Текст книги "Чужая память"

Автор книги: Борис Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Борин Борис
Чужая память

Борис Борин

ЧУЖАЯ ПАМЯТЬ

Рассказ

Как все несчастья, это случилось неожиданно и глупо. Наша работа на планете ВА-791 заканчивалась. Через два земных месяца звездолет должен был снять нас с этой занумерованной, даже не имеющей названия планеты.

Старик то просиживал целые дни в лаборатории, то скитался по красным откосам гор. А я скучал.

Я – помощник Старика по техническим вопросам.

А проще – механик, шофер и летчик. И конечно, отвечаю за жизнь этого межпланетного бродяги. Это и понятно. Ведь он даже родился на звездолете, руководил десятком экспедиций, сажал леса на Венере... Короче говоря, его имя знают школьники, с восторгом произносят студенты...

А я – ничем не примечательный человек двадцати двух лет.

Планета ВА-791 – скучнейшая в космосе. Представьте себе шар, на котором нет ни одного ровного места. Кончается одна гора, начинается другая. Цвет почвы красно-коричневый, словно она создана из битых музейных кирпичей. Вершины гор плоские, как обеденный стол, заросли густым и цепким кустарником.

В этих зарослях водятся животные, напоминающие сусликов. И наверное, чтобы они, расплодившись, не сожрали всю растительность, за ними охотятся хвостатые, красноглазые твари. Они не больше кошки, но с узкими собачьими мордами и голыми крысиными хвостами.

Более омерзительных животных, наверное, не отыщешь во Вселенной. А Старик целый год возится с ними. Сначала у него дело не ладилось, и твари подыхали десятками, а теперь все вроде нормально. Несколько крысо-собак живут в вольере при лаборатории.

Несчастье, как я уже говорил, произошло неожиданно и глупо. Обычно, если Старик не работал в лаборатории, он уходил в горы. Регулярную радиосвязь с базой, несмотря на все инструкции и мои требования, Старик никогда не поддерживал. Он говорил, что эти дурацкие переговоры только мешают работать. И я, привыкнув, особо за него не тревожился. Несмотря на свои шестьдесят лет, Старик был здоров и крепок. К тому же он был хорошо вооружен.

Я обычно настраивался на его волну и, услышав в конце дня координаты, вылетал к нему на вертолете.

В этот проклятый день радио вдруг загремело на аварийной волне: сигнал тревоги. Я немедленно поднял железную стрекозу в воздух.

Автопилот повел машину точно по тревожной ниткe аварийного вызова. Сокращая расстояния, он бросал вертолет в узкие ущелья, резко перескакивал через вершины.

И вот, наконец, длинный, крутой, покрытый россыпью красного щебня склон и неподвижная человеческая фигура.

Я успел вовремя. Старик терял сознание. На вершине горы возбужденно суетилась стая крысо-собак. На склоне в трех местах щебень блестел, как расплавленное стекло. Значит, Старику уже пришлось отгонять их вспышками лучевого пистолета...

В кабине осмотрел Старика. Даже с моими врачебными познаниями нетрудно было понять, что дело плохо. Сломаны ноги, перебито два или три ребра; кисти рук, с которых лоскутами сорвана кожа, сочились кровью. И кажется, только голова, защищенная пластиковым шлемом, была не повреждена.

Я запеленал Старика болеуспокаивающими бинтами.

Он очнулся, в его серых, всегда жестких и спокойных глазах были растерянность и тревога...

На базе я уложил Старика в ванну с анестезирующим раствором.

За полчаса полета лицо Старика осунулось, щеки ввалились, под глазами синие тени, но сами глаза теперь смотрели жестко и твердо. От растерянности и страха не осталось и следа.

– Я скоро умру, Март,– сказал Старик. Голос был слабый от перенесенной боли и потери крови, но звучал он, как всегда, спокойно.– Ты это знаешь не хуже меня...

Он замолчал, собирая силы для какого-то решения.

– Последние годы здесь и на других планетах я работал над проблемой бессмертия. Не вытаращивай глаза, я еще не сошел с ума... Так вот. Клетки человеческого тела, конечно, стареют. И остановить этот процесс пока невозможно. Но человек умирает только тогда, когда умирает его мозг. Тело в конце концов это – всего-навсего инструмент, управляемый мозгом. Если суметь сохранить мозг, передать его другому телу – человек фактически станет бессмертным.

Пересадка мозга невозможна. Все это знают. И я пошел по другой дороге...

У крысо-собак этой планеты интересная особенность.

Они всегда живут и охотятся стаями. И вожак у них не обязательно самый сильный, как у других животных, а самый опытный, умный, хитрый...

Я отлавливал вожаков, готовил из клеток их мозга экстракт и вводил его потом под череп щенкам и самкам, вживлял им в череп специальные передатчики и отпускал на волю. И они становились вожаками стаи. Укол шприца передавал им весь опыт, все знания, которые годами накапливались в мозгу вожака.

Метод изготовления экстракта подробно разработан и записан. Операцию проводит робот, которого мы с тобой сконструировали...

– Март, мой мальчик,-продолжал Старик (так он ко мне никогда не обращался – в голосе звучала просьба и нежность),– введение экстракта мозга можно сделать и человеку. Я умираю. Но я не хочу умирать, я не хочу, чтобы все мои знания, умение, опыт исчезли. Я завещаю все это тебе... Робот проведет операцию, и ты получишь все, что я знал, умел, видел... Подумай над моим предложением, Март, и я продиктую завещание. Чтобы никто не мог тебя обвинить...– Старик устало прикрыл глаза.

Подумай... А что тут думать! Я, двадцатидвухлетний механик, стану одним из уважаемых ученых и путешественников на Земле. Слава! Влюбленные глаза женщин, восторженный гул аудиторий... Экспедиции, которые под моим руководством уходят в пустыню космоса и возвращаются на ликующую Землю.

– Включи магнитофон,– сказал Старик, словно угадав мое согласие.– И предупреди робота. У нас мало времени.

Лампы в лаборатории вспыхнули, когда я перешагнул через порог. Робот хирург встал с железного стула. Я со страхом покосился на его блистающие никелем пальцы.

– Операция по пересадке болезненна? – спросил я.

И тут же подумал: что эта усовершенствованная машина может знать о боли? Дурацкий вопрос. Но робот ответил:

– Для того, у кого берут мозг. Анестезирующими средствами пользоваться опасно: мозг теряет ясность мышления. Вводят же экстракт под глубоким наркозом. Пациент боли не ощущает.

– Приготовь Старика к операции.

Робот отступил на шаг и отчеканил:

– Такие опыты производятся только на животных. Пререкаться с ним было бесполезно, и я сказал:

– Иди за мной...

Старик, услышав железные шаги робота, открыл глаза.

Он, наверное, уже продиктовал завещание, и диски магнитофона вращались впустую.

– Пусть он послушает,– Старик указал глазами на магнитофон.

Робот слушал завещание Старика, которое кончалось приказом для пего, механического хирурга, опустив железную голову. Конечно, на металлическом лице-маске у робота ничего не отразилось, но я готов поклясться, что он бы заплакал, если бы мог.

Робот легко поднял ванну, в которой лежал Старик.

– Будьте готовы, Март. Я вас позову...

II

Голова сильно болела. Впрочем, не то слово. Череп был тонким, как яичная скорлупа. Еще минута – и он разлетится. Надо мной заботливой нянькой склонился робот:

– Операция прошла нормально. Сейчас введу болеутоляющее...

Шприц вошел в вену. Боль стала проходить, и я заснул.

Второе пробуждение было обычным. Только слабость и звериный аппетит. Никаких изменений я не ощущал.

Я не поумнел, знал и помнил то, что и прежде, до операции.

После сытного завтрака, преодолевая сонливость, прошел в лабораторию, сел за стол Старика.

Я просматривал его записи, кривые стенографические крючки и ничего в них не понимал. И ощущал только тоскливое, сосущее беспокойство.

Вышел из здания, постоял во дворе, щурясь на яркую звезду, плывущую по сиреневому горизонту, и вернулся в лабораторию. Беспокойство почему-то усиливалось, я не находил себе места.

– Закурите трубку,– сказал робот.

Это еще зачем? На Земле давно уже бросили курить, и только некоторые старики так и не смогли отказаться от привычки отравляться табачным дымом. Мой Старик курил трубку. Изгрызанный черный мундштук всегда торчал из кармана куртки. На столе лежала еще одна – слегка изогнутая, с чубуком из светлого вереска. От нее всегда тяжело и неприятно пахло табачным перегаром.

– Закурите трубку,– повторил робот,– вы успокоитесь...

Ничего не понимая, я взял со стола эту, изогнутую, набил ее желтой сухой травой, которая хранилась Стариком в деревянной шкатулке. Робот щелкнул электрозажигалкой. Горький дым обжег горло, слегка закружилась голова.

Робот оказался прав – беспокойство незаметно кончилось, и я стал соображать, чем заняться в первую очередь...

И вдруг, потрясенный догадкой, я опасливо положил трубку на блестящее стекло стола. Этого еще не хватало! Старик передал мне свои ветхозаветные привычки, а не опыт и знания. Я остался таким же, только вынужден буду на Земле каждый час искать уединенное место, чтобы всласть задымить все окружающее.

Несколько минут я сидел, словно оглушенный этой мыслью. А когда, наконец, вышел из лаборатории, заметил, что черный мундштук торчит у меня из левого нагрудного кармана. Точь-в-точь, как у Старика.

Сон, который я видел следующей ночью, был тяжел и тревожен. Серая, уходящая одаль пустая площадь космодрома. Вдали виднелась ракета, ее стремительный корпус, казалось, готов врезаться в космос.

Рядом со мной стояла женщина. Я видел ее впервые.

И в то же время очень хорошо ее знал. Более того, я помнил ее мягкие, теплые губы, помнил ее прохладное тело, помнил, что на левой груди у нее большая, с горошину, родинка. Я помнил ее недавние слезы и мои резкие слова, что ради семейного счастья не могу отказаться от дела всей своей жизни. Что я исследователь космоса, у меня есть долг перед человечеством, перед товарищами, перед собой, наконец. Я говорил так жестоко потому, что мне было ее жалко, потому, что я понимал: у меня был долг и перед ней, этой женщиной.

А на космодроме мы ни о чем не говорили. Мы оба знали, что в полетах на субсветовых скоростях я должен прожить дольше ее. Если не погибну, конечно...

Минуты прощания тянулись нескончаемо долго. Мы молчали. И когда на космодроме прозвучал сигнал: "По местам!",-я с облегчением поцеловал ее мокрые от слез щеки и пошел к ракете.

Я любил эту женщину. И горячий ветер сушил слезы на моих ресницах.

Проснулся на мокрой от слез подушке. Привычным движением набил трубку, медленно затянулся. Я понимал, что происходит. Мозг Старика обогащает меня информацией. Но зачем мне эта информация? Почему я должен плакать по ночам из-за того, что сорок лет назад, когда я еще не родился, Старик расставался с какой-то женщиной. И вдруг с ужасом понял, что я эту женщину помню наяву. Помню ее губы, голос, темную родинку. И тоскую о ней, этой никогда не виданной женщине. И отдал бы полжизни, чтобы тогда не улетать, а остаться с ней там, па космодроме...

Мне стало страшно. Я был один на маленькой планете и не знал, какой сюрприз мне преподнесет завтра окаянная память Старика.

III

Утром я, как всегда, установил связь с межпланетной базой. Передал: "Все в порядке. Работа продолжается". Конечно, это было нарушением инструкции, но я не мог сообщить о случившемся. Я ждал, пока мой мозг освоится с тем, что мне передал Старик. Точнее – пока его мозг освоится в моем. Я почти физически ощущал, как это происходит.

Сегодня, войдя в лабораторию и посмотрев на красноглазую крысо-собаку, вспомнил, что ее пора выпускать, вспомнил, как я (точнее Старик) поймал ее.

Это было несколько месяцев назад. Суки щенились, и на это время стаи животных распадались на пары. Мне нужен был щенок-несмышленыш, которого надо взять из логова, пока его ничему не успели научить хвостатые родители.

А потом начинять его информацией, взятой из мозга старого вожака.

Было жарко. Красные камни надоедливо прилипали к намагниченным подошвам. Я карабкался на крутую, врезанную в небо красными камнями, вершину. Пот заливал глаза, а сердце колотилось, раскачиваясь по всей грудной клетке, словно маятник, ходивший между горлом и диафрагмой. И я чувствовал, что оно не прослужит долго. Немыслимые перегрузки фотонных кораблей, бессонные ночи, едкая горечь разлук и, наконец, годы сделали свое дело. Сердце стучало с перебоями, как изношенный мотор...

В гору я лез потому, что там было логово.

В сырой пещерке лежало четыре детеныша. Еще без шерсти, слепые, с белыми мутными глазами. Я выбрал самого маленького, самого слабого. Положил его в прорезиненный карман и начал спускаться с горы. Но не дойдя до половины склона, вынужден был сесть и вызвать вертолет с базы.

Я помнил теперь одновременно за нас обоих. Помнил, как я сидел на теплом шершавом камне, чувствуя, как шевелится, перебирая лапами, щенок в кармане.

Помнил и то, как вел вертолет к склону этой крутой, неприветливой горы. Я начинал свободно владеть нашей обоюдной памятью.

Отчет о всем происшедшем уместился на листке отрывного блокнота. Межпланетная база, выслушав, молчала не меньше получаса. Потом попросили передать все вторично. И снова получасовое молчание.

Потом последовал приказ:

– Прекратить работы. К вам вылетает смена. Как себя чувствуете? Прием.

Ответил:

– Работы завершены. Чувствую себя хорошо. Жду смену...

Через неделю я сдавал планету двум космобиологам. Эксперимент в основном завершен, и мне здесь больше нечего делать.

Ракета рвалась сквозь черный, расшитый алмазными остриями звезд космос. Пилоты, очевидно, торопились. Перегрузки все сильнее вдавливали тело в эластичное кресло...

IV

Когда Земля, наконец, показалась в иллюминаторе, я засмеялся от радости. Она была необыкновенно красива голубая округлая капля в завитках облаков. Казалось, планета дышит, облака – следы ее вздохов, остывающие в ледяном космосе.

Ракета повисла над серой пустыней космодрома. Языки пламени, вылетающие из дюз, становились короче. Наконец, металлические штанги, широко расставленные и массивные, как ноги Гулливера, коснулись Земли.

Неторопливо распахнулся люк. На бетонную плиту, звякнув, упала лестница.

Меня никто не встречал...

Я, конечно, не ожидал ни многолюдных демонстраций, ни бравурного рева оркестров. Космонавтика давно вышла из пеленок. Прошло и забылось время, когда каждый полет в космос становился чуть ли не всепланетным праздником...

И все-таки было обидно. Я закончил, довершил эксперимент Старика. Впервые в истории человечества произведена пересадка мозга.

Я был уверен, что меня встретят члены Совета Межпланетных связей...

Меня ожидали в космопорту.

– Здравствуйте, Март! – сказал, поднимаясь из кресла, светловолосый парень, с хорошо натренированной фигурой спортсмена.– Я из института Граджа. Профессор просил вас сразу же приехать...

Это неплохо. Градж так же известен, как мой Старик. Работы в Институте космобиологии невпроворот, ученые иной раз неделями ждут его консультаций. А тут не успел, как говорится, ступить на Землю – и, пожалуйста.

В кабине маленького спортивного вертолета тесноЯ не мог оторвать взгляда от проплывающих внизу деревьев. Лицо моего спутника было непроницаемо. Он смотрел прямо перед собой. Ну, и черт с ним! Чересчур легко и просто досталось молодым то, что пришлось нам когда-то завоевывать трудом и кровью...

Профессор меня принял не в том, большом, хорошо известном по телепередачам кабинете, где проходили ученые советы, а в маленькой рабочей комнате. Старомодный деревянный стол, три жестких стула и стеллаж, туго набитый справочниками. Попасть в эту комнату считалось почетным. Здесь Градж работал, здесь, выключив все видиорации, он впрягался в науку и властно тащил ее за собой. На шаг, на полшага...

Он встал из-за стола, седой и красивый. Крепко пожал мне руку, всматриваясь в лицо небольшими, зоркими глазами. Потом кивнул на один из стульев:

– Садитесь.

Я было взялся за спинку стула и вдруг вспомнил, что у него надломлена ножка и Градж все никак не соберется сказать, чтобы стул починили. Я улыбнулся этому первому испытанию памяти Старика и сел на соседний стул.

– Так,– сказал Градж.– Курите?..– Из стола вынырнул металлический штатив: две сигареты и ярко-красный огонек электрозажигалки. Я с удовлетворением затянулся крепким и ароматным дымом.

– Так,– вторично сказал Градж.– Значит, памятью Старика владеете свободно. Его привычки также перешли к вам. Рассказывайте. Не торопясь. По порядку.

Когда я закончил рассказ, а комнате синели сумерки, в которых светились два красноватых огонька сигарет. Градж зажег старомодную лампу под широким зеленым абажуром.

– Я считаю, что опыт был преждевременным. Старик поторопился. Вам, мальчик, придется туго. Если ваш интеллект достаточно силен и самостоятелен – грозит раздвоение личности. Понимаете, двое в одном. Это называется шизофренией. И вам придется лечиться. Если же интеллект Старика сильнее, вы будете жить его памятью и чувствами. А думаете, легко в двадцать два года обладать памятью старика?

– Но ведь не просто старика,– улыбнулся я,– а памятью Старика...

– Не хвались! – неожиданно крикнул профессор, ударив ладонью по столу.– Я же знаю, что ты сидишь в этом мальчишке. Все сам. Всегда сам. Желание облазить все планеты, сделать все открытия, прожить две жизни. Три! Десять!! Мне давно известны твои бредовые идеи бессмертия. Рано. Да и вряд ли нужно.

– Тише едешь – дальше будешь! -насмешливо перебил я. (Точнее не я, мне и в голову не могло прийти, что можно так разговаривать с Граджем. Я был просто рупором Старика).– Некогда! Понимаешь, некогда. У меня нет института, где бы я по крохам передавал ученикам свои знания. Я их отдал сразу.

– А кто тебе мешал работать на Земле? После истории с женщиной, которую ты любил и которую бросил, ты сокращал, как мог, свое пребывание на нашей планете. А ты бы хотел иметь все – и бродячую жизнь космонавта, и любовь, и науку, и учеников...

– Не смей говорить о Зейге! – заорал я.– Это в конце концов нечестно! Это никого, кроме меня, не касается!

– Извини,-тихо сказал Градж.-Я не хотел делать тебе больно.– Он опустил голову.

– Что ты будешь делать дальше? – спросил профессор.

– Работать. Продолжать опыты. У тебя в институте.

– Пожалуйста. Можешь опять занять квартиру, где жил между своими полетами.

– Это еще зачем? Я буду жить у родителей. Они ждут меня.

– У родителей? – удивленно поднял брови профессор.-Ах да...– Градж улыбнулся.– Судя по нашему разговору, Март, шизофрении можно не бояться. Старик вселился в вас цепко.

Он обошел стол и тяжело оперся рукой о мое плечо.

– Тебе будет нелегко, мальчик. Очень нелегко. Помни, двери этой комнаты всегда для тебя открыты. Не стесняйся, приходи. Всегда, когда нужно.

Градж нажал кнопку видиорации.

– Вертолет к четвертой площадке. Вас отвезут к родителям, Март...

V

Если бы вы знали, как чудесно просыпаться на своей кровати. Старой, знакомой кровати, которая не выгибается под вами, эластично повторяя любой поворот тела, а чуть-чуть сопротивляется, упругая, словно живая. Утро входит в комнату теплым прямоугольником солнечного света. Кружкой холодного молока. Ласковым голосом мамы.

Вечер кончается бубенчиками – позывными знакомой с детства телепередачи. Побпескиванием толстых отцовских очков над глянцем книжных страниц. Ароматом крепкого чая над расписными чашками.

Я отдыхал, отдыхал каждой клеточкой тела. Валялся на теплом песке у речки. Загорал до черноты, не вспоминая ни об облучении, ни о радиации-первой опасности при ярком свете любой звезды. Дни тянулись лениво и медленно, а проходили почему-то быстро.

Мама только всплеснула руками, впервые увидев у меня в зубах дымящуюся трубку. А потом я ненароком подслушал ее разговор с отцом.

– Оставь мальчика в покое,– говорил отец,– пусть курит, если уж привык к этому в космосе. Мы с тобой, мать, прожили жизнь на давно обжитой, удобной планете.

А сын не захотел наследовать нашу профессию – выращивать хлеб. И не удивительно. О чем ему с детства кричали телегазеты, радиокниги? Техника, дальние планеты, космос... Ты видишь, как он устал в последнем полете.

У него глаза бывают порой такие всезнающие, старческие... Помнишь, как Март любил книги? А теперь возьмет, полистает, усмехнется и ставит на место. Словно все уже давно знает.

– Может быть, мальчик неудачно влюбился? – испуганно спросила мама.

– "Ищите женщину?" – усмехнулся отец.– Может быть, но скорее всего, он просто устал. Очень устал...

На другое утро мама вошла в мою комнату, притворила за собой дверь. Я сидел на постели, окна были открыты, и глаза блаженно щурились от заливающего комнату солнечного света.

Мама села рядом со мной, обняла и, притянув мою голову к своему теплому и мягкому плечу, спросила:

– Что ты будешь делать после отдыха, Март?

Я видел близко-близко ее лицо, иссеченное лучиками мелких морщинок, встревоженные глаза. И мне почему-то захотелось заплакать, уткнувшись лицом, как в детстве, в ее добрые колени.

– Я буду работать в институте Граджа.

– Ты шутишь, мальчик,– улыбнулась мама.– У Граджа работают крупные ученые, а ты всего-навсего механик.

– Я буду работать у Граджа,– голос мой звучал почему-то высокомерно и нетерпеливо.

– Ты сделал важное открытие? – взволновалась мама.– И тебя пригласили в институт?

– Я буду работать у Граджа,– повторил я в третий раз.

Мама, вздохнув, ушла. А я почему-то заплакал, с силой вдавливая лицо в подушку. Откуда я знаю, что буду делать. Старик не мешал мне дома. Он словно отпустил меня на каникулы (очевидно, мои воспоминания детства оказались сильнее), но откуда я знаю, что будет дальше, когда я переступлю порог лаборатории?

VI

Когда я начал работать, пришлось поселиться при институте Граджа, в квартире Старика. Маленькая комната с жесткой, как стол, кроватью и длинным, как кровать, столом. Я ничего не менял здесь, только на голой стене повесил портрет Старика.

Старик стоял на плитах космодрома в скафандре, но без шлема. Ветер трепал его коротко остриженные волосы.

А из-за спины вставала, разрезая горизонт надвое, ракета.

Я расшифровывал записи Старика, наговоривая их на магнитофонную ленту. Во-первых, боялся, что память может преподнести неожиданный сюрприз и я потом не смогу прочесть беглые стенографические иероглифы. Во-вторых, когда я прослушивал эти записи, чужие мысли, произнесенные собственным голосом, казались почти моими.

И, в-третьих, я, наверное, невольно оттягивал начало настоящей работы.

В небольшой кухоньке плита-автомат могла приготовлять нехитрые блюда: отбивную, гренки, яичницу. И варила крепчайший кофе. Сначала у меня от такого кофе колотилось сердце, а потом привык.

Ужинал в кафе на соседней улице. Там по вечерам было много народа. Мелькал сменяющимися кадрами вделанный в стену телевизор, но можно было не подключать наушники на своем кресле и, следовательно, не обращать на него внимания. Лампочки тоже зажигались на столах по желанию посетителей. Поэтому в кафе было по вечерам удивительно уютно. Ничто не громыхало, не сверкало (к телевизору можно было сесть спиной), и я засиживался там часами, забывая о коктейле, в котором медленно таяли прозрачные кубики льда...

Она вошла неторопливой, спокойной походкой, которая невольно сообщалась всем, входящим в это кафе. Ее нельзя было назвать красавицей. Обычная девушка в обычном платье. Черные волосы, серые глаза. Губы казались яркими даже на смуглом лице.

Что-то сдавило грудь, подошло к горлу. Словно испугавшись, я вышел из кафе.

На другой вечер, в это же время, я ждал ее. И она пришла.

Следующим вечером я маялся, вымеряя шагами тротуар возле кафе. А когда она пришла и выбрала столик, я сел рядом.

О чем говорить, как начать разговор, я не знал. Видимо, в космосе я здорово одичал. Поэтому молча смотрел, как она ела, боясь встретиться взглядом с ее спокойными, недоумевающими глазами.

Не знаю, чем бы это кончилось, если бы девушка не заговорила первая.

– Что с вами? – улыбаясь, спросила она.– В первыи раз, когда я вошла в кафе, вы выскочили, как ошпаренный. А теперь не спускаете глаз с моей тарелки...

– Не знаю,– сказал я.

– Будем считать, что вы влюбились.– Она словно не слышала моей дурацкой реплики.– С первого взгляда. Это приятно и старомодно.– Девушка засмеялась, на столике рассыпалась горсть звонких стекляшек.– Так?

– Так. То есть не совсем. Просто я не знаю, почему...-Я замолчал, окончательно запутавшись.

– Тогда будем держаться первой гипотезы: любовь с первого взгляда... Откуда вы, застенчивый Ромео?

– Из космоса.

– Все молодые люди или прилетают из космоса или улетают в космос. Старушка Земля стала похожа на огромный аэровокзал.– Она это сказала не то чтобы печально или серьезно, а как-то горько.

– Я прилетел надолго,– зачем-то сказал я...

– Спасибо и на этом.

Девушка улыбнулась. Пока я снова искал слова, она поднялась и вышла из кафе.

Я догнал ее на улице.

– Простите, давайте сходим...

– Нет,– ее голос прозвучал неожиданно резко,– я не хочу ни в телетеатр, ни в видиопанораму, ни в клуб...

– Вы меня не поняли,-испугался я,-давайте просто походим по улицам.

Она внимательно посмотрела на меня. В отсвете фонарей ее глаза сверкнули теплыми золотыми искрами.

– Хорошо.

Только через двадцать шагов я осмелился взять ее под руку. Теплые пальцы доверчиво легли в мою ладонь.

Что такое любовь? Обычная вещь, случающаяся с каждым человеком? Чудо, делающее мир нестерпимо ярким, каждую мелочь – необычной, каждое слово навеки запоминающимся?

VII

Белизна лаборатории. Клетки с крысами и морскими свинками. Магнитофон с расшифрованными записями.

Одиночество.

Я умел делать то, что Старик. Я помнил то, что Старик.

Нужно было только сделать следующий шаг, двинуться вперед. И я точно знал направление. Его тоже указал Старик.

Среди его записей была одна. Главная.

"Надо: выбрать из мозга знания, умение, талант. (Последнее слово в рукописи дважды подчеркнуто). А все узко личное – память о прожитой жизни, успехах и неудачах и т. д. оставить. Все это не нужно наследнику. Для этого...".

Что нужно для этого? Старик не знал? Или просто не успел записать? Вот мне-то и предстояло найти то, что надо непременно сделать. И я искал. Долго. Добросовестно.

И пока безуспешно.

Пока!.. Да я просто не знал, как взяться за дело. И повторял опыты Старика. А вся методика операции была так подробно и тщательно разработана им самим, что роботлаборант превосходно бы справился и без моей помощи.

Градж раза два заходил в лабораторию. Он бегло перелистывал журнал, где стояли номера животных и результаты опытов. Щурил глаза, грустно и насмешливо улыбался. И уходил. Чье самолюбие щадил профессор, мое или Старика? Или я был для него тоже подопытным существом, которому отдали все ненужное – память о прожитой жизни и не смогли передать главное.

– Вы много курите, Март. Пожалуй, больше, чем тот, кто подарил вам эту привычку...

Градж, еще более высокий от белого жестко накрахмаленного колпака, стоял в дверях лаборатории.

– И мало спите: у вас красные глаза.

Профессор подошел к столу, рука в белом рукаве потянулась за журналом. Я положил на твердую, глянцевую обложку ладонь.

– Не надо. Ничего нового.

– Так. Вы хотите мне что-либо сказать?

– Нет,– голос мой звучал тускло, я смотрел в стол, прямо перед собой.

– Тогда я скажу.-Лицо Граджа стало как у древних воинов на старинных медалях.-Я вынужден это сказать, пока вы не запутались окончательно. Старик сумел вам передать все, кроме таланта. Вы набиты знаниями Старика, а комбинировать их, высекать ту искру, которая освещает новое, не можете. Поэтому и топчетесь на месте. Доходите до точки, на которой остановился Старик, и идете не вперед, а вспять. Так?

Я молчал, все ниже и ниже наклоняя голову.

– Отчаиваться не следует,– спокойно и жестоко говорил профессор,– вы ничего не потеряли, поскольку ничего и не было.

Белая дверь неслышно закрылась за Граджем.

Я остался один и просидел до вечера, тупо смотря в прямоугольную пустоту стола.

Весь день моросил дождь, а вечером туман сизой ватой вполз в улицы. Ветер вогнал его в каменные коридоры и бросил. Я шел сквозь эту промозглую воду, взвешенную в осеннем воздухе, шел медленно, хотя знал, что уже опоздал и Зора ждет меня.

Я наконец решил все рассказать. И про свои неудачи, и про справедливую жестокость Граджа. Он когда-то ссорился со Стариком, доказывал, что нельзя жить чужим опытом и талантом, и оказался прав.

Я подтвердил его доводы. Подтвердил беспощадно и ясно, как всегда бывает при хорошо поставленном опыте.

Толкнув дверь кафе и, не снимая мокрого плаща, подошел к Зоре. Она улыбнулась мне, и ледяное кольцо отчаянья чуточку подтаяло. Стало легко дышать.

Она спросила:

– Что случилось?

Я тоже попытался улыбнуться, чтобы ее успокоить, но мускулы лица словно забыли, как это делается. Зора повторила:

– Что случилось? Что с тобой?

– Пойдем, расскажу...

На улице быстро темнело, туман казался еще плотнее.

Один квартал. Другой. Вход. Лифт. Дверь моей комнаты.

Зора села в кресло, не снимая плаща. Она ждала.

– Я ухожу из института.

– Не получается? – Зора знала, над чем я работаю. Она только не знала, чем вызвана эта работа.– Ну что ж, прощайте мечты о муже – великом ученом... А может, ты торопишься? Сегодня не получается, завтра получится? Ее глаза остановились на портрете Старика.

– Твой идеал – вечный бродяга-межпланетник?

– Просто был с ним в одной экспедиции. А что? – А ничего. Просто он был моим отцом...

Двумя, особенно мучительными, снами одарил меня Старик. О первом прощании на космодроме – я рассказал. Второй сон был не лучше.

На мокрый асфальт медленно падают яркие осенние листья. Это дворик детской больницы. Мы с Зейгой пришли за дочерью, которая долго болела. И вот няня выводит бледную девочку. Она одета в синее платишко с капюшоном. Ей три с чем-то года.

Дочка кидается к нам,словно мы можем снова исчезнуть. Она не плачет. Она берет меня за палец, стискивает его теплым и влажным кольцом кулачка и только тогда говорит: папа...

Всю дорогу она держится за меня, не отпускает, чтобы я опять не исчез.

Одной рукой за меня, другой – за Зейгу.

На этом сон обычно прерывался. И приходилось долго курить, чтобы хоть немного успокоиться.

Я помнил, как мыл двухлетнюю Зору в ванной, ее худенькое тело, родинку, такую же, как у Зейги, только на спине, на левой лопатке. И как она смешно ругала мыло, попавшее в глаза:

– Такое!.. Плохое!..

Я не слышал, что теперь говорила Зора. Да это было неважно. Я не могу быть с ней. Я не могу существовать в двух лицах, обладать одновременно памятью отца и мужа.

В один день рухнуло все – надежды, работа, любовь.

И мне, пожалуй, уже не выкарабкаться из-под развалин.

– Мы с тобой больше не увидимся,– с трудом двигая губами, сказал я.Улетаю в космос. Надолго...

Надолго, а быть может навсегда, запомнил растерянные и гневные глаза любимой женщины, которую сам вынужден был оттолкнуть...