автор книги: Борис Штерн

Борис Гедальевич Штерн
Эфиоп, или Последний из КГБ
(Книга 1. Части 1,2)

Фаллическо-фантастический роман из жизней замечательных людей

В этой книге публикуется роман «Эфиоп» в последней авторской редакции. Книга дополнена воспоминаниями о Б. Штерне Е. Лукина.

КНИГА ПЕРВАЯ
ЭФИОП твою МАТЬ

Очень своевременный роман.

В. Ульянов-Ленин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОФИР ПОЧТИ НЕ ВИДЕН

Как было бы хорошо написать художественное произведение, в котором ясно высказать текучесть человека, то, что он один и тот же в разных ситуациях – то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо.

Л. Толстой

Предисловие есть пустословие довольно скучное.

А. Пушкин

отправленных Петром Великим в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим.

А. Пушкин, Арап Петра Великого

В числе немногих детей, сумевших вырваться с остатками врангелевской армии из Крыма, находился Сашко Гайдамака, сын известного на Украине анархиста и террориста-безмотивника Олександра Олександровича Гайдамаки, – его отец обвязался динамитом, взорвал здание гуляйградского ЧК и подтвердил тем самым свою фамильную репутацию11
  Гайдамака – разбойник, вольница (укр.). В каком-то смысле: анархист, анархия. (Прим. ред.)


[Закрыть].

Сашку еще не исполнилось девяти лет, но на вид ему можно было дать все двенадцать. В роду Гайдамак всех хлопчиков называли Сашками, а девочек – Сашками. По материнской линии бабка у Сашка была Сковорода, а дед – Кочерга, но Сашку эти знаменитые украинские фамилии еще ничего не говорили, кроме своего прямого назначения – сковорода, кочерга, гайдамака. В этой жизни ему было «vsyo po houyam»22
  Интернациональный труднопереводимый фразеологизм, означающий крайнее презрение к окружающей действительности – например: «А мне vsyo po houyam». (Прим. ред.)


[Закрыть], как он любил выражаться по-французски. Он вообще не понимал, куда попал и что вокруг происходит. От отца-безмотивника у Сашка остался аккордеон с пятью регистрами и трофейный германский велосипед «Кольнаго» с тремя передачами, на котором Сашко выделывал непредсказуемые кренделя и то и дело разбивал голову и расшибал нос. Махновцы держали этого белобрысого хлопчика за сына полка и возили его с аккордеоном и тяжелым велосипедом на обозной тачанке, застеленной персидскими коврами. За это Сашко играл для них самое простенькое – «Яблочко», «Кирпичики», «Интернационал», «Каховку»:

 
Каховка, Каховка,
Маруся-махновка
Горящей Каховкой идет.
 

Маруся Никифорова услышала эту песню, смахнула слезу, спустила ему штаны, поцеловала в попку и накормила жареной картошкой. В конце концов на «Кольнаго» кинул свой острый глаз сам батька Махно и реквизировал его будто бы для нужд крестьянской армии, но катался на нем сам.

Покатался, покатался и где-то забросил. Сашко сильно горевал по велосипеду, зато голова зажила. Аккордеон же помог хлопчику выжить, а жизнь ему спас черный шкипер итальянского парохода, курчавый негр из счастливой страны Офир, которая была сродни райскому Эльдорадо.

«Литература – это роскошь». Эту фразу приписывают Мне. Понятия не имею,

когда и где я говорил такое, да и говорил ли вообще, но это верно.

У. Черчилль

Родословная шкипера весьма любопытна. Этот офиряпин, с маленькой серьгой из белого золота в ухе, с золотым перстнем с печаткой из мутного лунного камня на указательном пальце и сикоморовой трубкой испанской фирмы «Real Briar» в зубах, происходил из древнего рода племенных вождей, которые иногда даже претендовали на трон офирского Pohouyam'a 33
  Высший, древнейший и почетнейший титул в Офире (офир.).


[Закрыть] и ngouse-negouse 44
  Высшая должность в Офире (офир.).


[Закрыть]. Шкипер и сам был не прочь занять это кресло, тем более что во дворце Pohouyam'a у него осталась без призора молоденькая невеста lioulita Lyusi 55
  Принцесса (Ее Высочество) Люси (офир.).


[Закрыть], уже успевшая отдать шкиперу руку, сердце и кое-что пониже. Но друзья убедили, а враги вынудили Гамилькара – так звали шкипера – покинуть Офир в поисках Эльдорадо, потому что он был дьявольски умен (или, возможно, чертовски глуп) и опасен как для друзей, так и для врагов, – и те и другие боялись его, не знали, что он выкинет завтра. Гамилькар был моряком, купцом, переводчиком, поэтом (он даже дружил с Гумилевым), террористом, политиком, путешественником, естествоиспытателем – вроде Ливингстона. На севере страны на собственной звероферме он разводил мясных купидонов, в Лунном ущелье искал захоронение первочеловека Адама, интриговал, метил на трон Pohouyam'a, демонстративно ходил по столице с диким купидоном на плече – без поводка и намордника. Купидона звали Черчилль, полное имя в щенячьем паспорте: сэр Уинстон Черчилль. Краткое – Черч. Он отзывался и на Лорд, и на Сэр, и на Уинстон. Уважительно и командно, он понимал. Умный был, собака. Злой, по добрый. Черч был похож на летучего вампира и на французского бульдога одновременно, его драпированная складками и морщинами тупая морда напоминала морской узел с красными глазами и вызывала у африканцев мистический ужас.

Престарелый офирский Pohouyam, чершощий негус с ирландским именем Макконнеп, не знал, что с Гамилькаром делать. У Макконнена XII давно уже стало плоховато с юмором, и он обратился к лучшему офирскому колдуну, который занимался проблемами генетической акустики, за советом:

– Сходи узнай, чего же он хочет? Офир – это рай земной, зачем ему Эльдорадо? Не может подождать, пока мы умрем? Пусть женится на Люське, а мы уйдем в Эдем66
  Уйти в Эдем – перейти в другую реальность (офир.). Вовсе не соответствует русскому «умереть».


[Закрыть].

(Офирские Pohouyam'ы никогда не говорят "я", они говорят о себе во множественном числе – «мы», «наш»; таковы приличия.) Колдун-акустик Мендейла Алемайеху не испугался дикого купидона, дунул в бараний рог и отправился на переговоры с Гамилькаром. Тот сидел на циновке в тени развесистой сикоморы и обучался русскому языку, переводя на пустом ящике из-под мыла пушкинского «Арапа Петра Великого» на язык офир. Над ним роились мухи цеце, не опасные в это время года. Судьба и похождения в России эфиопского мальчика Абрама-Ибрагима Ганнибала глубоко волновали его.

Сейчас он застрял на фразе о том, что "капитан Ибрагим отличился в Испанской войне, был в голову ранен в одном подземном сражении77
  «В подземном сражении» – так сказано в автобиографии А. П. Ганнибала. (Прим. ред.)


[Закрыть] и возвратился в Париж".

– Ротфронт! – поздоровался Мендейла, согнув локоть и выставив кулак в интернациональном коммунистическом приветствии.

Черчилль тут же слетел с плеча Гамилькара и вцепился когтями в дремучие косы колдуна.

– Не бойся, он не кусается, – сказал Гамилькар.

– Я не боюсь, – ответил колдун.

– Зачем пришел?

– Хороший, хороший! – Колдун поднял руку, осторожно почесал купидона за ухом, потом взял его за шиворот, оторвал, выдирая косички, от своей головы, усадил на траву и достал для Гамилькара из волшебного кармана передника литровую бутылку шотландского виски «White horse»88
  «Белая лошадь» (англ.).


[Закрыть] и бутылочку с бычьей кровью для Черчилля.

Гамилькар засунул томик Пушкина в дупло сикоморы, в ответ вытащил из того же дупла бутылку коньяка «Черный Джек» и сказал:

– Я знаю, зачем ты пришел.

– Женись! – сказал колдун. – Женись и станешь Pohouyaт'ом! Маккопиен уйдет в Эдем.

– Я не женюсь па Люське.

– Почему?

– Она дура, нимфетка и пьяница.

– Я так и думал, – вздохнул колдун. – Жаль, такая молоденькая.

– Что еще нужно от меня Pohouyam'y?

– Ему нужен Бахчисарайский фонтан, – ответил колдун первое, что пришло ему в голову. – Он сам не знает, что ему нужно.

– Сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, – сказал Гамилькар по-русски. Задание ему понравилось. Переговоры сразу же превратились в хорошую попойку. За три дня они выпили дюжину бутылок шотландского виски и столько же коньяка, запивая из тыквенных фляг легким пальмовым винцом и закусывая жареным арахисом, а Черчилль пожирал кусочки мяса из рук колдуна и лакал бычью кровь из блюдца. На четвертый день колдун отоспался, прополoскал рот, постирал передник, вернулся во дворец, дунул в бараний рог и представил на подпись Маккогшену замусоленную арахисовым маслом и залитую пальмовым вином папирусную страницу с круглым подгоревшим следом от сковородки и с пьяным планом некоей научной экспедиции для поисков Атлантиды.

Pohouyam прочитал:

«…Ибрагим влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещевания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. И наконец, изнемогая, она отдалась восхищенному Ибрагиму…»

– Это что? – удивился Маккониен.

– Нет, это не то, это Пушкин… – сказал колдун и перевернул папирусную страницу.

Обоснование экспедиции выглядело так: "Офир – рай, а Эльдорадо – филиал рая в Южной Америке. Эльдорадо = Атлантида: если сменить "Э" на "А", ""д" на "т", "а" на "и", "р" на "и", два "о" на два "а", "л" и "т" поменять местами, то из «Эльдорадо» получится «Атланида», недостающее "т" легко вставить, что и следовало доказать".

– Зачем все это? – удивился Маккоппен всей этой пьяной филологии.

– Разве там не написано?

Мендейла Алемайеху поискал и вытащил из кармана передника застиранную вторую страницу с переводом «Арапа» с одной стороны и с расплывшейся чернильной заявкой на научную экспедицию в Атлантиду – или в Эльдорадо, что одно и то же, – с другой. Заявка предполагала изучение пути миграций диких купидонов для прояснения роли этих существ в эволюции хомо сапиенса, а также поиски в Атлантиде самки для Черчилля и доставку в Офир восьмого чуда света – Бахчисарайского фонтана, о котором Сзади сказал, что «многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уж нет, а те – далече»; да и остался ль сам фонтан?

Макконнен совсем обалдел, но подумал и подписал заявку на поиски Атлантиды. С глаз долой, если не хочет жениться на лиульте Люси! Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Лишь бы не было войны. Pohouyam тут же написал рекомендательное письмо своему другу Уиистопу Черчиллю, которое начиналось словами: «Дорогой Тони! Выслушай этого идиота и, если можешь, помоги ему…» и т. д.

Впереди – Исус Христос.

А. Блок. Двенадцать

После падения головой об асфальт в велогонке Тур де Ватикан и длительной реанимации в Римском военно-морском госпитале Сашка Гайдамаку вместе с велосипедом «Кольнаго» осторожно погрузили в самолет, доставили в Москву, потом привезли в поезде на Гуляйградский вокзал, встретили «Скорой помощью», кое-как перекантовали домой и уложили на Люськин диван.

Закончилась его лебединая песня. Последнее, что помнил Гайдамака в итальянском критериуме99
  Критериум – велогонка по уличным лабиринтам.


[Закрыть], – белого священника на обочине. Успел подумать: «Никак папа римский?!», потом завал в пелетоне, небо в колесах и окровавленный асфальт в глазах. Над ним склонился великий русский гонщик Виктор.

Капитонов, а над папой римским – великий поляк Рышард Шурковский. Шурковский сказал: «Taki marny»1010
  Очень плохо (польск.).


[Закрыть], Капитонов сказал: «Хана». Но вышло наоборот – очень плохо было Гайдамаке, а хана была папе римскому. Жизнь Гайдамаке спас танковый шлем, даже трепанацию черепа ему делали, не сдирая шлема, присохшего с черной кровью к коже. На похороны папы римского Павла-Карела 1-го Гайдамаку, естественно, не пригласили, да и как бы он поехал со своей трепанацией и с присохшим танковым шлемом.

Гайдамака с трудом приходил в себя. Голова разламывалась. В сознании зияли черные – дыры, из них высовывались какие-то черные негритянские рожи, торчали какие-то крысиные хвосты каких-то воспоминаний, как после тяжелейшего многомесячного запоя. Лишь последние слова папы римского – «От черт!» – крепко застряли в памяти. Никого не узнавал. Жил на диване с какой-то женщиной по имени Люська – говорила, что его жена, но он не помнил. Приходил участковый врач Владимир Анполинариевич, оформлял инвалидную справку, по которой Сашку Гайдамаке для получения большей пенсии сам Брежнев, втихаря, чтобы не вызвать международных осложнений, присвоил звание заслуженного мастера спорта.

«Надо же, – бормотал Брежнев, качая головой и подписывая закрытый указ. – На самого папу римского наехал. А не послать ли его в Тибет, пусть наедет на далай-ламу».

– Где я? – тихо спрашивал Гайдамака врача.

– Где, где… – отвечал Владимир Апполинариевич.

– А кто я? – еще тише спрашивал он.

– Герой. Сосиськиных сран. Самого папу римского на тот свет отправил.

– Так я ж хотел Муссолини… – бормотал Гайдамака.

Потом потихоньку начал вставать, ходить, играть на аккордеоне. Даже запел. Потом запил. С Люськой не жил, потому что его после аварии не только контузило, но и конфузило.

Лежал со своим конфузом на диване, думал о папе римском.

Неудобно получилось с папой. Завал в пелетоне – он завал и есть: кто влево, кто вправо, кто раком, кто боком, небо в колесах, а папа перебегает дорогу. Успел крикнуть старику: «Куда прешь, ыбенамать?!», тот ответил: «От черт!», и больше ничего не помнит. В комнате темно, на душе темно. Однажды увидел на свалке под домом старую оконную раму, притащил домой, взял топор и стал самовольно, без увязки с главным архитектором района, рубить окно в Европу с видом на Финский залив в глухой торцовой кирпичной степе, чтоб светлей на душе стало и чтоб был вид на Мадрид.

Люська спросила:

– Сдурел ты, что ли?

Он укоризненно сказал:

– Ведьма ты, ведьма.

И погрозил ей топором. Люська завизжала и исчезла, удрала к соседке Элке Кустодиевой, ушла из его жизии, забыл, как звали. Прорубил проем и подтащил раму, но тут приехали белые санитары и стали мешать работать. Гайдамака бросился на них с топором но-настоящему, и санитары тоже исчезли. Вставил раму, заделал цементом, застеклил, зашпатлевал.

Сел у окна, сорвал бескозырку с бутылки водки и стал смотреть на Финский залив, на Швецию, Данию, на Мадрид. Все было видно. Санитары больше не приходили, зато по их жалобе явился его старый приятель – участковый инспектор Шепилов, живший в этом же доме.

– Что с тобой, Сашко? – спросил Шепилов.

Гайдамака налил Шепилову стакан водки и сказал в рифму:

Вот и водка налита, да какая-то не та.

Как ни пробуешь напиться, не выходит ни черта.

Шепилов все понял: на Гайдамаку снизошел стих. Выпили.

Посмотрели в окно.

– Вид на Мадрид, – сказал Гайдамака.

– Да, – сказал Шепилов, глядя на ржавую свалку под торцом дома. – Прочитай еще что-нибудь. Люблю.

– Письмо советских рабочих Леониду Ильичу Брежневу. Но это не мое, народное.

– Народное тоже люблю.

 
Водка стала стоить восемь.
Все равно мы пить не бросим!
Передайте Ильичу: Нам и десять по плечу.
Если будет больше – Будет как и в Польше.
Если будет двадцать пять – Зимний будем брать опять.
 

– Хорошо, – мечтательно сказал Шепилов.

– А знаешь, что ответил Брежнев?

– Нет.

 
Я не Каня, вы не в Польше.
Будет надо – будет больше.
 

– Знаешь, – грустно сказал Шепилов, – меня выдвигают на партийную работу.

– Хорошо, – сказал Гайдамака.

– Давай еще выпьем. Люблю.

Шепилов любил слово «люблю».

Был июнь, дни смешались, стояли белые ночи. Шепилов тоже исчез. Боязливо заглянула соседка Элка, сказала, что Люська к нему не вернется и надо отдать ей диван.

– Пусть забирает, у меня матрац есть.

Гайдамака срывал бескозырки с бутылок, щелчком отстреливал их в Финский залив, играл на аккордеоне «Раскинулось море широко», смотрел на Рим. Пред ним простирался Вечный Город. Он неплохо его знал по велогонкам. Вот Foro Romano1111
  Римский форум (ит.).


[Закрыть], вот Colosseo1212
  Колизей (ит.).


[Закрыть], а вот Campidoglio1313
  Капитолий (ит.).


[Закрыть]. А вот и Basilica e Piazza di San Pietro1414
  Собор и площадь Святого Петра (ит.).


[Закрыть], где он наехал на папу римского. Гайдамака заиграл «Интернационал», но его затошнило, он побежал блевать, но как ни корячился, ничего не смог из себя выдавить. Он глотнул еще и заснул с бутылкой водки на унитазе.

Проснулся он от пристального взгляда. Дверь в туалет была открыта. К нему в окно со стороны Финского залива заглядывала черная голова. Ночь стояла белая, голова была черная, курчавая, с желтыми белками глаз, окно находилось на шестом этаже, но Гайдамака не очень-то испугался, потому что решил, что спит, а черная голова ему снится.

– Пошел вон, жидовская морда! – пробормотал Гайдамака во сне.

Нет, он не был антисемитом в прямом смысле слова, но лицо головы (если можно так выразиться) было таким отвратным, что так и просилось на оскорбление, и Гайдамака с тяжелого похмелья пробормотал первое простейшее ругательство, попавшее на язык. Чего только во сне не случается! Потом он глотнул еще, перебрался с унитаза на матрац и опять уснул.

Но не в том дело.

Утром Гайдамака с еще более тяжелого похмелья стал вспоминать и сопоставлять: кто бы это белой ночью в белом венчике из роз, в белой простыне, будто из бани вышел, мог ходить в тумане над водами Финского залива и в его прорубленное окно на шестом этаже заглядывать?

Гайдамака Блока читал, но давно, и до Иисуса Христа додуматься пока не посмел, хотя понял, что его посетил некто божественный, – наверно, папа римский, на которого он наехал. Дальше папы римского религиозная фантазия у Гайдамаки не пошла. И обозвал он папу римского «жидовскою мордою» потому, что папа показался ему похожим на палестинского лидера Ясира Арафата. Папы римские – они тоже архаровцы, потому что сожгли Галилея, так оправдывал себя Гайдамака. Но чем дальше он думал, тем больше понимал, что папе римскому бродить по водам Финского залива – большой нонсенс, и тем больше подкрадывалось к нему страшное подозрение о персонаже Блока из поэмы «Двенадцать».

Гайдамака перепугался до бледности и холодного пота. В самом деле – что же это такое? Он надел видавшую виды велосипедную кепочку с широким козырьком, закинул на плечо свой знаменитый гоночный велосипед «Кольнаго» с дисковыми колесами, крикнул соседке с Люськой, чтоб присмотрели за квартирой, и пустился в велосипедное паломничество из Гуляй-града в Киево-Печерскую лавру к своему знакомому попу-летописцу отцу Павлу, и, приехав, стал осаждать преподобного отца преглупым вопросом: мол, хочу знать, какой национальности был Иисус Христос?

Если читатель не одобрит этот роман, я буду удивлен. Если одобрит, я буду удивлен еще больше.

Ж. Лабрюйер

Автор, испытывая стойкую неприязнь к предисловиям (роман еще не прочитан, а его уже объясняют), послесловиям (роман уже прочитан, а его зачем-то объясняют), но, чувствуя необходимость изложить свой взгляд на свой роман и тем самым предупредить недоумения, которые могут возникнуть у просвещенного читателя, решил приводить свои соображения там и так, где и как ему это будет удобно.

кем наша двинулась земля.

А. Пушкин

Гамилькар свистнул Черчиллю, тот спланировал ему на голову, вцепился в волосы, сложил крылья, и они покинули Офир в поисках Атлантиды, Эльдорадо и Бахчисарайского фонтана. Тут же началась империалистическая война. Империалисты всех стран накинулись друг на друга. Макконнен XII удалился в Эдем. Атлантида была неизвестно где, а Эльдорадо – тем более. Наверно, где-то в Южной Америке. Бахчисарай со своим фонтаном находился в Крыму. Путь к филиалу рая перекрыли германские субмарины, а итальянцы кинули глаз на беззащитную Африку. Пароходик Гамилькара «Лиульта Люс,и» колесил по Средиземному морю под итальянским флагом, потому что Гамилькару, хотя и не любившему итальянцев, пришлось, прикрываясь их флагом, принять участие в империалистической бойне на стороне" Антанты, чтобы под шумок спасти свою родину от итальянского протектората, а самому заделаться офирским РоЬоиуат'ом.

Но сейчас он рвался в Россию, в Крым, в Бахчисарай, на Север, в тундру. Не все ли равно, где искать Эльдорадо? Чем не Крым – Эльдорадо? – хотя здесь чертовски холодно. Гумилев рвался к теплым морям, а Гамилькар – к Северному Ледовитому («Блядовитому», – говорил Гумилев) океану. Но турки закрыли и Босфор, и Дарданеллы и не пропускали Гамилькара в Крым. Он ходил рядом с проливами, пока однажды в неспокойном море рядом с «Лиультой» не всплыла английская подводная лодка, и на мостик вышел сам морской бог Уинстон Черчилль в прорезиненном плаще, в адмиральской фуражке, с сигарой в зубах и с бокалом коньяка в руке.

– Не разменяете ли сто долларов? – крикнул Гамилькар.

– Не слышу!

– Сто долларов! – Гамилькар помахал промокшей купюрой с портретом Бенджамина Франклина. Это был пароль.

– Не захватил мелочи! – крикнул Черчилль. Это был ответ.

Его бульдожий тезка слетел с головы Гамилькара, перелетел с «Лиульты» на субмарину и уселся на фуражку сэра Уинстона.

– Хороший, хороший, – засмеялся тот, макнул свой толстый мизинец в коньяк и дал купидону облизать.

Потом сер Уинстон прочитал рекомендательное письмо от Макконнена XII, которое начиналось словами «Дорогой Тони!», сказал: «Well»1515
  Хорошо (англ.).


[Закрыть], пригласил Гамилькара в капитанский кубрик, имел с ним непродолжительную беседу и написал ему рекомендательные письма для турецкого президента Ататюрка и для Верховного Главнокомандующего России – Черчилль хотел было написать имя Врангеля, но передумал, потому что Главнокомандующие в России часто сменялись – с просьбой о всяческом содействии «подателю сего». На этом они распрощались. Сер Уинстон отдал честь, сказал: «That's all» 1616
  Вот и вес (англ.).


[Закрыть] и погрузился в пучину.

Сам черт мог ногу сломать в планах Гамилькара. Пепел древнего Карфагена стучал в его сердце, боевые слоны Ганнибала вот уже два тысячелетия продолжали идти на Север.

Запада и Востока для Гамилькара не существовало, весь мир он делил на Юг и Север, а все человечество – на черных и белых, с поправкой на то, что и среди черных встречаются плохие люди, а среди белых попадаются хорошие. Но сейчас волею судьбы его занесло освобождать Россию от каких-то красных.

О России Гамилькар много слышал от своего русского друга, поэта и натуралиста Nikolas'a Goumilyoffa1717
  Николай Гумилев (фр.).


[Закрыть], когда тот в поисках рая втайне от царских властей по поддельному паспорту на имя гражданина Клауса Стефана Шкфорцопфа посещал Офир. Гумилев действовал по наитию, полагаясь на судьбу и на встречу с Гамилькаром, доплывал до Джибути, а потом с тяжелым мешком за плечами по стратегической Аддис-Абебской железной дороге шел в столицу Эфиопии, напевая известную железнодорожную песенку:

 
А поезд был набит битком,
А я, как фрайер с котелком,
По шпалам, бля, По шпалам, бля, По шпалам!
Какой-то стрелочник-езда
Остановил все поезда -
Свобода, бля, Свобода, бля, Свобода!
 

Так, но шпалам, по шпалам, он добирался до Аддис-Абебы, уступая дорогу дребезжащим поездам. Паровозы с граммофонными трубами пыхтели, фыркали, лязгали, рассыпали искры и тащили по рельсам вихляющие крокодильи туловища зеленых вагонов с открытыми купе посередине и с выходами в пустыню по обе стороны. Путнику следовало отойти подальше от насыпи, потому что в открытых выходах и тамбурах стояли эфиопы и, высунув свои могучие черные елдаки, с ветерком удобряли насыпь желтыми струями – у африкаице.в считалось высшим шиком облегчиться по ходу поезда, и потому вдоль железной дороги круглый год хорошо росла трава и паслись овцы, страусы и одичавшие купидоны – в Африке ничего не пропадает зря.

Офир был где-то рядом, здесь уже пахло Офиром. Но и на железнодорожной обочине надо было смотреть в оба. Однажды он наблюдал гонку на беговых купидонах – мимо него вдоль ж. д. со скоростью скорого поезда промчалась кавалькада с черными ездоками без седел. Гонки на купидонах – национальный вид спорта в Офире, еще первый президент МОК де Кубертен предлагал сделать дерби на беговых купидонах олимпийским видом спорта, но Макконнен XII вежливо оставил предложение без ответа. Гонки традиционно проходят вдоль железной дороги Джибути-Аддис-Абеба, по имени «Джибутийская ж. д.», а потом из Аддис-Абебы по пустыне до Райских ворот.

Офир никогда толком не картографировался – в АддисАбебе Гумилев нашел в продаже всего лишь одну карту Офира большого масштаба. Все маленькие туристические карты, составленные англичанами по донесениям своего супершпиона и временного британского консула в Эфиопии Грехема Грина, вполне откровенно оповещали о своем невежестве: часть Офира представлена на них в виде огромного белого пятна с бахромой названий вдоль границ и несколькими пунктирными линиями, обозначающими (неправильно) предполагаемые русла рек. Некоторые названия соответствовали действительности: деревни Мандрагоровые Яблоки и Жареные Арахисы, другие были неточно или буквально переведены: поселок Не Целуй Меня – что на суахили означает венерическую болезнь, и значит, на карту попросту был нанесен лепрозорий для сифилитиков. Зато в большой, когда-то секретной карте, выпущенной военным министерством Италии перед нападением на Эфиопию, наблюдалась даже какая-то лихость, она свидетельствовала о могучей фантазии ее составителей. На ней были набраны крупным шрифтом надписи: КАННИБАЛЫ, АМАЗОНКИ, АНАКОНДЫ, ну и, конечно, ГЕЕННА ОГНЕННАЯ (обыкновенная самовозгорающаяся свалка под Нью-Ершалаимом). Эта карта не допускала белых пятен и пунктирных линий и не признавалась в невежестве; зато она была так неточна, что пользоваться ею было бесполезно, даже опасно в условиях войны из-за ПОРОГОВ, ВОДОПАДОВ, ЗЫБУЧИХ ПЕСКОВ, НЕПРОХОДИМЫХ БОЛОТ И ДЖУНГЛЕЙ, которых не было и в помине там, где они обозначались. Гумилева бы не удивило, если бы на ней красовались изображения драконов, единорогов и людей с песьими головами. Были названия весьма странные для этой местности – гора Косинога, речка Кубанка, впадающая в Евфрат, деревня Гуляй Луг, поселки Каравай и Горынычи.

Судьба Гумилева пока не подводила. В Аддис-Абебе он завернул за угол императорского дворца и встретил Гамилькара. Сколько лет, сколько зим!

– Принес? – спросил Гамилькар.

– Как условились, – ответил Гумилев и вытащил из мешка «Толковый словарь Даля», «Луку Мудищева» с предисловием Венгерова и «Полное собрание сочинений» Пушкина в издании Анненкова, которое Гамилькар собрался переводить.

Мешок сразу похудел и обвис на плечах.

Они купили двух ленивых ослов и отправились в Офир.

Гамилькар был похож на Пушкина, они и подружились на любви к Пушкину. Лучшим стихотворением Пушкина оба считали «Телегу жизни». В молодости Гамилькар учился в Кембридже и даже перевел «Телегу» на офирский язык. Трясясь на осле, Гамилькар читал наизусть:

 
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел, ыбенамать!
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега -
А время гонит лошадей1818
  За неимением шрифта «офир» стихотворение печатается кириллицей. (Прим. издателя.)


[Закрыть].
 

Гамилькару очень нравилась последняя строка «А время гонит лошадей», ну и, конечно же, эта таинственная «ыбенамать», которой не было в словаре Даля и которую он произносил по-русски и слитно, не имея аналога в языке офир.

– Не ыбенамать, а ебена мать, – меланхолично поправил Гумилев, пиная ленивого осла. – Впрочем, можно и слитно, можно и через "ы". Это дело можно по-всякому. Между прочим, Пушкин обладал очень большим и нестандартным Кюхельбекером. Хоть ножки тоненькие, эротические1919
  Гумилев неточно цитирует Абрама Терца


[Закрыть], зато Кюхельбекер у него был знатный – то, что надо.

– Что это есть «Кюхельбекер»2020
  Kychelbecher – большой, очень большой кубок для вина или пива (нем.).


[Закрыть]? – заинтересовался Гамилькар.

И Гумилев показал ему понятный, общечеловеческий жест согнутой в локте рукой.

– О, понял! – восхитился Гамилькар и налил пальмовое вино из бурдюка в большие кружки.

Так в увлекательных беседах проходило время.

– У нас, у русских, существует неосознанная тяга к Офиру, – говорил Гумилев, когда они делали последний переход через пустыню перед въездом в Офир, а на горизонте уже дрожали, как миражи, Лунные торы.

– Как и у офирян к России, – заметил Гамилькар.

– Почему так?

– Не знаю. Наши страны ни в чем не похожи. Офир – это райский сад, Россия – наоборот, райский зад. Львы, купидоны и Ганнибалы в России не водятся. А в Офире нет снега, медведей и Александров.

Самого Гумилева звали Николаем, но в душе он, конечно, был Александром, как Пушкин.

– Сходство в одном – ни Офир, ни Россию никто не мог завоевать, – сказал Гумилев. – Всех захватчиков уничтожали или прикармливали. Не мытьем, так катаньем. Для наших предков альтернативы не существовало: свобода родины и никаких гвоздей! – Он ударил ленивого осла кулаком по башке, и тот, отбрасывая копыта, припустил к райским вратам, которые наконец-то сверкнули на солнце у подножья Лунных гор.