355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Тумасов » Василий III » Текст книги (страница 37)
Василий III
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:55

Текст книги "Василий III"


Автор книги: Борис Тумасов


Соавторы: Вадим Артамонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

На нынешнюю думу князь Щеня пришёл перед самым выходом великого князя. Гордо пронёс седую голову через Грановитую палату, боярам поклоны отвесил степенно, умостился чуть ли не рядом с Дмитрием Ивановичем. Боярин Твердя хихикнул, толкнул локтем Версеня:

– Зри, Иван Микитич, как Щеня прильнул к Дмитрию, встрял не в своё место.

– Кхе, кхе, – затрясся в мелком смешке Версень. – Поглядим ужо, как князь Семён по приезде возьмёт его за бороду.

Маленький тщедушный митрополит Варлаам появился незаметно. Опираясь на посох, увенчанный серебряным крестом, пересёк палату. У него место особое, по левую руку от великого князя.

Вслед за Варлаамом вошёл и Василий, вступил на помост, обвёл всех быстрым взглядом и только после этого уселся в обитое тёмным бархатом кресло из красного дерева, заговорил:

– Князья и бояре мои думные, созвал я вас не по праздному случаю, а по делу важному, государственному.

Охрипший от недавней простуды голос Василия сиплый. Бояре слушают, замерли. Митрополит Варлаам, туговатый на правое ухо, голову к помосту поворотил, ладонь к левому уху приставил. Твердя рот открыл, ворон ловит, а Версеня не поймёшь, то ли на великого князя глядит, то ли на оружничего Лизуту.

– Будет вам ведомо, что князь Семён Курбский из Литвы нам весть подал. Не радостная она. Со смертью брата нашего, великого князя Литовского Александра, сел на великое княжение король Польский Сигизмунд. Снова шляхта почла притеснять вдову Александрову, сестру мою Елену, к вере латинской склонять.

Василий перевёл дух, покосился на митрополита. Варлаам покачал головой, возмущённо выкрикнул:

– Не смеют! Другие подхватили:

– Не дадим в обиду!

Поднял руку Василий, утихомирил бояр.

– Ныне вот Сигизмунд послов своих заслал, – сказал он.

– Выслушать, что за речь у них, с чем припожаловали! – пристукнул посохом князь Вельский.

– Пусть выскажут, – поддержал его князь Одоевский.

– Вели войти послам, – приказал Василий боярину Роману.

Дворецкий распахнул дверь, впустил послов. Они вошли гуськом. Впереди пан Николай Радзивилл, старый, грузный виленский воевода. Отвесили поклоны, Радзивилл заговорил:

– Великий князь и государь, король наш и великий князь Александр скончался…

– То нам ведомо, – недовольно прервал Василий. Радзивилл будто не заметил резкости великого князя.

– Посольство наше от короля и великого князя Сигизмунда. Ведомо тебе, великий князь, что дед твой, великий князь Василий Васильевич, и король Казимир о вечном мире урядились. А по оному обязались они не забирать друг у друга ни земель, ни вод. И тот договор ни король Казимир, ни король Александр не нарушали, а порушен он с вашей, московской, стороны отцом твоим Иваном Васильевичем[213]213
  …дед твой, великий князь Василий Васильевич, и король Казимир о вечном мире урядились… а порушен он с вашей, московской, стороны отцом твоим Иваном Васильевичем. - Речь идёт о договоре 1449 года, в котором Василий и Казимир обязались жить в мире, братстве и согласии. Договор был нарушен в 1492 г., когда после смерти Казимира войска московские начали наступательные действия против Литвы и заняли несколько литовских городов.


[Закрыть]
. Ныне же, когда правда короля нашего и великого князя Сигизмунда всему свету известна, взывает король к уступке тобой всех литовских городов и волостей. И ещё просит освободить тех полонённых воинов, что в московских землях держатся. Не доводи, великий князь, крови христианской пролиться.

Замерли бояре. Но вот закончил Радзивилл, и заговорил Василий. Глаза гневные, голос суровый:

– Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин никаких за собой не держим, а держим с Божиею волею города и волости, земли и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, государь и великий князь Иван Васильевич и что нам дал Бог, а от прародителей наших и вся русская земля наша отчина. А что в крови христианской стращаете нас, то передайте королю вашему, как отец наш, и мы брату нашему и зятю Александру присягу давали на перемирных грамотах, а с Сигизмундом перемирия не было. Если же хочет ваш король с нами мира и доброго согласия, то и мы его хотим. Да пусть не творит он нам обид, не разоряет наши брянские земли да купцам обид не чинит, как то творил с купцами из многих наших земель. Будет ино такое, мы на него управу сыщем.

Василий откинулся в кресле. В тёмных, глубоко посаженных глазах гнев уступил лукавству.

– Отпуская вас, хочу ещё напомнить, чтоб король Сигизмунд не чинил обид сестре моей и жене покойного короля Александра королеве Елене, в вере греческой не притеснял.

Дождавшись, когда послы покинули Грановитую палату, Василий снова заговорил:

– Слышали, бояре, послов речи? Пугать нас вздумали. О том и князь Семён Курбский уведомляет. Сигизмунд шляхту на сейм скликал, и там за войну с нами ратовали. Ещё князь Семён передал письмо маршалка литовского Михаилы Глинского. Пишет он, что Сигизмунд засылал посольство к магистру ливонскому Плетенбергу. Его к союзу на нас подбивал. Но орденский магистр от того уклонился.

Зашумели бояре возмущённо, загалдели:

– Покарать Сигизмундишку!

– Проучить, чтоб впредь неповадно было!

Версень вознамерился слово вставить против, но тут митрополит голос подал:

– Благословенны будьте!

Василий выждал, пока бояре выкричатся, поутихнут.

– И я тако же мыслю, князья и бояре. Пора нам напомнить Сигизмунду, что искони наши города Смоленск и Минск да колыбель россиян древний Киев с иными городами всё ещё за Литвой. Почнём, князья и бояре, воинство своё готовить, дружины наши. А воеводами, мыслю я, пошлём на Литву Василия Шемячича с Яковом Захарьевичем. Буде потребно ещё, в подмогу им дадим полки из Новгорода и Великих Лук.. И ещё чего хочу сказать вам, бояре, воеводой новгородским посылаю я князя Данилу Щеню.

– Быть посему! – одобрительно загудела боярская дума.


* * *

Между Кремлём и Охотным рядом и от них по правую и левую руку не один пруд. На плотинах рубленные из вековых брёвен водяные мельницы: на одних зерно мелют, на других кожи чинят, а на речке Яузе пороховая мельница.

Приехал Степанка за пороховым зельем и в ожидании, пока боярин, ведавший пороховой избой, воротится с обеда, вышел на плотину. Внизу омут порос ивами, тёмная вода присыпана опавшими листьями. Замшелое мельничное колесо лениво ворочается. И безлюдно, тихо, только монотонно журчит, падая с плотины, вода.

Размечтался Степанка. Вот и стал он пушкарём. Увидала бы его Аграфена…

Степанка сам себе боялся признаться, что любит её. Хоть и водила она дружбу с дворовыми отроками и выделяла из них его, Степанку, но Аграфена боярская дочь…

Подумав о том, что ей суждено стать женой какого-то боярина, Степанка от злости даже заскрипел зубами.

Степанку окликнули:

– Эгей, боярин пришёл!

Оглянулся. От пороховой избы его звал пушкарь.

Холщовые мешочки с пороховым зельем загрузили на воз быстро. Старший из пушкарей, десятник огневого наряда, хотел отправить Степанку с возом, но тот уговорил взять его с собой на Пушкарный двор за ядрами. Захотелось повидать Сергуню с Игнашей, а паче покрасоваться одеждой княжеского дружинника.

На Пушкарном дворе всё по-старому. У плавильной печи увидел Богдана. Мастер, согнувшись, разглядывал пламя. Степанка позвал. Богдан повернулся. Блеснули в улыбке зубы, глаза весело прищурились.

– А, Степанка-пушкарь! Ходи, ходи сюда, парень! – Взял за плечо, проговорил шутливо: – Ну, либо ты вырос, либо я усыхаю. Эвон какой вымахал. – Подтолкнул в спину. – Эк, да что я держу тебя. Ты, поди, за дружками соскучился? Поспешай к ним, пока тебя твой старшой к работе не приставил. Сергуня с Игнашкой в литьевом. Погляди, какую они пушку смастерили…

– Ай да Степанка, разнаряжен, чисто барин! Игнашка подошёл, по плечу Степанку похлопал.

– Ну и ну! На улице повстречал бы, не узнал. Вот как вырядился!

А на Степанке рубаха и порты новые, сапоги кожаные. Не то что у Сергуни и Игнаши – лапти лыковые, одежда рваная…

Но тут Сергуня вдруг вспомнил, потащил Степанку пушкой любоваться. Блестит она бронзой, грозно зевом глядит на Степана. Прочитал Игнаша по слогам, что на стволе вязью выплавлено:

– Мортира сия сделана мастерами Игнашкой и Сергунькой…

Гладит Сергуня пушку с любовью, даже про Степанку забыл. С досадой покидал Степан Пушкарный двор, прощался с товарищами обиженным.


* * *

В тот же день, как казнили Фролку, Анисим ушёл из Москвы. Ночью в село завернул. Из головы дочь Настюша не выходит, болит душа.

Вытер рукавом глаза, нагнулся, поднял горсть родной земли, завязал в узелок, сунул за пазуху и пошёл из села. Поначалу держал на юг, через Коломну и Рязань, потом взял на запад, в сторону Дикого поля. Чем дальше уходил, тем реже попадались сёла. Ночевал в избах и на сеновалах, а как не стали встречаться деревни, спал под небом. Шёл в надежде отыскать казачьи становища. Мужики в последних сёлах говорили, что если подаваться в эту сторону, то вёрст через сотню можно повстречать казаков.

Ещё рассказывали мужики, как вольно живут казаки, без бояр и тиунов, с выборными атаманами и на рубеже меж Русью, Ордой и Литвой сами себе хозяева.

Имел Анисим мысль повстречаться с Фомкой-атаманом. На ночёвках выспрашивал о нём, но мужики кто не слышал о таком, другие говорили, будто есть такой, но где он, не знают. Лишь старик кузнец ответил Анисиму.

– Верно ты держишь. Эта дорога выведет к Фомке-атаману.

Наделил старик Анисима ржаными сухарями да железной рогатиной на случай встречи с диким зверем. В степи волки не редки.

Уже давно закончились у Анисима сухари, ел, что добудет – корней нароет либо травы съедобной. По степным рекам в камышах и норах ловил раков. Случалось, подкрадывался к диким уткам, подбивал камнем и тогда пёк их на костре, ел без соли сладкое до приторности, жирное мясо, с наслаждением обгладывал кости.

А зверя в степи и птицы непуганой разной, на удивление Анисиму, видимо-невидимо, и рыбы в реках множество.

Лето к исходу, дни короче и ночи прохладней. Редкие дожди выпадают. Начали Анисима одолевать сомнения: а вдруг не отыщет казаков?

Однажды проснулся Анисим от предчувствия чего-то. Небо звёздами высветило, воздух свежий, и по всей степи в высоких травах кузнечики стрекочут. Ухо Анисима уловило далеко-далеко редкий собачий лай. Поднял голову Анисим, сел, долго вслушивался. Да, так и есть, псы перебрёхиваются. Обрадовался Анисим: село близко. И тут же затеплилась надежда.

«А может, это становище казачье?»

Начало светать. От реки потянуло дымом. Теперь Анисим знал: надо идти вперёд, там жильё. Заалело на востоке. Солнце высунулось краем из-за кромки земли. Неожиданно прямо перед Анисимом будто из травы вырос верхоконный казак.


* * *

Завьюжило-Занесло Москву снегом. Сугробы под боярские оконца, а у простого люда и до стрехи достало.

Мальчишки рады, бегают на лыжах; по речкам и прудам расчистили снег, на санках забавляются либо деревянные полозки-коньки к лаптям привязали, скользят.

Дровнями дороги накатаны, а к прорубям и колодцам по глубокому снегу бабы тропки протоптали…

Узнал Степанка, что вскорости войску выступать к литовской границе, встревожился. Ну как уйдёт и Аграфену не увидит? Сколько раз порывался проведать, да всё не осмеливался. Теперь же решился:

«Эх, была не была, пойду! Нынче боярин Версень меня в клеть не кинет. Чать, не забыл, государь за меня, Степанку, вступился…»

Идёт Степанка в шубейке и валенках, на голове шапка меховая тёплая, никакой мороз не страшен. Под ногами снег поскрипывает, пар изо рта валит. Над избами и теремами сизый дым столбами подпирает чистое небо.

Чем ближе к подворью боярина Версеня, тем отчего-то медленнее переступают Степанкины ноги. Закралось сомнение: может, не ходить? А что, коли Аграфена, если и не забыла его, признать не захочет?

Так размышляя, и к боярским хоромам подошёл. Вот они! Ворота нараспашку. Караульный мужик тут же переминается с ноги на ногу. Завидел Степанку, дорогу заступил, заорал:

– Не пушу!

Приостановился Степанка, заглянул во двор, обомлел. Сам боярин Иван Никитич Версень стоит на высоком крыльце, заложив руки за спину.

На крик воротнего мужика обернулся, встретился взглядом со Степанкой, взвизгнул по-дикому, затопал:

– Кузька, спускай на него псов, бей дубинкой!

Не стал Степан дожидаться расправы, пустился наутёк от боярского подворья.

Благо, хоть Аграфена его позора не видела, то-то стыд был бы. Поди, Степан помнил, как сулил ей в знатные выбиться…


* * *

Минул месяц.

Покидали полки Москву, уходили к литовской границе, чтобы по весне начать боевые действия. Шли на Литву конные и пешие ратники, на санях и лыжно. Огневой наряд весь на салазки поставили. За войском бесчисленный обоз с пороховым зельем и ядрами, провиантом и одеждой про запас.

Растянулись полки. Первые уже полпути к Можайску отмерили, а последние едва из Москвы выбрались.

Идут полки с песнями. Послал государь на Литву силу великую. Вели полки воеводы Шемячич с Яковом Захарьевичем.

Всей Москвой провожали воинов. Люд вдоль дороги толпами. Мальчишки на деревьях – что воробьиная стая. Бабы воют. Чать мужиков не на блины провожают. На смертоубийство.

– Бе-е-да! – охает горбун и тянет шею.

Ему из-за спин ничего не видно, и горбун выбирается из толпы.

Древний дед вздыхает:

– Оно известно, брань. Коли не сабля, так копьё либо стрела сыщут…

Ему вторит мужик:

– Ныне пушечный бой серпом косит ратников…

– Чего уж, напридумали всякого и всё на люд, – произносит стоящий рядом купец.

Баба впереди купца всплеснула ладошками:

– Ахти, милые, в такую-то лютость!..

А холода и впрямь не слабеют, хоть и за вторую половину апреля перевалило.


* * *

Михайло Плещеев принёс государю челобитную жалобу на Версеня. Бесчестил-де его боярин и бранными словами обзывал за то, что Берсеневы смерды к нему, Михаиле Плещееву, ушли.

Он же, Плещеев, вины за собой не чует, ибо смерды землю Берсеневу покинули в Юрьев день.

Просил Михайло за обиду наказать боярина Версеня.

Тут ещё оружничий Лизута слезу пустил. Берсенев тиун по указке своего боярина увёл Лизутиных крестьян.

Позвал Василий к себе на суд Плещеева с Лизутой и Версеня. Те явились, великому князю поклон отвесили, а друг с другом не здороваются, косятся.

Василий их встретил сурово, стоять оставил, сам в кресле сидит, исподлобья каждого оглядывает. Те в шубах расшитых, длиннополых, воротники стоячие до подбородков, шапки высокие, на посохи опираются. Михайло Плещеев и Лизута ждут: великий князь с Версеня спрос учинит. Однако взгляд у Василия добродушно-насмешливый и голос такой же:

– Почто перегрызлись меж собой, как недруги? Вот ты, Михайло, на Ивашку Версеня челом бьёшь, тот словом тебя обидел; ты, Лизута, на Версеня в обиде за смердов; ну, а Ивашка ответно на тебя, Михайло, недовольство таит.

Откинулся Василий на спинку кресла, постучал костистым пальцем по подлокотнику. И не поймёшь, то ли ждёт от бояр слова ответного, то ли сам ещё будет речь держать. Повременил, снова заговорил:

– И вам мой сказ, бояре, таков. Вы друг на друга зла не держите, коли ваши смерды Юрьево время соблюли и с земли на землю перешли. С челобитными по такому случаю ко мне не заявляйтесь. А вот ежли указ порушите да Юрьев день не выдержите, принимать будете смердов, за то спрос особый… Ну а ты, Ивашка, коли Михаилу ещё станешь бесчестить, накажу.

– Осударь! – Версень негодующе посмотрел на Плещеева.

Василий нахмурился, оборвал:

– Не хочу слушать тя, Ивашка. И вас такоже. – Он перевёл взор на Лизуту и Плещеева. – Надоело! Уходите да мои слова уразумейте.


* * *

Воротившись домой, Версень велел истопить баню. Пока дворовые бабы топили печь да скребли добела потолок, боярин в душе судился с Плещеевым:

«Вишь, каков разбойник? Что ни слово, то ложь. Каку хулу вознёс!»

Версень сплюнул от злости на пол, пробормотал:

– Право слово, видать, слухи те верные, что дед Михайлы и отец его татей содержали и сами грабежом промышляли…

Пришла Аграфена, отвлекла от забот.

Версень вдруг как-то по-новому посмотрел на дочь и только теперь впервой обратил внимание, что она выросла, раздобрела, скоро заневестится. И от мысли о замужестве дочери и от предстоящей разлуки с ней защемило сердце. Обнял Аграфену, спросил:

– А что, Аграфенушка, не присмотрела ль ещё себе суженого?

Белые, словно молоко, щёки Аграфены заалели. Перекинув косу с плеча на плечо, встряхнула головой:

– А по мне, батюшка, и с тобой хорошо. Аль я тебе опостылела?

– Что ты! – затряс Версень обеими руками. – По мне, всю жизнь со мной живи, ежели я тобе не надоем.

В горницу заглянула ключница. Боярин недовольно оглянулся:

– Чего надобно, Матрёна?

– Егда ужинать станешь?

– Погоди, – отмахнулся Версень, – дай попарюсь, тогда отснедаю.

Ключница дверь прикрыла, а боярин дочери пожаловался:

– Плещеев меня перед осударем оболгать хотел, да Василий ему веры не дал.

– Во, батюшка, – проговорила Аграфена, – а вы всё великим князем недовольство кажете.

Версень нахмурился.

– Не ведаю сам, что с ним стряслось. Васька таких доносчиков, как Плещеев да Лизута, привечает. Ко всему, они ему супротив слова не молвят. – И изменил разговор: – Пойду-ко я, Аграфенушка, в баньку. Скажи Матрёне, пусть мне рубаху чистую и порты принесёт…

Банька в другой стороне двора, в земле по самую крышу. Версень, шуба внакидку, по тропинке шёл медленно, вдыхал ядрёный воздух, по двору глазами рыскал, высматривал непорядок. Придрался к девке, таскавшей воду из колодца:

– Заленилась аль нет силы, по полбадейки носишь? Вишь, зад разъела, что у телушки.

Девка покраснела, а Версень ей своё:

– Поставь бадью, придёшь спину мне парить…

В баньке жарко и пар клубами, дыхание перехватывает. Разделся боярин, на полок взобрался, разлёгся. Парился долго, стегался берёзовым веничком сначала сам, потом била девка.

Кряхтел и стонал Версень от удовольствия, а когда ещё поясницу ему девка размяла, совсем помолодел телом, даже одеваясь, ущипнул её, подморгнул:

– Эк, не ухватишь!

У девки снова щёки в маков цвет, а боярину всё нипочём.

– Поди постель мне изготовь!


* * *

Немец, обер-мастер, маленький, въедливый, везде нос суёт и всё по-своему лопочет, ругается. По-русски слова правильно не вымолвит.

– Обер что заноза, – часто повторял Игнаша.

С утра Иоахим начинал обход Пушкарного двора с барачной избы. Прикрыв нос широким рукавом кафтана, заглядывал по нарам, бранился:

– Марш, марш на работу!

И, грозя палкой, отправлялся к плавильным печам, шумел на мастеровых. Больше всего доставалось Ангину. Иоахим кричал:

– О, русский майстер, нихт работай. Ай, ай, нада боярин говорит, немножко бить Антипку.

Антип оборачивался к немцу, отвечал сердито:

– Катился б ты, Юхимка, отсель, сами ведаем, что делать. Глядишь, ненароком задену, – и поднимал над головой длинный железный крюк.

Обер-мастер испуганно пятился, уходил к формовщикам.

С Богданом немец не ругался. Он побаивался этого русского мастера. Вон какой здоровый и суровый. А Богдан трудился, словно не замечая обер-мастера.

Игнаша с Сергуней покосятся на немца, перемигнутся.

– Вишь, какой тихий.

Когда Богдана не было с формовщиками, Иоахим бранился:

– Фуй, русский майстер мало работай. Шнеллер, шнеллер.

Появлялся Богдан, и немец враз стихал. Обер-мастер свои секреты пушкарного дела русским мастерам не хотел показывать. Как-то Антип, готовясь варить бронзу, спросил у немца:

– А ты вот скажи, мил человек, в каких плепорциях бронзу варить, что с чем смешивать? – и усмехнулся в бороду.

Мастера работать перестали, головы к немцу повернули, ответа ждут. Иоахим понял, смеётся над ним русский мастер. Рассердился, затряс палкой.

– Но, но! – поднял Антип кулак – Ты того, коли не знаешь аль ответствовать не желаешь, так не вертись тут. А драться я тоже умею. Во! Это будет похлеще, чем в твоих землях.

Обер-мастер выругался по-своему, отошёл.

– Ох, Антипка, – заговорили мастера. – Плачет твоя спина.

– Она у меня дублёная, – отмахнулся Антип и нагнулся к печи.

Немец боярину Тверде не нажаловался, но пуще прежнего затаил зло на Антипа.


* * *

Полгода жизни в казаках не прошли для Анисима бесследно. Научился и на коне скакать, и в травах ужом ползать, и стрелу пускать без промаха.

Тогда, в первый день привёл казак его к Фомке. Услышал атаман печальную весть о смерти Фролки, пригорюнился.

– Брат он мне был названый. Не хотел в казаки уйти, говаривал: «Не люблю степь, любы мне леса. Лес и накормит, и укроет». Ан нет, не скрыл лес от боярских доброхотов, не поостерёгся. А ведь удалец какой был Фролка…

Наделил Фомка Анисима одеждой, дал коня и оружие.

Станица атамана Фомки куренями прилепилась к речке. Курени длинные, низкие, обмазанные глиной и крытые чеканом, опоясывало кольцо возов, скреплённых меж собой цепями, за возами земляной ров с деревянным мостком. У мосточка позеленевшая от непогоды медная пушка. Тут же землянка дежурного казака…

Поселился Анисим в курене с холостыми казаками. Семейные жили в других куренях. Анисиму удивительно: казачки, как и мужья их, умели на конях ездить и из лука стрелять. Фомка пояснил: жизнь в казаках тревожная и подчас врага отбивать приходится всем сообща.

За станицей были ещё станицы других атаманов. Меж собой каневские и черкасские станицы держали связь и в случае появления неприятеля спешили друг другу на помощь. Всеми станицами верховодил Евстафий Дашкович, атаман каневских и черкасских казаков.

Казаки землю не пахали, за хлебом ездили на Русь целыми обозами. Промышляли охотой, держали скот.

Нередко выделяли станицы гулевых казаков, избирали походного атамана и отправлялись в набег к крымцам.

При Анисиме один раз было такое. Тогда до самого Перекопа достали казаки, пограбили поселения крымчаков, а потом гнали коней, не зная отдыха, уходили от преследователей. Время было осеннее, и трава подсохла. Татары висели у казаков в полдне пути. Походный атаман Фомка, дождавшись, когда ветер подул им навстречу, велел зажечь за собой степь. Когда за спиной загорелась и заполыхала сухая трава, татарские кони не пошли в огонь, и крымчаки, спасаясь от пожара, поворотили назад.

Полюбилась Анисиму степь и вольная казачья жизнь.

Когда пробирался в степь, слышал, что казаки нередко заступали дорогу орде, когда та шла на Русь либо Литву. Но вот полгода минуло, а орда ещё ни разу не прорывалась через степь в большой силе. Спросил Анисим Фомку, тот ответил: «Дай срок, ещё увидишь и саблей нарубишься. Крымцы весну любят. А зимой орде в степи голодно, коню корма нет…»

Зимой степь лежала под снегом тихая, умиротворённая. По ночам к станице подступали волки, выли, а днём прятались по дальним балкам.

Часто уходили казаки в степь на охоту, возвращались с зайцами, убивали в камышовых лежбищах диких кабанов или, пробив во льду лунки, ловили рыбу.

Так и пробегали неприметно у Анисима день за днём.



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю