Текст книги "…А теперь музей"

Автор книги: Борис Бродский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава третья

Сергей вернулся поздно, растолкал Виктора и, когда тот сел на койке, сказал:

– Я иду с тобой.

– Куда? – сонно посмотрел на него Виктор. Зевнул, разыскивая рубашку, и пробормотал: – Тогда давай уж заодно и воспитательниц прихватим.

– Каких воспитательниц? – не понял Сергей.

– Есть тут... Холостячки.

– Ты... что? – вскипел следователь.

– Да не сердись, – махнул рукой Голубь. – Это я так. Пошли, конечно. Только, это... Не дай бог, Баландин придет – не суйся вперед, ладно. И слушай меня. Дискутировать там некогда будет.

– Я, между прочим, вооружен, – обиделся Сергей. – Нечего из себя майора Пронина корчить.

– Я не корчу, – неохотно проговорил инспектор, затягиваясь ремнем, – только ведь, кажется, ясным уговор был: я занимаюсь своим делом, ты – своим. Сколько я знаю, следователи в засадах не сидят.

– Старый опер учит несмышленыша из прокуратуры, – покачал головой Сергей. – Для справки старому оперу: дело находится в моем производстве, я его еще не приостанавливал, понял? А ты тут для оказания практической помощи, то есть юридически к делу отношения не имеешь. Пришей – пристебай. И если я иду с тобой на задержание, не в какую-то там засаду, а на задержание...

– Ладно, пошли, – махнул рукой Голубь.

Они прошли уснувшим поселком. Подмораживало. Изредка взлаивали собаки. Виктор и Сергей огородами вышли к крайней избе, одиноко черневшей на фоне леса. Тихо открыли дверь. В избе было темно.

– Корнилыч, – шепотом позвал Виктор. От окна отделилась фигура. – Это следователь из прокуратуры, познакомься.

Темных ответил на рукопожатие, нашарил табуретку у окна и сел.

– Ну, что, Виктор, долго еще? – спросил Корнилыч. – Его ведь нет, Котьки-то Баландина.

– Если б точно знать, что нет, – вздохнул Голубь. – Иди, брат, отдыхай, у меня сегодня напарник будет.

– Попомни мое слово, нет его здесь. Вот увидишь, пойдет он к лабазу Батракова, возьмет там крупы, прочего провианту и подастся куда-нибудь.

– Съездишь к лабазу. Шуга не сегодня завтра пройдет – и съездишь. А засаду будем пока держать. Зря он, что ли, здесь крутится?

– Что же он, по-твоему, не знает про засаду?

– Милиции в поселке нет, – стал перечислять Голубь, – брат его из поселка не выходил, мать тоже. Сейчас ему, по-моему, самое время прийти...

– Что же он не идет?

– Откуда я знаю? Мучается, сомневается. Следы же видели мы с тобой в лесу... Иди, Корнилыч, спать. Гадать до утра можно, а нам утром в тайгу.

– Кто это? – спросил Сергей, когда человек ушел.

– Охотник, – ответил Виктор. – Внештатный инспектор у Сыромятова, ну, байкитского оперативника. Хороший мужик. Сыромятов меня с ним свел, а Корнилыч помог мне группу поисковую сколотить. Без него мне туго бы пришлось. Охотники-то не очень были довольны.

– Что так?

Виктор усмехнулся:

– По его рекомендации выбрал я несколько человек, встретился с ними на квартире у того же Корнилыча. Ну, и раскрылся: дескать, так и так, мужики, помогайте. Ну, они, конечно, согласились: мол, сколько можно терпеть такое! Бабы боятся по надобности в огород выйти из-за этого Котьки. Сделаем все, как скажешь, только ты как власть выдай разрешение. Какое разрешение, спрашиваю, по надобности на огород ходить? Разрешение, говорят мужики, что, если во время поиска увидим Баландина, – чтобы можно его стрелять.

– Вроде лицензии? – удивился Сергей.

– Вот-вот. Тогда, говорят, мы его в два счета представим. Я говорю, нельзя стрелять. Его судить надо. Ну, плюнули они, ищи, говорят, сам, нам помирать неохота. Вот тут Корнилыч и выступил. Убедил.

– Разумный человек.

– Еще какой разумный. Мне Сыромятов рассказывал, как с ним познакомился. Здесь несколько лет назад кража была. Лисьи шкурки с фермы пропали. Ну, Сыромятов осмотрел все это дело – ничего. Метрах в ста от тропинки на ферму следы уходят, старые, снегом присыпанные. Бог знает, кто прошел, когда, куда... Мало ли их. Вечером Сыромятов сидит в избе, тоскует, – он заходит, Корнилыч. Пошли, говорит, гулять. Повел его к этим следам, стал учить: сверху след снегом присыпан – значит, метель три дня назад была. Велел ему ладошкой след попробовать, а под наметенным-то снегом след твердый – лед. Стало быть, говорит, человек в оттепель прошел, перед метелью, это как раз три дня назад. Заставил шаг измерить: шаг короткий – человек маленький. Провел по следу, в кустах примерзший клок пуха нашел от шкурки. И так постепенно сообразил Сыромятов. Утром задержал парня, шкурки изъял. А все по следам...

На улице залаяла собака, другая, третья... Сергей встревоженно взглянул на Виктора:

– Баландин?

Виктор прислушался.

– Нет, собаки с ума бы сошли. Лениво лают, но что-то больно целеустремленно...

Он снова замолк, вслушиваясь в заливистый лай.

– Нет, почудилось... Я вот думаю, – проговорил Виктор, когда собаки успокоились, – наворотили мы тут с тобой, а он, Баландин, на все наши комбинации плюет. Я понимаю, нужно, чтобы это до него дошло, сделать скидку на психику... А вдруг промазали мы, а? Вдруг он на Байкит решил податься или, вот как Корнилыч сказал, – к лабазам?

– А ты на что тут со своими следопытами?

– Мы нашли вчера кострище старое, трех-четырехдневной давности. Но там, видишь, снег, земля... Трудно определить давность следов. Снег весенний, почти лед. Остался один непроверенный район и все...

– А как охотники к нему относятся?

– Ты знаешь – по-разному. Корнилыч – тот при одном его имени стервенеет. А некоторые... Вот Корнилыч, например, каждый раз грозится: найдем Котьку, и, если шевельнется при нашем виде – стреляю. А один парень тут его уел. Спросил: а что же ты его раньше не стрелял, когда он у нас в поселке жил? И объясняет: не мог же человек враз гадом стать. То есть, сегодня, например, свой брат, а завтра – зверь, которого надо убить. А?

– Это ты меня спрашиваешь? – удивился Сергей.

– Тебя. Дело-то в твоем производстве – ты и объясняй.

– Гляди-ка, – покачал головой следователь, – а ты злопамятный. Ну, что ж, отвечу. Пить меньше надо, друг мой. Вот не накушайся он тогда – не было бы этой ссоры, убийства...

– И был бы гражданин Баландин примерным строителем нового общества, так что ли?

– Если юмор твой нехороший убрать, то в общем – так.

– А скажи-ка, мой непьющий друг, как же тогда отличать прикажешь в нашем обществе порядочных людей от непорядочных, хороших – от потенциальных преступников? По количеству выпитого? Кто после первой рюмки за ружье не хватается, тот свой, что ли?

– Во-первых, непорядочный человек – не обязательно потенциальный преступник. Можно быть безнравственным, не переходя рамки закона. А, во-вторых, – это ведь не я, а ты должен отвечать. Это ведь не я, а ты как работник органов внутренних дел занимаешься выявлением лиц, склонных к совершению правонарушений и преступлений. И, кстати, – Сергей ехидно похлопал его по колену, – предупреждением и пресечением их противоправной деятельности. Так что тебе и карты в руки.

– Ничего не понял, – вздохнул Голубь. – А еще образованный человек, интеллигент. Вот и все наши беды милиционерские оттого, что даже такие светлые умы, как твой, не видят проблемы в нравственной деградации личности, не ищут и даже не пытаются искать причин этой проблемы. Чесание в затылке начинается тогда, когда эта личность созрела для преступления. Да и то все быстренько разрешается звонком в милицию – алло, приезжайте, тут у нас трупик. И все. Проблема снята. До следующего убийства.

– Однако! – Темных уставился на приятеля. – Чего ты тут в этой баньке прозябаешь? Какого-то Баландина сторожишь? Тебе, брат, давно в Москву надо. В институт, на руководящую работу...

– Ты не ответил на вопрос, – заметил Виктор.

– А что отвечать? – пожал плечами Сергей. – Делай свое дело. В любой отрасли человеческой деятельности найдутся противоречивые вопросы, которые нельзя снять сию минуту. Ну, к примеру, сохранение природы и развитие промышленного производства. Но если директор какого-нибудь леспромхоза начнет объяснять причину невыполнения плана тем, что ему жалко рубить елочки...

– С тобой ясно, – махнул безнадежно рукой Виктор.

– А что ты-то предлагаешь? Сам?

– Я ничего не предлагаю. Я – власть исполнительная.

– Тогда ты тоже не подарок. Скажи, пожалуйста: такой размах в постановке проблемы – и такая скромность в вопросах ее реализации.

Сергей пошарил в карманах.

– У тебя сигареты есть?

– Баландина хочешь пригласить на диспут?

– Да я осторожно, вон – в угол отойду.

...Так они просидели до утра – то споря яростным шепотом, то добродушно подтрунивая друг над другом, то напряженно слушая тревожную темноту. Изредка Голубь, бесшумно открыв дверь, осторожно подходил к забору, отделявшему их от дома Баландиных, и подолгу стоял, вглядываясь в него. Под самое утро, сменяясь, подремали немного. И только когда в предутренних сумерках Голубь увидел, как к старому сараю прошествовали охотники из «легальной», дневной засады – только тогда они снялись и так же, как накануне вечером, огородами вернулись к себе.

...Пока Сергей разогревал тушенку и заваривал чай, Виктор задумчиво смотрел на него. Потом вздохнул:

– Завидую я тебе.

– А ты переходи к нам работать, – подмигнул ему Сергей, хлопоча у сковородки с тушенкой, – всю зависть как рукой снимет.

– Я не в том смысле. Работа, она везде работа, что тут завидовать.

– Тогда в чем дело?

– Я говорю, вот ты приехал – в галстуке, в троечке, наверное, еще и нейлоновая рубашка лежит в бауле.

– Лежит, лежит, к свежим рубашкам привык: мать любила одевать меня чистенько... Кстати, а почему Сыромятов не допросил мать Баландина?

Виктор посмотрел на Сергея и произнес:

– И тебе не советую пока этого делать.

– Даже так?

Сергей поставил на стол сковородку, пододвинул ее Виктору.

– Ну-ка, ну-ка, разъясни!

– Он ее как-то встретил в магазине, в первые дни, и попросил подойти в сельсовет, вежливо попросил. И вот эта старуха берет костыль, у нее ревматизм или еще что-то с ногами, – так вот, она берет костыль и налаживает им Сыромятова по шее, а после этого начинает кричать, что он хочет убить ее сына и что ей плевать на него, ну, и еще там всякие слова... Словом, отобрал он костыль, которым она махала, и прекратил этот разговор.

– Храбрая старуха, даром что без ног, – одобрил Сергей, выгребая тушенку со сковородки.

– Да! – Виктор со злостью ткнул вилкой. – Когда надо, она расчудесно обходится без костылей.

– Не понял, – заинтересованно взглянул на него Темных.

Виктор закурил.

– Ты же знаешь, что Баландин уже приходил домой. И засада была за день до приезда Сыромятова. Корнилыч, когда они по рации передали об убийстве, организовал мужиков стеречь ее дом, чтобы Котька припасов не набрал да не ушел от нас. А он – точно, в первую же ночь и пожаловал. Ребятам бы подождать, пока он на крыльцо выйдет, а они зашумели, мол, попалась, птичка, стой! Вылезают, кто откуда и давай кричать: «Выходи!» И вот появляется на крылечке старуха без костылей, заметь, а за ней – Баландин. Он кладет свою «тозку» на плечо матери и как ахнет из нее – у Корнилыча шапку сбил. Как ахнет еще, одному в ногу попал – мужики врассыпную. А он, подлец, за материнской спиной на улицу выбрался и махнул в лес. Старуха же стоит на дороге, в мужиков комья земли швыряет и ругает их последними словами. Так и ушел Баландин. Вот тебе и ревматизм! Ну, ладно, собирайся, пошли. У меня сегодня интересный должен быть день.

– Что так?

– Я же говорил – последний участок у нас непроверенный. Видишь ли, из поселка две дороги. С любой сопки их видно, и вообще весь поселок как на ладони. Я ведь в фотографах хожу на случай, если у Баландина в поселке связь есть. А в лесу весь этот театр ни к чему. Мы тут за эти дни так натоптали, что и козе понятно, зачем ходим. Если Баландин нас видел и не ушел – сегодня должны встретиться... или его лежбище найти. Я и решил взять его брата Вальку. Хороший парень, но ленивый – спасу нет. Если утром штаны забудет застегнуть – так весь день с открытой форточкой и проходит. А в остальном ничего – тихий, ласковый. Не в братца пошел... да и не в мать. Думаем с Корнилычем на случай встречи пустить его на переговоры с Баландиным. Может, тот действительно от мужиков боится пулю получить, поэтому не выходит, кто знает...

Они направились к сельсовету. Деревянный тротуар, покрытый утренним инеем, поскрипывал под ногами. Солнце вставало из-за сопки, отражаясь золотыми молниями в окнах домов. Предутренняя тишина постепенно сменялась резкими и чистыми голосами сельского утра: где-то послышался стук топора, замычала корова, в ответ дружно забрехали псы. Заскрипели калитки – на улице начали появляться люди.

– Гляди, – ткнул Виктор Сергея, – вон, возле палисадника мать Баландина.

Через дорогу от них возле дома стояла старуха, опираясь на костыли. Она смотрела на них пристально, не мигая. Рядом на скамейке сидел плотный парень лет двадцати и лениво грыз семечки. Заметив Виктора, встал и, сказав что-то старухе, направился к ним.

– Ну, что, Валя, готов? – спросил Виктор.

– Ага, – кивнул тот и улыбнулся: – Мать только ругается.

– А ты знаешь, Виктор, – вдруг решил Сергей, – я, пожалуй, пойду с ней познакомлюсь. Как, Валя, – обратился он к парню, – можно с твоей матерью познакомиться?

– Не знаю, – покачал тот головой. – Она не любит тех, кто из милиции.

– Я из прокуратуры.

– Это одно и то же, – махнул рукой парень. – Вы ведь ищете моего брата. Как и он, – парень кивнул в сторону Голубя.

– Этот? – удивился Темных. – Фотограф?

– Так говорит мать.

– А ты что думаешь?

– Ничего не думаю. Виктор Георгиевич мне все рассказал.

– А ты все передал матери?

– Зачем? Я не баба. У меня своя голова. У матери своя.

– Как ее зовут?

– Антонина Афанасьевна.

Сергей, аккуратно обходя лужи, покрытые тонким ледком, перебрался на другую сторону улицы, подошел к женщине и, сняв шапку, что-то сказал. Та резко ответила ему, ткнув костылем в сторону. Сергей помахал Виктору шапкой, иди, мол, а сам снова стал что-то говорить старухе.

Возле сельсовета, куда с Валькой подошел Виктор, стояло человека четыре охотников. Тут же озабоченно прохаживался Корнилыч.

– Ну, что, товарищи, пошли? Только давайте определимся, – поздоровавшись, начал было Виктор.

– Погоди, Георгич, – прервал его Корнилыч и обернулся к Валентину: – Валька, иди, побудь пока в конторе. Иди, говорю, нечего тут...

– Зачем же, – остановил его Виктор. – Он с нами пойдет, стало быть, должен знать, как и что. Пусть остается. Значит так: сегодня прочесываем северный участок до болота. У меня к вам прежняя просьба: во время поиска оставаться в пределах видимости друг друга. О любом подозрительном следе или другом признаке присутствия Баландина информировать меня. В случае, если по следам или каким-то другим приметам будет ясно, что Баландин недалеко, все должны укрыться. Мы с Валентином начнем переговоры. Дальше – по обстановке. Без моего сигнала оружие не применять, даже если Баландин откроет огонь. В случае стрельбы целить только в ноги... Все.

– Нет, не все, – выступил вперед Корнилыч. – Ты как хошь, может Вальке и надо было открыться – не знаю, твое дело. Но я так скажу: Валька пойдет впереди всех. И ежели, упаси бог, Котька обозначится...

– Об этом не надо, Корнилыч, – перебил его Виктор.

– Нет, надо! – отрубил тот. – Ты, я говорю, себе как хошь. Котька нас не жалел. Хорошо, Пашке пуля по ноге скользом прошла. Хорошо, у меня дырка в шапке от Котькиной пули, а не в голове. Котька нас не жалел! – Корнилыч густо посопел носом и заключил, обращаясь к Валентину: – Пойдешь впереди, понял?

Виктор посмотрел на охотников – те молчали, переглядываясь, но чувствовалось, что они согласны с Корнилычем.

– Ладно, – согласился Виктор, – пусть идет впереди, – и вдруг, что-то вспомнив и развеселившись, повторил: – Пусть идет впереди. Только объясни мне, ради Христа, где у нас будет перед и где зад. Баландин – это ведь тебе не Серафима Егоровна. Как бы опять ошибки не произошло...

От дружного хохота охотников бродивший неподалеку петух метнулся от них на середину улицы и ошалело заорал. Виктор намекал на известный всем конфуз, приключившийся с Корнилычем в молодости, когда он только-только приехал в поселок. Как-то, охотясь на коз, он заблудился и на исходе третьих суток, голодный и измученный, услышал метрах в двадцати в кустах какую-то возню, вздохи. Подобрался поближе, пригляделся – вроде, коза. Во всяком случае – не медведь. Тихонько так ворочается, видно, кору объедает. Задом к нему стоит, а больше ничего не различить – темно еще. Приложился Корнилыч и выстрелил. Ответом был истошный визг, от которого он похолодел. Махом одолел он эти двадцать метров и похолодел еще больше: он стоял на задах поселка, дорогу к которому искал двое суток, а от него по огороду к дому бежала в одной рубашке Сима, его квартирная хозяйка. Двадцать лет после этого хохотали над Корнилычем...

Просмеявшись со всеми, Корнилыч махнул рукой:

– Ладно, пусть с тобой идет.

...Они обнаружили след Баландина через час. Посовещавшись, охотники пришли к выводу, что след ночной. Выставили вперед Валентина и двинулись дальше.

Виктор настороженно посматривал по сторонам, Баландин действительно мог быть где угодно – справа, слева, сзади... Лес, казавшийся несколько минут назад по-весеннему приветливым, стал вдруг угрюмым и враждебным. Рыхлый, комковатый снег неожиданно проваливался, и нога уходила в воду. Глаза машинально замечали вздрогнувшую ветку, вспорхнувшую птицу, и Виктор чувствовал, как в груди разливается неприятный холодок. Он догнал Корнилыча.

– Ну, что?

– Быстро идет, – проговорил тот, поглядывая то на след, то на идущего рядом Валентина. – Торопится. Я так понимаю: постоял он на горе, возле поселка, спуститься побоялся и рванул куда-то. Видать, дело к утру шло, он и... Стой!

Все остановились.

– Там, за кустами, – прошептал Корнилыч и, пригнувшись, махнул охотникам – хоронись! Сам же, поманив Виктора, подошел к березе и показал: – Вон, видишь?

Виктор заметил в кустах наломанные еловые ветки и тихо распорядился:

– Разведи людей вокруг. Валентина – сюда.

Корнилыч согласно кивнул и исчез, однако через несколько минут вернулся.

– Пусто. А с той стороны опять след, утрешний: в нем еще вода не замерзла.

Теперь они шли осторожно, не торопясь.

Глава четвертая

По Байкитскому интегралу в милиции было возбуждено несколько уголовных дел о хищениях, и все «темные». Просматривая их, Пролетарский уловил две закономерности. Во-первых, подозреваемые в хищениях уезжали из Байкита незадолго до того, как в милицию поступало заявление о хищении. Во-вторых, почти везде основным свидетелем был Жернявский. Отдельно взятые обстоятельства, они ни о чем не говорили: Жернявский – главный бухгалтер, вполне естественно, мог первым обнаружить факты хищений. Опять же, преступники, почувствовав, что могут быть изобличены, заблаговременно уезжали из Байкита на магистраль, в Красноярск, где легче и сбыть краденое, и самим затеряться. Но, с другой стороны, все они – работники интеграла. Значит, Жернявский же их и рассчитывал. Выходит: сегодня рассчитал работника, а завтра заявляет о хищении и указывает его в качестве подозреваемого?

Николай вздохнул. Все это было интересно, но бездоказательно. Нужно браться за интеграл серьезно. Эта затея с выпивкой у Жернявского – детство. И выходить на Жернявского нужно не ему, Пролетарскому, а кому-то другому, не имеющему отношения к милиции.

Он придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и крупными буквами вывел: «Начальнику окружного отдела милиции Соколовскому». Написав полстраницы, перечитал и, немного подумав, закончил: «Учитывая вышеизложенное, прошу согласовать с окрфинотделом вопрос о назначении проверки хозяйственной и финансовой деятельности Байкитского интеграла».

...Прошло несколько месяцев. Страна жила бурной, интенсивной жизнью. Открылся седьмой съезд Коминтерна. В газетах появилось имя Алексея Стаханова. Люди с тревогой следили за приготовлениями Муссолини к войне с Абиссинией. На экраны вышел фильм «Праздник святого Йоргена».

И только в Байките дни тянулись тихо и неспешно. Зима 1936 года была мягкая, снежная. В середине января в Байкит приехал инструктор окрфинотдела Кофтун. Сразу же он встретился с Лозовцевым. Разговор был долгим и неприятным.

– Степан Максимович, у нас есть ряд претензий к работе Байкитского интеграла. Во-первых, отчеты приходят крайне недоброкачественные. Мы не можем финансировать интеграл, не получая информации о его работе. У них постоянный перерасход по всем статьям, но чем это вызвано, из отчетов не ясно.

Лозовцев долго молчал.

– Вы в прошлом сами хозяйственник, – продолжал Кофтун, – знаете кооперацию не хуже меня. У нас нет отчета за второе полугодие 1934 года и четвертый квартал 1935 года. В прошлом году мы включили вас в план, закрыв глаза, на основании сведений полуторагодовой давности. Но сейчас этого делать больше нельзя. Мы идем на поводу у интеграла.

Лозовцев нервно прошелся по кабинету и заговорил:

– Прошу понять меня правильно. Вы знаете, что подавляющая часть охотников неграмотна. Заведующие складами, приемщики пушнины – тоже не счетные работники. Грамотных людей у нас единицы, текучесть кадров... Да что я вам это объясняю!

– Знаю, все знаю, Степан Максимович. Но определение качества пушнины, отпуск товаров и продуктов на фактории, их планирование, расход – все это производится здесь, в Байките – и как производится! Интеграл исчерпал лимиты на некоторые виды товаров, подчеркиваю, годовые лимиты – еще в полугодии. Что это, Степан Максимович? А ведь мы до сих пор удовлетворяли все ваши заявки. Выходит, либо заявки составляются безграмотными людьми, чего не скажешь о Жернявском, либо расход товаров не контролируется. Я не могу, да и не хочу делать какие-то выводы, но ведь не следует исключать и умышленную путаницу с целью укрытия хищений. А пушнина?.. Я захватил с собой документы, взгляните...

– Не надо ничего показывать. Я понял вас, делайте проверку.

...Пролетарский заканчивал прием у себя в милиции. Он проводил посетителя до дверей и там столкнулся с Лозовцевым. Тот сухо поздоровался, прошел к столу. Сел. Помолчал.

– Что это счетовод у тебя делал?

– Какой?

– Интеграловский. Козюткин.

– A-а... Квартирант его ночью скандалил.

– А он что?

– Да выгораживал его. Пили-то вместе. Просит наказать... но не сильно.

– «Вашим-нашим за копейку спляшем», – усмехнулся Лозовцев. – Ладно, речь не о нем. Что у тебя по интегралу?

Пролетарский достал из шкафа несколько папок, положил их перед ним.

– Вот. Материал по факту исчезновения собольих шкурок, от двадцатого ноября. Материал по заявлению о взломе дверей склада в декабре.

– Что похищено?

– В том-то и дело, что установить удалось очень приблизительно.

– Почему?

– Учеты на складах запущены, документация не соответствует во многих случаях действительному наличию товаров. Некоторые кладовщики фактически уже не работают, уволились, уехали на магистраль, но материальные ценности по акту до сих пор числятся за ними. Если судить по снятию остатков...

– Хорошо. Что, по этим твоим делам – ничего не удалось установить?

– Почему же? Установили двоих, живут сейчас в Красноярске. Поручение туда направлено. Были здесь кладовщиками. Как раз у них больше всего беспорядка.

– С Жернявским говорил?

– Да. Он упрямо ссылается на то, что практически все один тянет. Счетоводы-то у него... Видели Козюткина?..

– Ну, хорошо. Я спрашиваю, какой финал этих твоих дел по интегралу? Чем ты их собираешься заканчивать? Взаимопониманием с Жернявским?

– Финал будет, Степан Максимович. Нужно немного времени, чтобы разобраться.

– Поторопись, – строго сказал Лозовцев. – Сегодня приехал из окрфо Кофтун. По-моему, человек серьезный и разумный. Будет ревизовать интеграл. Познакомься с ним. Кое-что он тебе подскажет... кое-что ты ему. Посмотри, не было ли связи у твоих кладовщиков со счетоводами или Жернявским. Может, смысл имеет привлечь к этому делу приятеля твоего... Самарина? Кстати, где он?

– Мы редко видимся, он в командировках все время, – ответил Пролетарский и, помедлив, добавил: – Да и... не очень-то у нас дружба выходит. Он все больше с Жернявским проводит время. А я туда больше не ходок.

– Хм, с Жернявским, говоришь? Это меняет дело. Ну, ладно, через неделю жду твоего доклада по кражам в интеграле.

...Поздно вечером в бухгалтерии интеграла Кофтун попросил Жернявского задержаться.

– Завтра мне понадобятся материалы бухгалтерии интеграла за позапрошлый, 1934 год, – сухо сказал Кофтун.

– Уже все, отработали прошлый год? – не то удивился, не то обрадовался Жернявский.

– Да, отработал, – все так же сухо обронил Кофтун, роясь в портфеле.

– Ну, и какое складывается мнение? – поинтересовался Жернявский.

– Мнение, окончательное свое мнение я выскажу после проверки, – сказал Кофтун, пристально глядя на Жернявского.

– Понимаю. Но общее впечатление хотя бы о части проделанной вами, безусловно, объемной и полезной работы вы можете сказать мне как главному бухгалтеру интеграла, который вы проверяете? – не унимался Жернявский.

– Отчего же? Могу. Мнение, Роман Григорьевич, самое неблагоприятное. Я еще раз прошу сегодня подготовить мне к утру необходимую документацию, отражающую работу интеграла в 1934 году.

– Ну, что ж..., – усмехнулся Жернявский. – А вы знаете, Анатолий Фаддеевич, я нахожу, что у бухгалтера очень много общего с графином.

– Почему с графином? – спросил Кофтун, продолжая рыться в портфеле.

– А его тоже все хватают и все – за горлышко. Ну посудите сами, как я вам успею к завтрашнему утру подготовить все документы за 1934 год? В лучшем случае, я вывалю все бумаги на стол – разбирайтесь сами. Но ведь вам не это нужно, верно?

– Ну, хорошо. Завтрашнего дня вам хватит, чтобы привести в порядок все это?

– Что такое один день? Господь бог землю создал за семь дней. И вот вам результат спешки: до сего времени никто ни в чем не может разобраться. А ведь бухгалтерия, согласитесь, дело не менее, если не более трудоемкое...

– Два дня! – перебил его Кофтун. – Два дня вам даю! – он наконец справился с замком портфеля и раздраженно добавил: – Надеюсь, вы не считаете себя господом богом и удовлетворитесь этим сроком? До свидания.

– До свидания, – задумчиво произнес Жернявский вслед Кофтуну.

Он сел за свой стол, достал из шкафа какую-то папку и долго изучал ее. Потом перегнулся через стул и постучал в стенку. Вошел Козюткин.

– Слушаю, Роман Григорьевич.

– Садитесь. Ну что, проверка, кажется, идет к концу.

– Слава тебе, господи! – возликовал Козюткин, но осекся под взглядом Жернявского.

– Простите за откровенность, Самсон Кириллович, но меня оторопь берет при мысли, как такой... недалекий, неумный человек вроде вас мог дослужиться в свое время до чина штабс-капитана в контрразведке генерала Пепеляева.

– Роман Григорьевич, – медленно начал Козюткин. – Я вас очень прошу – прекратите издеваться надо мной! – последние слова он истерично выкрикнул и тут же испуганно замолк, оглянувшись. Затем продолжал торопливым шепотом: – Вы не имеете никакого морального права... вы ничем не лучше меня. Полтора года вы... вытираете об меня ноги... шантажируете... зачем... ведь всему предел есть... – он свалился на стул и беззвучно заплакал.

Жернявский некоторое время молчал, вертя в руках ручку.

– Успокойтесь. У нас с вами обоих никаких прав нет – ни моральных, ни юридических. Я лишенец, вы всю жизнь по чужому паспорту живете... и фамилию какую-то дурацкую себе подобрали, даже жалко вас, ей-богу. Но это вовсе не означает, что я в качестве собрата по несчастью должен утирать ваши слюни. Я прошел все фильтрационные комиссии и живу совершенно легально. Вы же, дражайший, – совсем другой коленкор. Успокойтесь. Для меня вы – никто. Пьяница, опустившийся человек. Я не пойду к Пролетарскому излагать паскудные факты вашей паскудной биографии... Да перестаньте вы хлюпать! – вдруг взорвался Жернявский.

Козюткин вздрогнул и торопливо вытер слезы.

– Итак, я продолжаю. Я вызволил вас из Красноярска и помог устроиться счетоводом, хотя из вас такой же счетовод, как из меня паюсная икра, – не потому что я люблю однополчан. Я пригрел вас так, на всякий случай, – он помолчал и добавил, пристально глядя на собеседника: – И этот случай, кажется, наступил.

– Мне что-то нужно сделать? – покорно спросил Козюткин, – спрятать какие-то документы, вещи?

Жернявский расхохотался.

– Вещи? Да вы их тут же пропьете... или у вас их отберут. Я бы вам шнурков от своих ботинок не доверил. Нет, Самсон Кириллович, для этого вы не годитесь.

– Что же тогда я должен сделать?

– Совсем немного. Сжечь школу.

– Что? Зачем?

– Затем, чтобы она сгорела, болван! Дотла! Затем, чтобы Кофтун не смог проверить липовые наряды на производство липовых работ. Наряды, которые, кстати, вы выписывали...

– По вашему указанию...

– Молчать! – рассвирепел Жернявский.

Он некоторое время кружил по комнате.

– Ну, хорошо, объясняю еще раз. Но последний! Единственное, на чем Кофтун может поймать нас... – он заметил ироническую улыбку счетовода и опять взорвался: – Да, черт возьми, нас обоих – и вас, и меня! Так вот, единственное, на чем он может нас поймать документально, это фиктивные документы на строительство школы. Все остальное – ерунда, можно свалить на учет, на тех, кто уволился, на неграмотность охотников... В крайнем случае, выгонят с работы – плевать. Но школа... – он схватил папку, потряс ею перед Козюткиным. – Вот... доски, дранка, утепление стен и потолка, щебенка, обшивка – где все это? Нету! Это липа, за которую заплачены деньги. Поймите, если я попадусь, я вас не пожалею, я выложу вас Пролетарскому с потрохами. И тогда – храни вас бог, господин бывший штабс-капитан!

– А дети? – после некоторого молчания спросил Козюткин.

– Что с вами? – удивился Жернявский. – К старости у вас проклевываются несвойственные вам качества. Успокойтесь. Дети – наше будущее. Я сам полезу в огонь их выручать. Жертв не будет: мне не нужны сгоревшие дети – мне нужна сгоревшая школа. Не отвлекайтесь и слушайте меня. Завтра выпишите завхозу наряд на получение керосина. Выдайте побольше.

– А если потом... после того... потянут и спросят, почему я... именно перед пожаром выдал им столько керосина?

– Спросят, непременно спросят, милейший Самсон Кириллович. И вы ответите, что сделали это по настоятельной, подчеркиваю, просьбе Самарина.

– Но ведь меня изобличат. Его возьмут, и он скажет, что такого разговора не было.

– Во-первых, такой разговор состоится у него с вами, не позднее завтрашнего дня – он должен приехать сегодня. А, во-вторых, Самарина не возьмут, потому что он будет далеко... очень далеко. Теперь... я знаю, Самсон Кириллович, что вам предстоит трудное дело, – Жернявский открыл сейф, достал деньги. – Всякая работа должна оплачиваться. Как говорится, кто не работает, тот не ест. Здесь две с половиной тысячи. Ешьте. Пронесет – получите столько же. И можете проваливать. Деньги дадут вам некоторую самостоятельность, хотя вряд ли прибавят ума.