Текст книги "Дуэль"

Автор книги: Борис Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Лапин Борис Федорович
Дуэль

Борис ЛАПИН

Дуэль

– Дерзость! – провозгласил профессор Фрейлих, заключая свою лекцию о последних днях и дуэли Пушкина. – Только дерзость может наконец разрубить этот запутаннейший узел гипотез и фактов. Итак, заговор всех реакционных сил во главе с Николаем Первым с целью убить поэта, а не дуэль? Не исключено! Непосредственное участие в организации дуэли жандармского корпуса Бенкендорфа! Вполне вероятно! Защитный панцирь на Дантесе, разные калибры пистолетов, подозрения на личного врача Николая Первого, лейб-медика Арендта, лечившего Пушкина, и так далее и тому подобное?.. Повторяю еще раз, все это возможно! Но проверить предположения эмпирическим путем, путем сопоставления огромного количества фактов, зачастую даже не зафиксированных в документах, просто немыслимо. Мы рискуем никогда не докопаться до истины, если не пойдем принципиально иным путем. А такой путь существует. Нужно всего лишь... повторить дуэль...

Аудитория замерла: что предлагает этот благообразный человек в белоснежной сорочке и золотых очках – повторить одно из гнуснейших преступлении человечества?

– Да, да, повторить дуэль Пушкина и Дантеса. В наше время и литературная наука, и кибернетика располагают достаточным опытом, чтобы смоделировать дуэль, учтя буквально все. Именно в содружестве и только в содружестве литературоведов и математиков может родиться истина!

В последних рядах амфитеатра, где сидели приглашенные на эту лекцию студенты-кибернетики, раздались аплодисменты. А некто долговязый, с буйным рыжим костром на голове, даже вскочил на скамью и закричал "ура!"

Андрей, считавшийся самым способным учеником маститого пушкиниста, выслушал слова профессора молча и лишь побледнел. Но аплодисменты и глупые выкрики кибернетиков, этих эмоциональных кретинов, сухарей, ничего не смыслящих ни в Пушкине, ни в поэзии вообще, вывели его из себя. Он встал и сказал совсем тихо – но тихие его слова услышал весь амфитеатр:

– Это не только оскорбление памяти поэта – это поступок, недостойный ученого!

Несколько хохотков с последних рядов не нарушили общей настороженной тишины. Профессор Фрейлих нервно протер очки белоснежным платком.

– Я ждал этого, – сказал он. – И все-таки без дерзости наука не движется вперед! Период количественного накопления фактов завершен. Назрел качественный скачок. Такова диалектика.

Профессор сошел с кафедры. Аплодисментов не было. * * *

Именно так четверть века назад начался грандиозный опыт моделирования дуэли.

Андрей Михайлович подошел к стеклянной стене своего директорского кабинета Отсюда, с четырнадцатого этажа, было отлично видно гигантскую чашу, приспособленную для зрителей – нечто вроде стадиона на двести тысяч человек. Когда проектировали институт, он сам выбрал это место. На дне чаши, как на сцене античного театра, чернели прозябшая январская рощица, покосившийся заборчик из жердей да просека с затвердевшим снегом. Черная речка.

Он на мгновение прикрыл глаза – и сразу увидел Поэта, не институтскую модель, а настоящего, живого, с прекрасным некрасивым лицом – усталого, задыхающегося, затравленного. Поредевшие кудри над высоким лбом, все понимающий взгляд, толстые, измученные улыбкой губы. И в десяти шагах пистолет проходимца без роду и племени.

"Это не только оскорбление памяти поэта – это поступок, недостойный ученого!" – опять наплыли знакомые предостерегающие слова, однако обращенные теперь к нему. Так бывало и раньше, но Андрей Михайлович твердо знал: он участвует в этом дерзком эксперименте только ради того, чтобы отстоять величие гения. От кого? Не все ли равно! Он открыл глаза. На Черной речке было пусто.

– И слава богу, – вздохнул Андрей Михайлович. – Помимо всего прочего, даже смотреть на это ужасно.

– О чем ты, Андрюша?

Андрей Михайлович вздрогнул. До сих пор устало дремавший в кресле Лазарь Всеволодович выпрямился, тряхнул догорающим костром на голове, провел рукой по глазам.

– Все о том же, Лазарь. О дуэли.

– О дуэли, которая не состоится?

– Не будем махать кулаками после драки...

– Значит, ты считаешь, это была драка?

– Драка идей, если хочешь.

Ему было жаль Лазаря, который вот уже несколько суток не выходил из института. Последние приготовления к дуэли, которая должна была состояться послезавтра, в понедельник, вконец измотали Лазаря. Он хотел все провернить сам, во всем убедиться лично. Нельзя сказать, что он не доверял другим, но он вполне резонно опасался: если не сработает хоть один, пусть даже самый пустяковый, блок этой уникальной системы, модели Поэта, – все пойдет насмарку.

И вот сегодня ученый совет решил отменить дуэль. Каково же теперь Лазарю? И каково получить такой удар от друга, с которым четверть века вместе ждали этого часа, день за днем кропотливо приближая его?

"Четверть века совместной работы... Мы делали ее, она формировала нас, думал Андрей Михайлович, все еще глядя за стекло – За это время заядлый техницист проникся глубочайшим уважением к поэзии, и совсем не потому, что над воссозданием интеллекта Поэта пришлось изрядно-таки повозиться. А ненавистник всего, что укладывается в формулы, проникся столь же глубоким уважением к кибернетике, и не только верит, что она в состоянии смоделировать даже величайшего из гениев, но вот – сам моделирует. Да, совместная работа многое может сделать. Она способна сделать врагов друзьями. Даже друзьями – только не единомышленниками!"

За стеклом медленно кружились снежинки. Лазарь поднялся.

– Андрюша, ты меня извини. Хочу сделать еще одну попытку выяснить отношения... последнюю. Ответь как на духу... Как ты считаешь, вот этот стеклянный куб в двадцать четыре этажа, в который мы вложили полжизни, шаг за шагом воссоздавая интеллект Поэта, – что это: машина или живая, чувствующая личность?

Андрей Михайлович усмехнулся – столько уже говорилось на эту тему.

– Машина, Лазарь. Машина, лишь в общих чертах и приближенно повторяющая интеллект Поэта.

– Значит, ты по-прежнему не веришь, что это личность?

– Разумеется.

– Тогда почему ты боишься дуэли?

– Я ее не боюсь, просто не хочу. К чему ломать комедию, если можно обойтись без нее!

– Но ведь раньше ты "ломал комедию".

– Раньше, Лазарь, не было иных возможностей.

– Здесь ты не совсем логичен, Андрюша. Ладно, пойду, видно, ни к чему этот разговор. До понедельника, что ли? – И Лазарь пошел, но в двери резко обернулся – Так, значит, драка идей? Ну что ж, пусть будет драка. * * *

Сначала это был обыкновенный студенческий кружок Им руководил профессор Фрейлих, а технической, кибернетической частью кружка – Лазарь Дремов, студент-пятикурсник. Андрей работал в кружке скорее как оппонент, штатный критик, что ли, но и эта работа в то время была необходима. Всю же положительную программу тянул профессор Фрейлих, до последнего дня тянул, как вол, хотя был уже стар и тяжко болен. После его смерти – как-то так получилось – все свалилось на Андрея. Он стал в одном лице и позитивным, и негативным руководителем – чего только не бывает в науке!

Первую дуэль провели двадцать три года назад, через несколько месяцев после кончины Фрейлиха. Конечно, если судить строго, с точки зрения сегодняшнего дня, это был не научный эксперимент, скорее игра.

Барона смоделировали шутя за несколько дней, не было ничего проще, весь его "интеллект" мог бы уместиться в кармане его роскошного кавалергардского сюртука.

Поэта моделировали долго и тщательно. Страница за страницей, факт за фактом превращали они в перфокарты это многотомное уголовное "дело". Уголовное и политическое! Чтобы не затянуть работу на многие годы, Фрейлих предложил базироваться на материалах лишь последнего периода жизни Поэта. Но и при таком ограничении провозились более двух лет.

Интеллект Поэта, как ни старались сблокировать его покомпактнее, получился все-таки весьма объемистым, и модель выглядела грузноватой по сравнению с тощим Бароном. Невозможно было не улыбнуться, когда модель встала и неуверенной походкой прошла несколько первых самостоятельных шагов, по собственной инициативе заложив руки за спину. Кудрявый человечек жил, двигался, говорил – но как мало напоминал он Поэта! Наверное, для посторонних это показалось бы святотатством. Но ведь все двадцать участников опыта отлично понимали, что внешность здесь – чистейшая условность.

Дуэль проводилась в лесу, в глубочайшей тайне После выстрела Барона Поэт, как и ожидалось, упал в снег, а потом вдруг швырнул пистолет и захохотал. Ошарашенный студент, исполнявший роль Секунданта Поэта, спросил. – Что с вами?

– Хватит валять дурочку! – сказал Поэт – Дело было сделано в тысяча восемьсот тридцать седьмом. Прощайте, господа! Эй, возница, домой!

Подготовка следующего эксперимента потребовала десять лет. К тому времени студенческий кружок был преобразован в отделение научно-исследовательского института истории литературы. Андрей Михайлович и Лазарь Всеволодович приняли два принципиально новых решения. Весь "интеллект" Барона по прежнему оставался при нем, интеллект же Поэта пришлось монтировать в отдельном помещении, связав его с моделью по радио. И пришлось исправлять методологическую ошибку профессора Фрейлиха – базироваться не на последних годах, а на всей жизни Поэта, начиная со дня рождения.

Штатных сотрудников в отделении было всего шестеро, остальные работали на общественных началах. От желающих отбоя не было. Студенты литераторы и кибернетики буквально штурмовали лабораторию "наследников профессора Фрейлиха".

В тесных комнатах лаборатории, превращенных в мастерские и до потолка заставленных блоками памяти, то и дело раздавались жалобы, почти стоны:

– Лазарь, в секции патриотизма опять короткое замыкание!

– Послушайте, други, секция рифм съедает массу ячеек. У нас и без того катастрофически не хватает жилплощади, а тут все новые и новые рифмы! Я вас спрашиваю, разве рифмы – интеллект? Пора бы положить этому конец, Андрюша!

– Опять перегорел блок ревности, я замучилась с ним!

– Отделу любви срочно требуются лаборантки! – чуть ли не каждый день ныл заведующий отделом – И не просто абы какие, лишь бы смазливые. Нужны интеллектуалки! Сложные и тонкие натуры, поэтические в своей основе. Он терпеть не мог смазливых пустышек...

Казалось, учли все – от первых стихотворных опытов до предсмертных шедевров, от впечатлений раннего детства до последних отравленных мгновений. Казалось, личность смоделирована предельно полно. На этот раз надеялись на успех – были все основания. И все-таки в лесу, куда опрометчиво пригласили немногочисленных гостей и даже трех журналистов, ждало разочарование.

Едва Барон, вскинув пистолет, шагнул навстречу, Поэт остановил его властным жестом руки.

– Друзья, – сказал он, обращаясь ко всем окружающим, – я не могу стрелять в этого господина. Он проходимец и ловелас, но он не достоин пули. Стрелять в него – значит стрелять мимо.

Систему немедленно отключили. А когда Андрей пришел в себя, он увидел, что в сторонке сидит Лазарь и плачет, как побитый мальчишка, беспомощно и зло.

Андрей был поражен глубиной этих слов – "Стрелять в него – значит стрелять мимо" Теперь он понял, что в эксперименте не учли чуть ли не самое главное связи с людьми, среду, в которой задыхался и погибал Поэт, одним словом, не учли эпоху. Действительно, Поэт был смоделирован только как поэт и человек, а не знамя России того времени, за Бароном же не стояли ни царь, ни жандармы, ни "высший свет". Действительно, стоило ли стрелять в одного Барона?

Начали все сначала. Андрей забросил докторскую диссертацию, Лазарь, потерзавшись несколько дней, отклонил заманчивое предложение работать в Космическом Центре, о чем мечтал уже много лет. Чтобы внести новые "небольшие дополнения", потребовалась напряженная работа целого института в течение тринадцати лет.

Теперь интеллект Поэта занимал не три комнатки, как раньше, а огромный, в двадцать четыре этажа, сверкающий стеклом куб научно-исследовательского института, но и здесь особого простора не чувствовалось. Это был интеллект-универсал, интеллект-энциклопедист, интеллект-эпоха. На нем уже проверили ряд гипотез, отноящихся к началу девятнадцатого века – система действовала безукоризненно.

Теперь главной целью эксперимента мыслилась уже не дуэль, к которой так долго и старательно готовились. Дуэли отводили роль генеральной проверки: если все произойдет так же, как было в действительности, значит, система выдержала экзамен. Готовился новый опыт, ошеломляющий своей смелостью. Через полтора века молчания Поэт снова начнет писать. Для начала он завершит "Египетские ночи" – над подготовкой опыта уже работала большая группа программистов.

И вот система ожила. Она была включена "за несколько дней до дуэли". В систему ввели эту гнусную анонимку. Поэт немедленно выдал письмо приемному отцу Барона, почти слово в слово совпавшее с настоящим.

"Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение Вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным...

...Итак, я вынужден обратиться к Вам, чтобы просить Вас положить конец всем этим проискам, если Вы хотите избежать нового скандала, перед которым, разумеется, я не остановлюсь..."

Это был вызов на дуэль. * * *

В этот субботний вечер Андрей Михайлович дольше обычного задержался в институте. Уже стемнело, он широкими шагами расхаживал по кабинету, молча споря с пустым креслом, в котором еще недавно сидел Лазарь Что-то самое главное во всем этом деле ему никак не удавалось постичь, хотя постичь нужно было немедленно, сегодня же, но это главное вертелось в голове, а в руки не давалось, ускользало и ускользало.

Вспомнились перипетии сегодняшнего бурного (кто-то сказал "буйного") ученого совета. Лазарь твердил:

– Это же бессмыслица: столько лет готовить дуэль – и вдруг ни с того ни с сего отменить, когда все готово!

Ему резонно возражали:

– Не отменить, Лазарь Всеволодович, вовсе не отменить! А изменить, усовершенствовать методику эксперимента. Если точно смоделировать преддуэльное состояние, система способна выдать все интересующие нас сведения. К чему же это жуткое представление со стрельбой?

Лазарь не унимался:

– Одно дело бумажка, которую выдаст машина, и совсем другое, когда двести тысяч человек своими глазами увидят, как это было! Для чего же тогда сооружали "стадион"? И разве мы отказались от мысли расследовать все обстоятельства убийства Поэта?

"Эх, Лазарь, Лазарь, – подумал еще Андрей Михайлович, – вовсе не расследование интересует тебя. Доказать, что гений – всего лишь машина, – вот что тебя интересует. И доказать любой ценой! Мало для полного торжества, чтобы система восстановила по наброскам "Египетские ночи", – тебе подавай спектакль со стрельбой, зрителей подавай!"

Мнения разделились. И опять, словно и не было ученого совета, все предстояло решать ему одному. А в его позиции – Андрей Михайлович это ой как чувствовал – не хватало логики. И Лазарь запросто вскрывал его непоследовательность:

"Что такое смоделированный нами интеллект Поэта: машина или личность?" "Машина". – "Тогда почему вы боитесь дуэли?" – "Я ее не боюсь, просто к чему эта комедия?" – "Но ведь раньше вы не боялись комедии?" – "Да, раньше не боялся, а теперь..."

А что теперь! А то, что теперь Андрей Михайлович почему-то стал бояться дуэли. Интуитивно, бездоказательно, необъяснимо. И знал, что сделает все возможное, чтобы избежать ее. Почему? Вот этого-то он и не мог понять. Если бы на первый ребром поставленный вопрос Лазаря он мог ответить "личность", все было бы ясно. Но он не верил и никогда не поверит в такую чепуху. Что же тогда? Сказать, что одна-единственная строка Поэта, достоверно восстановленная системой, дороже для нас всех сведений о дуэли? И неверно, и недоказательно...

Он вышел на трибуну – Лазарь оживился, подался вперед, и опять, как в молодости, вспыхнул его рыжий костер. И тотчас Андрей Михайлович опрокинул на этот костер ушат ледяной воды. Когда он возвращался на свое место, ему показалось вдруг, что Лазарь похож на Сальери.

Вероятно, начало его теперешним сомнениям положил сам Лазарь. Это было несколько дней назад, рано утром. Он только что пришел, когда в кабинет ворвался Лазарь, одна его щека была чисто выбрита, другая в щетине, в руке он держал ультразвуковую бритву.

– Андрюша! – закричал он.– Есть мысль! Я представил себе, понимаешь, впервые представил, вернее, понял, что это никакая не модель! Не модель, а самая настоящая личность! Стихи-то ведь будет писать личность. И дуэль переживать тоже личность. Пора забыть, что это модель, понимаешь?

Андрей Михайлович усмехнулся: с самого начала Лазарь мечтал смоделировать не просто мозг, не просто интеллект Поэта, а его личность, душу. Они проработали плечом к плечу, смело можно сказать, целую жизнь, но, будучи друзьями, по сути оставались соперниками и, двигая эксперимент вперед, тянули все-таки в разные стороны. Если одному нужно было доказать, что кибернетика всемогуща, то другому, наоборот, – что она бессильна рядом с гением. Андрей соглашался, что можно смоделировать интеллект Поэта, что тот будет думать и даже способен восстановить незавершенные работы (в конце концов, в основе своей это чисто логический процесс), но воссоздать чувствующую личность – нет, никогда!

– И что же? – спросил Андрей Михайлович.

– Что? А мы подумали, как будет реагировать на выстрел личность?.. Не модель Поэта, в которую попадет эта проклятая пуля, а личность, заключенная здесь, в стеклянном кубе? Что станет с интеллектом?

– Насколько я понимаю, Лазарь, пострадать может лишь модель, участвующая в дуэли. Причем тут куб?

– Видишь ли, при настоящей дуэли, когда человек ранен, изменяется не только его тело, но и дух...

– По-моему, товарищ кибернетик, эта истина приложима лишь к живому организму...

– Как ты не понимаешь – это и есть живой организм!..

Глаза Лазаря светились фанатичностью, и все-таки в глубине их таилось беспокойство. На мгновение сердце Андрея Михайловича сжалось от какого-то неясного предчувствия, показалось, будто не они руководят опытом, а опыт движет ими. Но он взял себя в руки.

– Все будет так, как должно быть. Пуля попадет в ту самую точку, конечно, если не произойдет баллистической ошибки, чего я, честно говоря, побаиваюсь. Секундант Поэта произнесет свое обычное "Ранен!" и так далее. А то, что тебя тревожит, – метафизика и мистика, дорогой Лазарь Всеволодович! Ты зашел слишком далеко. Тебе хотелось создать личность, а уж ты докатился до "живого организма". Дальше некуда! Иди лучше брейся!

– И все же на душе кошки скребут, Андрюша.

– Брось! В крайнем случае, в руках у тебя будет рубильник, можем прекратить опыт каждую секунду.

Лазарь пожал плечами, но, кажется, не успокоился. И в Андрея Михайловича вселил смятение. Неужели ослепление Лазаря всемогуществом кибернетики зашло так далеко, что он воспринимает систему как человека? Настоящего, живого человека? Что за чушь!

...Но как бы там ни было, что бы ни решали люди в гигантском стеклянном кубе института, система действовала сама по себе. И сейчас, когда Андрей Михайлович вышагивал по кабинету, вспоминая путь, пройденный ими со времени "кощунственной" речи профессора Фрейлиха, и споря с пустым креслом, где-то рядом свершался таинственный процесс работы мозга оскорбленного, измученного интригами Поэта.

К вечеру в понедельник время подведет к дуэли, и тогда люди остановят время, чтобы не дать грохнуть выстрелу на Черной речке, и зададут машине тысячи вопросов, которые сформулировал еще Фрейлих. А машина расскажет, как все эта было полтора столетия назад.

Андреи Михайлович прошел к главному пульту, перед ним бесшумно разъехались массивные стальные двери. Он повернул рубильник: в воскресенье система работать не будет, машинам тоже полагается отдых. Он запер двери, спустился вниз, отдал ключ вахтеру Савельичу, единственной живой душе, оставшейся в институте, и пошел домой. * * *

В воскресенье около пяти вечера в квартире Андрея Михайловича задребезжал телефон.

– Слушаю.

– Чего делать-то? – раздался в трубке сипловатый испуганный голос. – Они все сбежали.

– Кто сбежал?

– Все как есть. Поэт, потом этот Барон... и оба секунданта. Чего делать-то?

Только теперь узнал Андрей Михайлович голос институтского вахтера Савельича. Старик был не на шутку испуган.

– То есть как это сбежали?

– Да ить я всю ночь дежурил, а тут в сон бросило, нечистый попутал. Смотрю, а они уж фьюить из двери – и деру. Я кричу: "Вернитеся, поганцы, без разрешенья нельзя", а они хоть бы что...

Постепенно до сознания Андрея Михайловича начало доходить.

– Кто был в институте после меня?

– Никого, честное слово, никого, токо Лазарь Всеволодович ночевали, обратно чего-то там доводили.

– Все ясно. Сейчас приеду.

Он схватил пальто, шапку и выскочил на улицу, лихорадочно думая: "Ага, вон оно что... драка идей... доказать любой ценой... любой ценой... Проклятый Сальери! И я хорош, развесил уши, развел научные споры! А дело вовсе не в кибернетике, разве наука сама по себе может быть плоха? Разве может быть виновата машина? Если автомобиль сбил человека, не автомобиль же совершил преступление, а шофер. Но как же так, почему сбежали макеты, что за чушь?"

К счастью, удалось поймать такси. Вскоре он был в институте. В проходной оттолкнул Савельича, пытавшегося что-то объяснить, бросился в лифт, лифт не работал по случаю воскресенья, и он бегом помчался по лестнице, на четырнадцатый этаж. Где-то на полпути потерял дыхание, остановился – ноги подкашивались. Кое-как добрался до таблички "14", обессиленный, толкнулся в стальную дверь главного пульта и вспомнил, что не взял у Савельича ключ.

Он позвонил вниз.

– Ключ-то? – переспросил Савельич – Чи-час. – Было слышно, как он перебирает ключи – А, вспомнил, совсем было запамятовал. Ключ они не отдавали. Верно, позабыли.

– Кто?

– Да Лазарь Всеволодович.

В бешенстве, проклиная себя за беспечность, Андрей Михайлович почти скатился по лестнице, ухватил за рукав Савельича, потянул за собой.

– Скорее.. на Черную речку. Может... еще успеем...

Задыхаясь, хватая воздух пересохшим ртом, он побежал напрямик, по снегу. Ноги по колено проваливались в острый стеклянный песок, ботинки сразу намокли, рубаха прилипла к спине. Там, на Черной речке, был второй, параллельный пульт. Но он почему-то не вспомнил о нем. Он представил себе, как в самый последний момент выбьет пистолет из преступной руки Барона. Или, если не успеет... да, да, заслонит Поэта собой!

Савельич едва поспевал за ним, причитая.

– Господи, чего это будеть? Чего только бу-деть? * * *

На Черной речке было угрюмо.

Сквозь тучи просвечивал багряный закат. Данзас отмерил десять шагов, разделяющих двоих с пистолетами, бросил на снег шинели. Поодаль нетерпеливо переступали с ноги на ногу замерзшие, заиндевелые лошади. Дантес высокомерно кутался в шинель. Пушкин был задумчив, но не угрюмо, а как-то просветленно.

Дантес был весь сам в себе. За Пушкиным стоял светлый, красновато поблескивающий на морозе стеклянный куб.

Данзас поднял шляпу.

С окоченевшей ветки сорвалась ворона, с громким карканьем ринулась прочь.

Дантес уронил шинель, шагнул к черте, вскинул пистолет. Пушкин чем-то напоминал в этот миг опекушинскую скульптуру: такой же сосредоточенный, озаренный, отрешенный от земных забот. Но странно – совсем как живой. Наконец он встрепенулся и начал подымать правую руку.

Черные тени замерли на красном снегу.

Дантес целился – долго, хладнокровно, педантично.

Почти теряя сознание, подбежал Андрей Михайлович. Савельич немного поотстал. Но они не успели.

Грянул выстрел – Пушкин упал в снег.

– Убит, – сказал Данзас.

Андрей Михайлович рванул сдавивший горле воротник "Убит!? Почему убит? Он должен сказать: ранен! Неужели баллистическая ошибка? Но боже, какая теперь разница!"

За пультом сидел Лазарь. Он был похож на перегоревшего робота. Мокрые медные проволочки прилипли ко лбу.

– Что я наделал! – хрипло проскрежетал он. И вдруг раздался хохот. Андрей Михайлович" обернулся. Двадцатичетырехэтажный куб института медленно оседал, падал, рушился, трещал. Савельич, сняв шапку, торопливо крестился. Когда первое смятение прошло, когда все улеглось и пыль на месте недавно сверкавшего на солнце института, и сумятица мыслей в голове, Андрей Михайлович подошел к лежавшему на снегу Поэту.

Те трое, только что живые, действовавшие, опять превратились в мертвые модели и застыли в случайных позах. Андрей Михайлович бережно поднял Поэта и отнес к пульту, где все еще недвижно сидел Лазарь.

– Глянь-ко, Андрей Михайлович, чегось это? – изумленно окликнул Савельич. – Никак, собака, железяки под пинжак надел?

Старик Савельич стоял возле Дантеса и удивленно рассматривал тонкий стальной панцирь, надетый под сюртук Панцирь был ржавый, запыленный. Андрей Михайлович сразу отыскал на нем вмятину от пули – давнюю, проржавевшую.

– Непостижимо, – пробормотал он. – Откуда этот безмозглый манекен выкопал панцирь?

– Вероятно, вспомнил, куда спрятал после той дуэли – Это был Лазарь. Он стоял рядом с Дантесом.

– Ах, это вы, – сказал Андрей Михайлович – Вы победили. Но я вас знать не хочу. Вы замыслили это убийство двадцать пять лет назад с тех пор вынашивали свой преступный план. Вы-второй Дантес.