Текст книги "Эфиоп (Книга 1)"

Автор книги: Борис Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Вот так нужно! – Гайдамака провел ладонью по горлу.

– Читай Новый завет, от, – посоветовал отец Павло, подумал и добавил: – И Ветхий тоже.

– И Библию, – невпопад сказал Гайдамака.

– Что? – переспросил отец Павло.

– И Евангелие, – сказал Гайдамака, почувствовав, что он что-то не то говорит.

– Пес ты, Сашок, – сказал отец Павло. – Неграмотный ты коммунист, от.

Из-за своей широкой груди отец Павло имел привычку цеплять к окончанию чуть ли каждой фразы выдох "от".

Тогда Гайдамака под большим секретом поведал своему другу о белой ночи, о густом тумане и о черной жидовской морде в веночке из мелких белых розочек, заглянувшей в прорубленное окно шестого этажа.

– Ну и как он на это звание отреагировал? – заинтересовался преподобный отец, любовно глодая куриное крылышко и не сводя пристального взгляда с "Кольнаго".

– Погрозил пальцем, повернулся и пошел себе, – ответил Гайдамака.

– Куда?

– Куда-куда... Туда куда-то... В Финляндию. К белофиннам.

– По воде, что ль?

– По воде.

– И ничего не сказал?

– Ничего. Только погрозил пальцем.

– Каким?

– Что?

– Каким пальцем погрозил?

– Двумя сразу.

– Это он тебя перекрестил, от, – рассердился отец Павло, который, конечно же, был славянофилом, но не из тех, пришибленных, а по должности: на работе славянофил, а в быту сущий космополитический интернационалист – кто нальет, с тем и пьет. – Нехорошо ты поступил, Сашко! Дай-ко проехаться на велосипеде. Подуматы треба, от.

– На. Не жалко, – отвечал Гайдамака, хотя еще как жалко было ему призового "Кольнаго" стоимостью в 10 тысяч американских долларов, завоеванного в пыльной радиоактивной велогонке на "Кубке Мира" вокруг Чернобыля – этот Tour de Tchernoubyl состоялся в начале мая, через неделю после того, как крышу снесло с реактора.

Там, на Припяти, Гайдамака с этим опальным попом и познакомился, когда чуть не задавил его на трассе (такая, значит, У Гайдамаки была карма: давить на трассах священных особ), где отец Павло собирал вдоль дороги крупные красивые радиоактивные ландыши; отца Павла сослало тогда на Припять церковное начальство из-за его апокрифической летописи. Когда рвануло в Чернобыле, он оказался не у дел, без хаты, был насильно вывезен в Киев, ночевал в Ботаническом саду в кустах малины и пил водку со сторожем, потом вернулся под стены родного реактора к оставшимся прихожанам.

"Прочь с дороги, козел!" – успел крикнуть Гайдамака, но не успел отвернуть и завалил попа.

"Маргинал ты, ыбенамать! – отвечал ему пушкинским слогом отец Павло из-под колес велосипеда. – Что ж ты священных особ давишь, от! Смотри, куда едешь, жлоб!"

Гайдамака принимал участие в разных престижных международных гонках (и всегда в роли подсадной утки: разогнать, растрепать караван, выложиться и расчистить дорогу идущему за тобой товарищу по команде): Tour de France*1 – с проездом под Триумфальной аркой и Эйфелевой башней; Tour de Moskou*2 – круг 16,5 км, старт на Васильсвском спуске у гостиницы "Россия", с объездом Кремля и Красной площади с Мавзолеем; Tour de Berlin*3 – вокруг Берлинской стены. Он был уже велосипедным ветераном, никто из асов не хотел в той клятой чернобыльской гонке участвовать, радиоактивную пыль глотать, а Гайдамаку к международным гонкам уже года три не подпускали, потому что однажды, в неразберихе между похоронами Андропова и Черненки, во время Tour de Berlin, на него после победной командной гонки опять снизошел стих, и он, упившись шампанским, написал на Берлинской стене следующее граффити:

ГРАФФИТИ

НА БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЕ

два торговых джигита джихад над прилавками сытые мухи

в президенты Невзорова сорос в рязани россия в разрухе

где ты Сталин кулиса мессия химера хазарское ханство

безнадежно строптивый народ но довольно надежное

пьянство

за рубеж тараканы летят воровато с приветом

поезд спятил географ советский уже отмахали полсвета

самосадные страны вас жутко листать как страницы

конотоп о махно догони и вот так до румынской границы

да на карте бардак посмотри на шашлык там лукавые горы

там на первом базаре ты купишь поллитра базуку линкоры

шемаханскую родину мать и пять жен и жсньшеневый кукиш

петушок золотой гребешок все во мгле но россии не

купишь

злятся братья славяне ах русский спасали спасли их но

сдуру

точно басня Крылов знай кололи врага всю испортили

шкуру

ну теперь те спасут побойчей бэтээры белы ай ты нато

ваше дело ребята нехай но россии не быть под антантой*4

Мало того: не ограничившись граффити, Гайдамака продемонстрировал высший велосипедный пилотаж: влез с велосипедом на Берлинскую стену, застыл на ней в сюрплясе и с выражением прочитал:

Когда же ты, едрена вошь,

Россию разумом поймешь?

Давно пора, ыбенамать,

Умом Россию понимать!

Потом проехался по узкой вершине Берлинской стены, попрыгал на ней и спрыгнул на ту сторону, в Западный Берлин.

_____________________

1 Французская гонка (франц.)

2 Московская гонка (франц.)

3 Берлинская гонка (франц.)

4 (C)Юрий МИНЕРАЛОВ. Запись и литературная обработка.

ГЛАВА 8

ПРЕДИСЛОВИЕ

(окончание)

НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВ

ПО ПОВОДУ РОМАНА "ЭФИОП"

– Но за что?!

М. Булгаков

Мастер и Маргарита

Один хороший писатель справедливо сказал о литературоведах: "Если какой-то сукин сын умеет писать рассказы, повести и романы, то почему он их не пишет, а обучает этому других?" Поэтому, испытывая неприязнь к литературоведческим разборам и всяческим литературным условностям, автор решил не мудрствовать лукаво и привести несколько фраз из чернового эпилога "Войны и мира", подставив вместо реалий XIX-го века реалии века ХХ-го. Автору хотелось, чтобы читатели не искали в его книге того, чего он не хотея или не умел выразить, и обратили бы внимание на то, что он хотел выразить, но на чем (по условиям произведения) не считал удобным останавливаться.

Что такое "Эфиоп"? Это не "фаллическо-фантастический роман из жизней замечательных людей", как он определен в подзаголовке для привлечения внимания неискушенного читателя, – хотя обмана в подзаголовке нет. (Жена автора, прочитав черновой вариант романа, удивленно спросила: "Ты, кажется, сексуально озабочен?", на что автор ответил: "Не так чтобы. Я просто отрабатывал заявленный издательству "Terra Fantastica" подзаголовок".) Еще менее это историческая хроника. "Эфиоп" есть то, что хотел и смог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозы – даже к фантастике, даже к "химерной прозе" (как говорят на Украине) – могло бы показаться самонадеянностью, если бы не история русской литературы, которая не только представляет много примеров отступления от условной формы, но не дает даже ни одного примера противного.

О характере времени в романе. Как стало ясно из общей теории относительности, дискретность (прерывистость) пространства-времени может приводить в ряде случаев к разрывам времени, к появлению переплетающихся пространственных структур, напоминающих скрученные спирали ДНК, которые тут же начинают реплицироваться (размножаться) и создавать новые себе подобные (но не идентичные) пространственно-временные структуры, то есть создавать все новые и новые миры и реальности. Появилась наука о генетике пространства-времени, и поэтому никто, в том числе и литературоведы, уже не могут игнорировать эту науку, – потому что и литературный текст (особенно в "большом" произведении) представляет собой генетический процесс соединения слов в отдельные фразы и процесс переплетения и размножения фраз в окончательную форму романа. То же в музыке – генетика звука. То же в живописи – генетика цвета.

В "Эфиопе" не упоминается ни одной конкретной даты, кроме одного конкретного дня, месяца и года – 2 июля 1904 года. Именно в этот день наступил кризис в болезни Чехова и, как удалось выяснить исследователям Акимушкину и Нуразбекову, произошел пространственно-временной сдвиг, который привел к встрече на Графской пристани генерала Врангеля и поэта Окуджавы, заставил психоаналитика Фрейда совершить путешествие в страну Офир, а начинающего писателя Хемингуэя выйти на боксерский ринг против графа Толстого, превратил поэта Гумилева в орнитолога Шкфорцопфа и привел его к открытию лунного купидона и симбиозной теории возникновения человека, забросил "Супер-Секстиум" с лазерным принтером в дореволюционную Одессу, а велосипедиста Гайдамаку – во времена Ильи Муромца, и т. д. Акимушкин и Нуразбеков впервые наблюдали явления генетических сдвигов пространства, времени, – более того, непосредственно участвовали в них. Разве не интересно узнать, о чем говорили в пиццерии напротив Венецианского дворца Махно и Муссолини? История этого научного открытия живо напоминает историю создания специальной теории относительности Эйнштейном или открытие структуры гена Уотсоном и Криком.

Известные имена исторических лиц: Врангель, Окуджава, Фрейд, Черчилль, Махно, Муссолини и др. – суть не только названия действующих лиц. Известные нам Врангель и Окуджава не могли в известной нам реальности разговаривать о чем бы то ни было на Графской пристани в Севастополе; но о чем они говорили в реальности С(ИМХА) БКР Й(ОСЕФ)? Или в реальности А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ? Что касается реальности Акимушкина-Нуразбекова, то везде, где в романе говорят и действуют исторические лица, автор не выдумывал, а пользовался материалами Н.Н.Нуразбскова из архивов КГБ, заглавия которых автор не находит надобности выписывать здесь, но которые всегда может предъявить.

Об употреблении иностранных языков в русском сочинении автор рассказывает в 6-й части романа. Употребление в русском сочинении украинского языка не требует никаких дополнительных разъяснений, любой читатель убедится в этом, открыв русско-украинский словарь: "абажур = абажур, авиация = авiацiя, агроном = агроном". Какой русский не понимает слов "ставок, бачить, чуеш" или выражений "Маемо те що маемо", "Набрали солi, як дурнi мила", "Рибу, птицю, молодицю беруть руками"?

И еще о принципе относительности в литературе. "Когда я понял, рассказывал Эйнштейн, – что человек, летящий с крыши, остается неподвижным относительно мироздания, во мне все оборвалось, со мною говорила сама Природа, мне захотелось залезть на крышу и провести этот эксперимент". Эйнштейн так и не прыгнул с крыши, чтобы проверить теорию относительности, но в литературе, на бумаге – бумага все стерпит – почему бы не прыгнуть с крыши?

Vale et mihi favere!

Будь здоров и благосклонен

ко мне, читатель! (лат.)

ГЛАВА 9

НЕ СЕРДИСЬ НА СУДЬБУ,

не ведает бо, что творит.

Представь судьбу огромной обезьяной,

которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь?

Не ты, не я, никто. Делать нечего,

так и говорить нечего.

А. Пушкин – П. Вяземскому

Едва проводник ушел,

как передо мной через дорогу проскакала

большая рыжая обезьяна с длинным хвостом.

Перед тем как скрыться в зарослях, обернулась,

внимательно посмотрела на меня

и погрозила пальцем.

Г. Грин

Из офирских впечатлений

Грязного и оборванного Сашка Гайдамаку Гамилькар увидел ранним утром на Графской пристали. Хлопчик сидел прямо на мостовой, вспоминал свой итальянский "Кольнаго", реквизованный батькой Махно, играл на отцовском аккордеоне и в полной безнадеге пел на мотив "Яблочка" частушки собственного сочинения:

Махновчики-чи-ки,

Славнi хлопчики-чи-ки,

Потопилисъ у Днiпрi,

Як горобчики-чи-ки*1.

Впрочем, хлопчик ничего не сочинял, он пел то, что видел, а в своей восьмилетней жизни, где год засчитывался за три, Сашко многое успел повидать. Однажды под его аккордеон на станции Блюменталь, что рядом с Екатеринославом, махновцы заживо сожгли в паровозной топке здоровенного попа и сутане, а Сашку за музыку отвалили щедрый гонорар – соломенный брыль картошки и полный стакан самогона.

Но здесь, в Севастополе, никто не собирался платить за музыку, хотя вчера на закате солнца сам Верховный Главнокомандующий, худой и долговязый, как коломенская верста, в черной верблюжьей бурке, с тонкими усиками, похожий на чеченского вождя Джохара Дудаева, прошел мимо Сашка, оглянулся сверху вниз, отбросил на хлопчика косую длинную тень и, помахивая нагайкой, пробормотал:

– Qu'est-ce qu'il chante?*2

"Этот может заплатить", – подумал Сашко и запел:

Эх, яблочко,

Да ты моченое!

Едет батька Махно

Знамя черное.

Врангель щелкнул золотым портсигаром, закурил, постоял, послушал и увидел в этом хлопчике не просто хлопчика, а некий символ.

– А ну заграй "Интернационал", – провокационно заказал Врангель.

Сашко заграв. Врангель послушал.

– Voila, Boulate Chalvovitch, c'est votre romantisme fangeux de la guerre civile!*3 – сказал черный барон, показывая на хлопчика рукояткой нагайки, кому-то из людей своей многочисленной свиты в бурках, папахах, фуражках и офицерских шинелях. Потом Врангель сел на заднее сиденье черного лакированного "Russo-Balt'a"*4 и, устраивая свои непомерно длинные ноги под подбородком, передразнил этого Boulat'a Chalvovitch'a*5 тоже на французском, но с кавказским акцентом:

"Les commisaires en casques poudre

Se pencheront vers moi sans mot"*6

– Va-t-en, bastarde!*7 К Николай Николаичу захотел?! – вызверился на хлопчика какой-то неведомый Булат Шалвович, тощий человек с изможденным лицом, в косматой овечьей папахе, похожий на басурмана из Дикой дивизии.

– Ne le touchez pas, laissez-le...*8 – защитил хлопчика черный барон, приоткрыв дверцу автомобиля. – Современный фольклор надо собирать и хранить, mon cher Boulate Chalvovitch*9. He пугайте его Николай Николаичем. Этот Гаврош знает что-то такое, чего мы не знаем. Подайте ему что-нибудь, пусть еще споет, я хочу послушать.

Булат Шалвович поискал в карманах и кинул хлопчику маленькое зеленое яблочко. Сашко запел:

Легендарный Севастополь,

Неприступный для врагов...

– Ага, неприступный, – пробормотал Врангель. – В каждую кампанию аккурат сдаем врагу.

Сашку было все до фени. Он надкусил кислое яблочко, скривился и спел специально для Врангеля:

Эх, яблочко,

Да недоспелое!

Едет черный барон

Zchopa белая.

Врангель, что называется, аршин проглотил. Он негромко и площадно выругался, подтянул колени под подбородок, хлопнул дверцей и уехал.

___________________________________

1 Приблизительный перевод: "Махновчики, славны ребятушки, утонули в Днепре, как воробушки" (укр.).

2 Что он там поет? (франц.)

3 Вот она, Булат Шалвович, ваша блядская романтика гражданской войны (франц.).

4 "Руссо-Балт" – марка первых российских автомобилей.

5 Булата Шалвовича.

6 И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной (франц.).

7 Пшел вон, байстрюк! (франц.)

8 Не трогайте его, пусть... (франц.).

9 Мой дорогой Булат Шалвович (франц.).

ГЛАВА 10

TOUR DE TCHERNOUBYL

Я начинал много рассказов о велогонках,

но так и не написал ни одного, который смог бы

сравниться с самими гонками.

Э. Хемингуэй

В Западном Берлине пьяный Гайдамака никому не понадобился, он лыка не вязал и даже не смог запросить политического убежища; его выдали Хоннекеру, тот пообещал его расстрелять, но пожалел и даже лечил от запоя. А той чернобыльской весной надо было показать всему миру, что с пылью в Киеве все в порядке, и потому решили провести индивидуальную гонку "Tour de Tchernoubyl"*1. Спортивные начальники послали туда уже вылеченного от запоев Гайдамаку, а за победу обещались наградить достойно, хотя в победную психологию вечной подсадной утки не верили.

– Спой свою вторую лебединую песню! – сказали ему. Вот Сашко и запел ее: со старта он крякнул и бросился в атаку. Его ждал на финише приз – гоночный велосипед "Кольнаго" стоимостью в 10 тысяч американских долларов плюс 10 тысяч рублей советских денег – деньги эти были ему позарез нужны. Очертя голову он носился в караване, пугая соперников, спуртовал, тащил за собой нахлебников как и в любом деле, здесь было много посторонних, случайных людей, олимпийцев, – они хотели только участвовать; они много понимали, но мало умели и сильно мешали. Гайдамака уставал, возвращался, опять спуртовал, наконец на крутом повороте взорвалась передняя трубка, и он, словно из катапульты, вылетел через руль в кусты на обочине. Вылез оттуда исцарапанный, с опухшим локтем. Велосипед вдребезги, руль в руках, колесо в кустах. Повезло, подъехала "техничка", быстро сменил велосипед. Бросился догонять. Догнал. До самого Чернобыля шел первым, крутил педали, не видя и не ведая дороги, пока не налетел на отца Павла. Поп ругался, как черт. Велосипедный караван во главе с поляком Лехом Шоздой промчался мимо, поглядывая на лежащую подсадную утку с черным попом. Гайдамака опять крякнул. Надо не так. Работала психология утки. Сел на асфальт, подышал, встал. Поп отползал на обочину. Вся сила у Гайдамаки была в ногах, ушла в икры. О, эти велосипедные ноги! Если у бабников вся сила в чреслах, у штангистов в руках, у шахматистов в голове, то у Гайдамаки вся сила ушла в икры, его икры были твердыми, как наковальни, если он становился на ноги, то стоял твердо, уже не падал – даже если голова теряла сознание. Сел в седло, поехал восьмерками. Велосипед, к счастью, не пострадал. С ободранной до крови спиной объехал пыхтящий четвертый реактор. Караван был уже далеко. Над головой рычал вертолет сопровождения. Гайдамака дышал. К нему и к попу спешила "Скорая помощь". Сашко крутнул головой и крутанул педали.

Хватит быть подсадной уткой!

Не помнил, как догнал пелетон у самого Киева, под Вышгородом, резиденцией княгини Ольги и русских богатырей. Помнил только, что на холме стоял громадный Илья Муромец и страшно орал: "Давай, давай, давай, Сашок!" и что на обочине валялись в изнеможении сошедшие с трассы гонщики, их подбирали "Скорые помощи". На Гайдамаку жутко было смотреть. Клочья майки висели на руках, разорванные шорты болтались на бедрах, Сашко мчался на велосипеде полуголый, с черной спиной, с голой и растертой до кровавого мяса задницей. Пелетон с уважительным ужасом притормаживал, пропуская его. Теперь впереди был только поляк Лех Шозда. Он оглядывался, словно загнанный зверь, глотал из фляги, он был еще далеко впереди, но Сашко чувствовал, что сможет достать, что поляк не потянет такого напора. Металлический обод раскалился, резина плавилась от трения. Десять последних километров Гайдамака шел в бреду, на целые секунды терял сознание: перед глазами блестели огненные круги, губы потрескались до крови, судорога сковала ноги. Шозду он достал у самого финиша на Республиканском стадионе имени Хрущева. Тоннель. Стадион. Первым в красных клубах пыли появился Шозда. Он глотал горячий воздух и судорожно мотал лысой головой, кепку он потерял на Бесарабке, капли пота разлетались фонтанами. За его спиной метался Сашко Гайдамака. На красном от пыли лице лихорадочно блестели белки глаз.

Шозда не пропускал, Шозда тормознул у виража и аккуратно прошел по бровке – теперь перед ним открылись последние 100 метров из 196 километров. Шозда сгорбился и уронил голову на руль перед последним броском. Гайдамака не тормозил, даже не пытался зафиксировать ноги. Стрекотали туклепсы, колени ходили вверх-вниз, Сашко шел на отчаянный риск, рвался в обход Шозды, по большому виражу: выбора не было – кратчайший путь к финишу был занят соперником. Его едва не вышвырнуло за бровку, он еле удержался в седле. Милицейское оцепление шарахнулось в сторону. Велосипеды почти сравнялись, когда до финиша оставалось метров тридцать, но Шозда успел перекрыть Гайдамаке путь, тот оказался в западне. Слева был Шозда, справа – бетонный выступ трибун. Единственный выход – затормозить. Но Гайдамака сжался и впрыгнул вместе с велосипедом на полуметровый бетонный выступ. Велосипед трещал, извивался, едва не врезался в металлический столб, а окровавленный и полуголый Гайдамака со всклокоченными пепельно-красными волосами давил туфли зрителей из первого ряда. Через мгновение он слетел на тартановую дорожку и перед носом потрясенного Шозды пересек финиш, сбил на тартан секретаря по идеологии, будущего Президента Украины Леонида Кравчука, стоявшего с Кубком в руках, и рухнул с велосипедом. Пальцы намертво вцепились в руль, тренеры долго не могли их разжать. Наконец его оторвали от велосипеда, уложили на траву. Текли кровавые слезы. После такого финиша ему аплодировали даже гонщики. Спел-таки свою вторую лебединую песню.

– Что с попом? – прохрипел Гайдамака.

Тренер не понял, о чем он спрашивает, и прикрыл его одеялом.

С тех пор они с отцом Павлом пребывали в приятельских отношениях, а когда Гайдамака налетел на папу римского, отец Павло совсем его зауважал: задавить самого папу – не хрен собачий и не фунт изюму!

______________

1 Чернобыльская гонка (франц.).

ГЛАВА 11

ИЗВИНЕНИЯ АВТОРА

О, змея! Я не извиняюсь, я вовсе не называл

Вас "змеенышем", как Вы пишете. Вы змея,

а не змееныш, громадная холеная змея. Разве

это не лестно? Целую руку, стукаюсь лбом о пол.

А. Чехов – Л. Мизиновои

Автор приносит свои извинения – в особенности пожилым дамам и молоденьким читательницам (все же "Эфиоп" – это мужское чтение) – за использование в романе так называемой ненормативной лексики, но в закрученных спиралями реальностях и в завязанном узлами генетическом коде "Эфиопа" русский мат занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в дезоксирибонуклеиновой кислоте) – такие исконные слова, как "блядь", "жопа", "срать" мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с Несторовой, – и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в окончательную форму романа было бы невозможно.

Относительно неблагозвучного для русского уха офирского верховного титула "Pohouyam", мелькающего по всему роману. У автора не поднялась рука заменить его на что-то приблизительное – "вождь", "царь", "император" или даже на африканское "нгусе-негус". В Офире автора неправильно поняли бы, потому что верховного правителя там называют именно так: "Pohouyam". Это высший офирский титул, а "негус" или "нгусе-негус" – должность, которую занимает Pohouyam. Следует напомнить, что подобные звуковые накладки и кальки в разных языках не редкость – вспомним английское "ху ис ху". Оно ведь нас не коробит. Дело привычки. Филологическое открытие: оказывается, "мат" и "ненормат" – это одно и то же. В Чехии, например, русским не следует просить у женщины "спичку" можно схлопотать пощечину, в Болгарии в мужской компании предлагать "курицу" можно получить по морде (за что?!), а в некоторых странах Латинской Америки петь украинскую песню "Iз сиром пироги" – могут выдворить из страны. В Офире не надо плохо отзываться о "дровах". Так же осторожно следует обращаться с аббревиатурами различных партий и организаций – последняя новость из этой оперы: "Единый Блок Левых Организаций Молодежи". В этом смысле автор щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами, а учение, происходящее от слова "Pohouyam", и его последователей автор перевел на русский как "дофенизм" и "дофенисты" (от неблагозвучного, но привычного "до фени").

ГЛАВА 12

ГЛЫНА

Глухо стукнет земля,

Сомкнется желтая глина

И не станет того господина,

Который называл себя я.

Б. Савинков

Хоть и обругали байстрюком, зато культурно, по-французски, – bastarde. Не убили, уши не оборвали, даже по шее не дали, даже не тронули – и на том спасибо. Однажды на станции Блюменталь его тоже обозвали байстрюком. После этой станции Сашко уже не ждал от взрослых ничего хорошего. Плюнут и разотрут. Толстый поп в сутане на всю жизнь остался перед глазами. Был май, Сашко видел станцию, перрон, забитый ранеными. Цвели белым цветом вишни, было красиво, но сыро, встренно и пронзительно холодно, сыпал мелкий снег, от немецкой колонии доносились громкая беспорядочная стрельба, лай собак и крики перепуганных петухов. У перрона напротив вокзала стоял под парами деревянный бронепоезд и изредка оглушительно и лениво палил в мокрое небо из пушки. У штабного вагона зябла охрана. Сашко тихо наигрывал для раненых "Марусю", как вдруг мимо него, держась за щеку, быстро прошагал сам батька Махно с телохранителями – батька только что ходил на боевую рекогносцировку и заодно оправился в дощатой, донельзя обосранной уборной за вокзалом. Сашко запел, привлекая внимание батьки:

Батька Махно

Смотрит в окно,

За окном

Темным-темно.

Нестор Махно высморкался под бронепоезд, отскреб об подножку вагона прилипшее говно с хромового сапога, вскочил на подножку и с такой злобой зыркнул на хлопчика, что Сашко тут же свернул аккордеон. Махно было не до музыки, ему сегодня не везло: на батьку напал понос, болел зуб, около уборной он вступил в говно, махновцам не удавалось взять немецкую колонию – Блюмы, Тали и Блюментали здорово огрызались, а батька не мог заорать свое знаменитое: "Хло-о-пцы! Роби гря-а-зь!", потому что конница с тачанками позавчера ушла робить грязь к Мариуполю, и хлопцы сами лежали в грязи. Мертвых пока не выносили, а раненые, кто мог идти, подходили под снегом к вокзалу, стонали, матерились на майский снег, поминали батьку разными тихими словами, садились, ложились прямо на перрон и перевязывали друг друга какими-то грязными тряпками и окровавленными бинтами.

Уже собрался полный перрон раненых. Вот подошли еще двое – один босой, легко раненный в руку, с какой-то старинной музейной винтовкой, в рваных галифе, в солдатской гимнастерке и австрийской фуражке; в раненой руке он нес здоровенного гуляй-градского петуха без головы, а здоровой рукой поддерживал дружка с длинной саблей, очень бледного, раненного в живот, в немецкой каске типа pickelhaube*1, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах и в великолепных хромовых сапогах – не хуже батькиных, но измазанных не говном, а глиной.

– Глына*2, – безнадежно сказал бледный раненый в немецкой каске. Он зажимал окровавленными пальцами разорванный живот, чтобы внутренности не вываливались наружу, и тупо глядел на свои хорошие сапоги.

– Глына, – с готовностью согласился босоногий. – Я твои чоботы соби визьму, гаразд, Мыкола?*3

Мыкола не ответил.

– По рукам? – переспросил босоногий.

– Ро houyam, – прохрипел Мыкола.

Здесь были лица строгие, спокойные, искаженные страданием, просто красивые, чуть ли не римские, но были и рыла со звериными челюстями без подбородков, с тупыми водянистыми глазами, низкими лбами, неандертальскими надбровьями, впавшими носами, закрученными усиками, чупрынами и чубчиками, заячьими губами, беззубыми ртами. Были азиаты, кавказские и семитские типы, вот только негров не было, но если бы здесь сейчас объявился негр, то и негру никто бы не удивился. Вся эта маргинальная толпа напоминала бы репинскую Запорожскую Сечь, если бы от картины Репина так же несло сивухой, мочой и потом и если бы не было так холодно. По перрону в толпе бродил очень толстый и очень пьяный бородатый поп в сутане, пугал раненых адом кромешным и громко, излишне громко убеждал их не трогать немецких колонистов:

– Не треба, хлопцы. Германцы нация умная, культурная, образованная, они наведут в России порядок. От.

– Ты потише, отец Павло, – посоветовали ему. – Нестор почует.

Вдруг из штабного вагона, как черт, выскочил сам Махно в уже отчищенных от говна сапогах и заорал:

– Я все чую! Ишь, паразит, разъелся! Агитатор сучий! Порядок ему в России! Ну, водолаз (почему "водолаз", никто не понял), пугаешь нас пеклом на том свете, так полезай в него на этом! Жириновский! Где Жириновский?! В топку его, хрена патлатого! Эй, байстрюк! Где байстрюк?.. Играй "Интернационал"!

Махно был обозлен зубной болью, майским снегом и большими потерями. Он чувствовал – глына дело, Блюменталь сегодня не взять, а завтра будет некогда. За батькой выскочили его телохранители – среди них какой-то матрос в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами, и в бескозырке с гаерской самодельной надписью "Броненосец "Портвейн-Таврический"", – и, жуя на ходу, набросились на попа. У паровоза столпились раненые, из грязных окон вокзала боязливо наблюдали несколько бородатых крестьян и пейсатых евреев, готовых тут же спрятаться.

Сашко заиграл "это есть наш последний". Отец Павло мгновенно отрезвел. Он молча и отчаянно вырывался, сутана мешала ему отбиваться ногами. Поп не хотел лезть поперед батьки Махна в пекло, но дюжие батькины охранники втащили его на паровоз, согнули, поставили на колени в кучу угля и успокоили:

– Ничего, не рыпайся, Нестор добрый... Щас в раю будешь...

В тендер заглянул бледный пожилой машинист и сказал вполголоса, желая спасти попа:

– Хлопцы, що вы робыте, вы мне колосники костями засорите, бронепоезд не пойдет.

– Заткнись, дурень, щоб батька не слышав, а то за ним пойдешь, посоветовал ему матрос Жириновский с "Портвейна-Таврического".

Охранники неуверенно глянули на Нестора – може, не треба, може, шуткуе батька?

Но батька не шутил. Заложив руки за спину и наклонив голову, он глядел исподлобья куда-то вверх синими ясными очами с таким видом, будто его уже ничего не касается, будто он сейчас бросит все к чертовой матери и уйдет, будете знать, останетесь здесь без батьки.

Снег ровнял огороды за станцией, покрывал говно за уборной. Охранники тоже поняли, что глына дело. Матрос Жириновский открыл заслонку в топке. От жара у попа загорелась борода. Отец Павло страшно закричал, но захлебнулся огнем. Охранники озверели и принялись заталкивать попа в топку. Вот скрылась в топке голова, затрепетали руки, черный дым повалил из трубы, понесло приторно-сладкой гарью.

Махно сплюнул в грязный снег под свои высокие, не хуже Мыколиных, сапоги и вернулся в вагон. Толпа молча крестилась, расходилась и сплевывала, босоногий махновец озирался, сплевывал и стягивал с мертвого или потерявшего сознание Мыколы сапоги, а штабные охранники, тоже сплевывая, завели Сашка в штабной вагон, вымыли и вытерли свои дрожащие руки неизвестной чистоты расшитыми рушниками, отвалили Сашку соломенный брыль картошки, а матрос Жириновский с "Портвейна-Таврического" заставил хлопчика выпить полный стакан прозрачного самогона. Потом Сашко блевал под боком бронепоезда дальше чем видел, и с тех пор мелодия "Интернационала", запах самогона и морские бушлаты с пулеметными лентами стали вызывать в нем тошнотворное воспоминание о сладком запахе сгоревшей человеческой плоти, а пение и игра на аккордеоне сделались опасным занятием – взрослые озверели хуже волков, им все pohouyam, не знаешь, чего от них ждать, в глаза им лучше не смотреть, могут наброситься.

Но явление черного моряка в белом берете с помпоном, с золотой серьгой в ухе, с золотым перстнем на пальце и с оранжевым яблоком в фиолетово-розовых ладонях все же поразило хлопчика. Шкипер был такой черный и яркий, что Сашко решил, что у него от голода в глазах почернело. Он забыл закрыть рот и уставился на африканца; а тот присел на корточки, цепкими пальцами разорвал оранжевое яблоко и положил на мостовую перед хлопчиком.