Текст книги "Полтора квадратных метра"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Можаев Борис
Полтора квадратных метра
Борис Можаев
Полтора квадратных метра
Повесть-шутка в четырнадцати частях с эпилогом и сновидением
1
Павел Семенович Полубояринов, зубной техник и член домкома, проснувшись поутру, не смог выйти из своей квартиры: под их дверью спал пьяный сосед Чиженок. А дверь открывалась в коридор.
– Марья, Марья! – позвал Павел Семенович.
– Чего тебе? – Мария Ивановна откликнулась не сразу; по хриплому еще спросонья голосу, по недовольному тону и встречному вопросу Павел Семенович понял, что звать ее не надо было – обругает.
– Так я, – смиренно ответит Павел Семенович.
– Таком не отделаешься. Разбудил – отвечай!
– Чиженок опять под нашей дверью спит.
– Черт с ним. Проспится да встанет.
– Дак я, это самое... Горшок на дворе позабыл. А приспичило – мочи нет.
– Сходи в окно.
– Развиднело же! Ты что, ай не видишь!
На койке жалобно застонали пружины, потом отозвался Марьин голос:
– Ох ты господи! И в самом деле вставать пора.
Она свесила с кровати толстые, в синих бугристых венах ноги, развела в стороны мощные, борцовские руки и так зычно зевнула, что Павел Семенович вздрогнул.
Он стоял возле двери в одних трусах, мелко перебирая сухими жилистыми ногами. Одна нога была у него перебита в голени, вся исполосована застарело красными рубцами и заметно короче другой.
– Ну, чего ты камаринскую танцуешь? – сказала недовольно Мария Ивановна. – Толкни дверь!
– Пробовал... Он головой ее припер.
Мария Ивановна подошла к двери.
– А ну-ка!
Она с ходу двинула плечом дверь – в коридоре звонко бухнуло, словно там кто-то стукнул мутовкой в пустую деревянную чашку. Потом раздалось рычание, которое перешло в затяжной мат. Наконец оттуда спросили:
– Кого надо?
– Прочь от двери, пьяница! – крикнула Мария Ивановна.
В ответ донеслось протяжное пение, похожее скорее на мычание подавившейся коровы:
Мы плевать на тех хотели,
Кто нас пьяницей назвал:
На свои мы деньги пили,
Нам никто их не давал...
– Ну и дурак, – сказала Мария Ивановна.
– А вы катитесь все к эдакой матери!..
– А вот мы вызовем милицию. Тогда запоешь другим голосом.
– Плевать мне на милицию. Я лежу на своей территории.
– Дак нам выйти надо, – жалобно сказал Павел Семенович.
– Хочешь выйти – открывай дверь к себе. А ко мне не смей... Расшибу!
– Володя, она же в одну сторону открывается, дверь-то. В коридор... Ты бы встал, – мягко упрашивал Чиженка Павел Семенович, высовывая нос в притвор.
– Я те встану...
– Дак выйти надо.
– А мне плевать. Раньше надо было думать. – И опять заревел: – В ос-тррра-а-ввах охотник целый день гуля-а-а-ает. Если неудача, сам себя руга-а-а-ет...
– Ну, что теперь делать? – жалобно вопрошал Павел Семенович, обернувшись к Марии Ивановне.
– У тебя всегда так: приспичит – что делать? Давно бы надо дверь перенести дальше в коридор да растворять ее в квартиру... чтоб ни от кого не зависеть. Долго ли до греха? А вдруг пожар? Что ж, мы с тобой и будем в окна нырять?
– Куда ж деваться?
– Вот, вот... Начни еще утешать меня.
– Дак выхода нет.
– И это не выход. Ну, что ты вытащишь в окно? Ответь! Да и ноги переломаешь. Вон оно на какой высоте... Прямо не дом, а скворечня.
Мария Ивановна растворила окно и посмотрела вниз, как будто и в самом деле хотела выпрыгнуть. До земли было далеко. Сначала стена рубленая шесть венцов. И куда столько клали? Четырех венцов вполне хватило бы. А там еще фундамент не меньше метра. Вот и ныряй туда. Оступишься – дров наломаешь...
– Дурак был этот хозяин, чистый дурак. Провизор, одним словом.
Эдакой фразой обычно заканчивалась всякая размолвка, вызванная неудобством квартиры. Дом, в котором жили Полубояриновы, в стародавние годы принадлежал какому-то провизору. Никто толком не знал, чем занимался этот провизор, но все понимали, что слово это нехорошее, ругательское, сродни "эксплуататору". В одно время это прозвище прилепилось к самому Павлу Семеновичу за его ученость и некоторую заносчивость. И каково же было удивление, когда доктор Долбежов, самый старый в их поликлинике, пояснил Павлу Семеновичу, что провизор есть аптекарь. А в прежние годы жить по-провизорски считалось – подлаживаться при известной бедности под хороший тон. Ну, вроде бы со свиным рылом лезть в калашный ряд. Однако же ничего обидного в этом Павел Семенович не видел, на прозвище свое никак не отзывался, и оно вскоре отлетело само по себе, как шелуха с присохшей болячки.
Старый провизорский дом когда-то был разделен на четыре части и заселен новыми жильцами, отчего и появилось известное неудобство. Во-первых, новые перегородки пропускали шум на чужую жилую площадь. Во-вторых, общий коридор мешал. Куда бы ты ни шел, а его не минуешь. Он был узкий, длинный да еще с загогулиной в виде глаголя. В нем обязательно на что-нибудь наткнешься – либо головой стукнешься о корыто, либо кошке хвост отдавишь, а то и помойное ведро сшибешь. А в последнее время самый тупик "глаголя" двухметровый отросток, который вел в квартиру к Полубояриновым, самовольно захватил сосед Чиженок. По ночам, когда он возвращался выпивши, Зинка не открывала ему дверь. "Ступай туда, где пил". – "Врешь, баба! На работу пойдешь – откроешь. Уж я на тебе отосплюсь... Расшибу!"
Чиженок ложился щекой на кепку и засыпал как убитый, загородив собой проход сразу в две квартиры. На счастье, у Зинки дверь открывалась в комнату. Она спокойно перешагивала спящего мужа и уходила на работу. А у Полубояриновых дверь открывалась в коридор...
Они бы рады повернуть ее, чтобы открывать в комнату, но притолока мешала – дымоход от соседней печки, значит, чтобы открывать дверь внутрь, надо отнести ее метра на полтора по коридору, то есть захватить полтора метра общей территории. А на это нужно было решение горсовета.
– Павло! Садись сейчас же, пиши заявление насчет двери, – сказала Мария Ивановна. – Ну-ка да Миша с Бертой приедут? Срамота! В уборную не выскочишь. А ведь Берта как-никак бывшая гражданка ГДР. Так и напиши в заявлении: здесь, мол, пахнет иностранным осложнением.
– Не знаю, как насчет иностранного осложнения, а у меня оно вот-вот появится, – отозвался Павел Семенович, перебегая от двери к окну.
– Чего ж ты тянешь? – уже с опаской глядя на пол, сказала Мария Ивановна. – В окно!
– Господи благослови! – Павел Семенович, втягивая воздух, как бы всхлипывая, стал вылезать в окно.
2
Сноха Берта – хороший козырь, но пойти с него надо умеючи. В такой игре один раз продешевишь – и все карты биты. Жди нового захода. Когда он еще подвернется.
Правда, в последнее время Чиженок ночевал в коридоре часто и матерился на весь дом. Но кто поручится, что его опять не посадят? Каждый год по осени он шел в тюрьму за "мелкое воровство". А по весне возвращался в Рожнов. "Мне, – говорит, – осенью скучно. Тянет меня в теплые страны. Оттого и ворую".
И в самом деле, посадят его – прощай переноска двери. Надо поторапливаться: осень уже на дворе. Так думал Павел Семенович, идя к домоуправу Фунтиковой.
Екатерина Тимофеевна встретила его приветливо; за свою долгую службу она хорошо усвоила главную заповедь просветителя – культура обхождения есть первый признак руководящего работника. И внешность свою она держала в порядке: красила в льняной цвет седеющие волосы, взбивала их коком на лбу, а на затылке стригла. Отчего в свои пятьдесят пять лет выглядела еще молодо.
– Вам, Екатерина Тимофеевна, только бы на портретах сниматься, говорил ей плотник Судаков. – Весь постанов у вас представительный: и глаз бойкий и лицо круглое.
Бывало время, снималась и на портретах... в свою бытность председательницей колхоза. На всю область гремела. Смелая была... Любые обязательства брала с ходу, как хорошая скаковая лошадь берет барьеры. В районе появилась знаменитая шеренга сестер-председательниц. Колхоз Фунтиковой гремел. Бойкие глаза Катьки, как звали ее в те поры, вызывающе глядели с настенных плакатов и обязательств: "Ну, чего задумался? спрашивали они. – Крой за нами! Не пропадешь".
В областной газете ее упоминали рядом с самим товарищем Овсовым, председателем Рожновского райисполкома. Бритоголовый, могучего сложения, диагоналевая гимнастерка, ремень командирский поперек живота. Есть на что поглядеть. А как он любил порядок и обхождение! Собирается, бывало, бюро пожарник в медной каске в дверях стоит. Ждут... Появится Овсов в коридоре – пожарник как рявкнет:
– Внимание! Товарищ Овсов идет...
Все встанут, так и замрут.
– Вольно, товарищи! Садитесь. Вставать вовсе не обязательно. Мы же не в армии, – говаривал Овсов, улыбаясь.
И красоту ценил... Когда в колхозе Фунтиковой обнаружился волюнтаризм, то есть всех телочек порезали на мясозаготовки, Овсов перевел ее на культурный сектор. "Мы, – говорит, – ценим кадры по обхождению. Тут наша Катерина всем взяла – один ее вид вызывает культурное поведение".
Овсов же и погубил Фунтикову. Однажды через область проезжало на южное море высокое лицо. На границе области к нему в вагон сели секретарь обкома по заготовкам с председателем облисполкома. По дороге до Рожнова они выпросили у того лица две автоколонны из Москвы на уборочную. Вышли из вагона в Рожнове довольные. Овсов принял их по-братски. Пир закатил в совхозном саду. Фунтикову выделил им для сопровождения. Говорят, что в автомобиле она села прямо на колени к самому председателю. Куда они уехали, неизвестно. Только наутро председатель позвонил в райком и спросил: "Ничего я не поломал по пьянке?" – "Все, – говорят, – в порядке", – "Тогда вот что... Поблагодарите Фунтикову", Ну, Овсов взял да и вынес ей в приказе благодарность за "культурное обслуживание". Ее и подняли на смех. Медаль, говорят, ей надо за бытовые услуги. Было там обслуживание или нет, никто не знает. Но когда сняли Овсова за "перегиб в области животноводства", припомнили и Фунтиковой это "культурное обслуживание" понизили ее до управдома.
Павел Семенович знавал и раньше Фунтикову: еще в бытность свою председательницей она попросила Павла Семеновича убрать ей щербину в передних зубах, из-за которой она слегка шепелявила. Павел Семенович надел ей коронку из червонного золота на здоровый зуб. За что Екатерина Тимофеевна привезла ему флягу гречишного меда пуда на три. И теперь, входя в ее кабинет, Павел Семенович пытался определить, помнит она о содеянном добре или нет?
Екатерина Тимофеевна сама вышла из-за стола, подала руку лодочкой, хоть целуй. Улыбка во весь рот, так что золотой зуб виден... И Павел Семенович решил – помнит.
– Зачем пожаловали, дорогой и уважаемый Павел Семенович? Садитесь, садитесь! – Она пристукнула своей ручкой о подлокотник дивана.
Павел Семенович тоже улыбался вовсю, а сам думал: издаля начать или с ходу пускать Берту? Уж больно она ласковая, эдак с улыбкой погладит по плечу и в два счета откажет.
– Как поживаем? На что жалуемся? – распевала из-за своего стола Екатерина Тимофеевна.
– В нашем деле спокойствие прежде всего, – начал издаля Павел Семенович. – Сами понимаете, работа моя кропотливая. Зубы – детали мелкие.
– Ну, как же, Павел Семенович! Не то важно, какая деталь, а важно, где она находится. Зубы у всех на виду, их не спрячешь. Их в порядке держать надо. Оттого и работа ваша почетная.
– Так-то оно так, – смиренно согласился Павел Семенович. – Но ответьте мне чистосердечно: можно в моем рабочем положении нервничать?
– Нельзя, Павел Семенович, категорически вам говорю.
– А я покой потерял за последние дни.
– Что за беда случилась?
– Вы знаете нашего соседа Чиженка?
– Ну?!
– Он почти каждую ночь в пьяном виде ложится под нашими дверями. И не только что на работу, в уборную, простите за выражение, выйти не можем. Дверь-то у нас открывается в коридор!
– Так мы его оштрафуем.
– Не поможет. Он пьет на чужие деньги.
– Ну, вызовем на товарищеский суд.
– А!.. Его товарищи в тюрьме сидят. Что ему этот суд?
– Что же вы предлагаете?
– Я прошу дверь нам переставить так, чтобы она открывалась внутрь квартиры. Тогда мы будем просто перешагивать через него. И вся недолга.
– Так это пожалуйста.
– Вот и спасибо. Значит, чтобы дверь открывалась внутрь, надо перенести ее по коридору метра на полтора.
– Как то есть перенести? Прихватить полтора метра общей территории?
– Иначе ее не откроешь внутрь – притолока мешает, дымоход от соседки слева.
– Павел Семенович, вы же человек образованный и культурный. – Екатерина Тимофеевна как бы пристукнула ручкой по столу, что выражало обычно ее крайнюю досаду. – Захватить общую площадь без согласия жильцов – это значит нарушить закон.
– Я не против закона. Но сами подумайте – вы тоже человек с образованием и культуру знаете... Ответьте на такой вопрос: что будет, если ко мне в гости приедет сноха Берта? Ведь она как-никак бывшая гражданка ГДР! А ей нельзя будет выйти по утрам из дома, извиняюсь, по нужде. Эдак мы с вами попадем в международное положение.
– Международного положения, конечно, допускать нельзя, – задумалась Екатерина Тимофеевна. – Иначе скажут, у нас все взаимно обусловано.
– Вот именно... Взаимно обусловано! – радостно подхватил Павел Семенович. – Как же, мол, они живут в своем Рожнове, если у них все взаимно обусловано?
– Чему вы удивляетесь, Павел Семенович! – горестно покачала головой Фунтикова. – Или мало на нас клевещут иностранные корреспонденты?
– Ну все ж хаки в круговой поруке нас еще не обвиняли.
– Э-э, была бы шея, а ярлык повесят. Ладно уж... Поскольку положение у вас исключительное, я сама поговорю на исполкоме. Заявление написали?
– А как же! – Павел Семенович поспешно достал из кармана вчетверо сложенный тетрадный листок.
– Когда приедет ваша сноха?
– Ждем к осени.
– Постараемся решить оперативно, – и Екатерина Тимофеевна подала на прощание руку все так же лодочкой, пальчики вместе.
3
Когда Чиженок не пил, он работал дворником, подметал центральную площадь Рожнова. Впрочем, площадь в городе была только одна и дворник один. Подметал он ее по теплу, а в холода дворника сажали в тюрьму и площадь заносило снегом.
В Рожнове к такому дворницкому сезону привыкли и место за Чиженком сохранялось уже несколько лет. Да и смешно было бы нанимать на зиму нового дворника. Что делать? Обметать ступеньки да подъезды? Или дорожки мести в сквере, куда уж никто не ходил? А дорогу и стоянку перед Домом Советов расчищал бульдозер: трактор "Беларусь" приспособили.
Чиженок на трезвую голову вставал рано, еще до свету, брал метлу, грабли, ведро поганое и уходил. Весь свой инструмент он прятал в кустах акации за Доской почета, а сам возвращался домой и, воровато озираясь, влезал в окно к соседке Елене Александровне. Она тихо и томно вскрикивала как бы со сна: "Ах, как ты меня напугал..." Но окна не запирала. "Думаю, не воры ли?" – "А я и есть вор", – ухмылялся Чиженок, снимая сапоги. "Ну, Воля, не вульгарничай!"
Елена Александровна работала в редакции местной газеты корректором и любила переиначивать имена. Своего покойного мужа Соломона, старого, немощного бухгалтера больницы, она звала по-литературному – Мисюсь; Володьку Чиженка – Волей; старуху Урожайкину, хмурую, как старообрядческая икона, – Матерью Марией. В свои пятьдесят лет она все еще обожала стихи и романсы, красила ногти, губы и даже веки. Когда она напевала "Наш уголок я убрала цветами...", то запрокидывала голову и прикрывала глаза; синие веки на ее белом рыхлом лице, растянутые страдальчески углами книзу губы делали ее похожей на воскресающего покойника. Ей посвящал стихи самый интеллигентный пенсионер Рожнова, бывший директор областного Дома народного творчества Аленкин. Но промеж них, говорят, пробежала черная кошка. Аленкин как-то осунулся, скупил весь пантокрин в аптеке и до самых холодов обтирался на дворе холодной водой и бегал в одних трусах по лесу.
В эту трудную пору одиночества и размолвки переступил порог покоев Елены Александровны Володька Чиженок. Сказать точнее, не порог, а подоконник.
Чиженок шел своей дорогой на работу. Вдруг растворилось окно и что-то упало с подоконника. Время было предрассветное, поди разбери, что там белеется. Чиженок прошел бы мимо, кабы его не окликнули: "Воля, помогите мне поднять!"
Елена Александровна свесилась в окно; у нее были распущены волосы, обнажены плечи. Чиженок подошел, поднял это что-то белое... Это оказался широкий пояс со шнурками и какими-то жесткими пластиночками. И пахло от него духами...
– Что это у меня упало? – спросила Елена Александровна.
– Вроде бы купальник... Но какой-то жесткий.
– Это же корсет.
– Куда его надевают?
– А вот сюда... Смотри!
Елена Александровна наложила корсет на ночную рубашку чуть пониже груди.
– А шнурки зачем? – спросил Чиженок.
– Смешной ты, Воля... Их завязывают.
– Где?
– Вот здесь...
– А ну-ка! – Чиженок ухватился за подоконник – прием знакомый – и в момент оказался в доме.
Так они сблизились...
Елена Александровна потихоньку пела ему и читала стихи. Чиженок молчал.
– Ты не любишь стихи?
– Нет.
– Это потому, что ты не умеешь их сочинять.
– Нет, умею. Я однажды в тюрьме сочинил стишок.
– Про что?
– Про наш город.
– Прочти, пожалуйста!
Чиженок помедлил немного, потом сказал:
– Рожнов – город окружной. Для народа он нужной. Здесь куда хошь можно пойтить, чего хошь можно купить. Рожнов – город лучший в мире по великой по Сибири...
Елена Александровна засмеялась:
– Какие это стихи! Это бессмыслица.
– Почему?
– Мы же не в Сибири живем.
– Ну и что?
– При чем же здесь Сибирь?
– Захотелось про Сибирь сочинить, вот и сочинил.
– Чепуха! Неправда! Вот ты говоришь: здесь чего хошь можно купить. Это где, в Рожнове-то?
– Дак я не говорю. Это ж я сочинил стихи. Одно дело, что в жизни, а другое – в стихах.
– Надо, чтобы все соответствовало.
– Зачем? И так скучно.
Елена Александровна сама не знала, зачем нужно, чтобы в стихах было все, как в жизни, и больше об этом с Чиженком не говорила.
Уходил он от нее в дверь. Как только Зинка скрывалась за оградой, Чиженок выходил, будто из своей квартиры – благо двери были рядом, – шел на зады и по Малиновому оврагу в момент добирался до площади. Уходя, он прихватывал с собой либо бутылку водки, либо портвейна – что припасала Елена Александровна – и, к великой досаде Зинки, к вечеру возвращался пьяным.
Эта хорошо налаженная статья дохода Чиженка закрылась совершенно неожиданно. В то утро Фунтикова привела к Полубояриновым техника-смотрителя – инженера Ломова и плотника Судакова. В доме начался истинный переполох: заскрипели половицы, застучали двери и в коридоре сошлись, как на митинг, все жильцы. Даже Елена Александровна вышла, накинув цветной халатик. И только Чиженок остался в кровати, как в капкане.
Больше всех шумела Зинка:
– Это что за разбой при белом дне? Как это так? Общий коридор отобрать?! Знаете, как это называется? Конфис-кация! Кто вам дал право?
– Товарищи, все сделано по закону, – успокаивала Фунтикова.
– Это не закон, а кон-фис-кация!
– Вы что это называете конфискацией? Основной закон? – повысила голос Фунтикова.
– Что вы нам суете под нос свой закон! – не сдавалась Зинка.
– Он не мой, а наш общий!
– Знаем мы, какой он общий...
– Вы на что это намекаете? Да я вас могу привлечь за это.
– Мы сами вас привлечем. Пришли тут распоряжаться...
Павел Семенович скромненько стоял в дверях, которые нужно было переносить на новое место, и придирчиво осматривал обшарпанные стены коридора – через каких-нибудь полтора часа они станут не общими, а его личными, их сначала надо купоросить, шпаклевать и только потом уж красить. Мария Ивановна стояла за его спиной, напряженно слушая перепалку Зинки с Фунтиковой, готовая в любую минуту ринуться в атаку. Старуха Урожайкина слушала с удовольствием, празднично скрестив руки на груди, и на ее помолодевшем лице сияла задорная усмешка: "Неплохо ругаются, неплохо. Но я бы лучше смогла..."
– Конечно, интересы коллектива прежде всего, но вы с нами даже не посоветовались, – неожиданно поддержала Зинку Елена Александровна.
– Товарищи, это решение исполкома и обсуждению не подлежит. Хватит, сказала Фунтикова и ушла.
За ней удалился и техник-смотритель – инженер Ломов. Остался один плотник Судаков, он неторопливо очинил карандаш топором и сказал:
– Известное дело. Представитель был? Был. Спорить не о чем. Расходись по домам.
– Ну, нет! Мы тоже законы знаем, – сказала Зинка. – Они у нас еще попляшут.
Она наскоро снарядила младшего Саньку в садик (старший уже в школу бегает) и, сердито хлопнув дверью, ушла. Чиженок, поднявшись на локте, провожал ее взглядом с чужой кровати:
– Интересно, куда она помотала?
– На работу, – отозвалась Елена Александровна из-за ширмы.
– Ну, нет. Зинка так быстро на работу не ходит. Это она чтой-то задумала. Теперь она всю округу с жалобами обойдет. От нее и чертям станет тошно.
– А ты куда пойдешь, Воля?
– Я куда пойду? В окно сейчас не сунешься – в момент вся округа соберется. Скажут, с целью воровства. А в коридоре Судаков с Павлом Семеновичем орудуют. Мое дело залечь и не шевелиться.
Но отлежаться Чиженку не удалось. Сдав младшего Саньку в детсад, Зинка пошла на площадь рассказать все мужу, посоветоваться: куда писать жалобу насчет коридора. Но, увы! На площади она не нашла его. И ведро, и грабли, и метла – все торчало в акации, дорожки не подметены, Чиженок как сквозь землю провалился. "Где-то промышляет с утра пораньше, – подумала она. Опять пьяным придет". И вдруг Зинка вспомнила, что впопыхах она, уходя, не заперла дверь еще и на второй замок, от которого ключей у Чиженка не было. "Ввалится пьяным, дьявол, найдет мою зарплату – всю по ветру пустит..."
Торопливо подходя к дому, она увидела в растворенном окне у Елены Александровны нечто знакомое... Пригляделась. Ну да! На спинке стула висели штаны Чиженка. Она их узнала по брючному ремню. Старый черкесский ремень с серебряными бляшками – подарок Зинкин. Еще папашин ремешок... На нем когда-то висюльки длинные в виде кинжальчиков были. Подпоясывал папаша черную сатиновую рубашку этим ремешком только по праздникам. Серебряные кинжальчики Чиженок отодрал и где-то пропил. А ремнем брюки подпоясывал. И вот этот ремень, вздетый в брюках, свешивался со спинки стула в самом окне Елены Александровны.
Зинка подошла к окну и тихонько влезла на подоконник.
В комнате за столом сидел в одних трусах Чиженок и пил чай с булкой. Елена Александровна ушла на работу. Кровать была заправлена, кружевным покрывалом убрана – все честь честью. И только штаны Чиженка да спутанные в редких пушинках волосы на голове выдавали сокровенную тайну грехопадения его.
– Ты чего здесь делаешь?
Булка, густо намазанная сливочным маслом да еще вишневым вареньем сверх того, так и застыла на полпути ко рту Чиженка. Он и сообразить не успел, что ответить, как голова его, покорная выработанной привычке самосохранения, стала погружаться в плечи. Наконец он обернулся...
Все было наяву – Зинка сидела на подоконнике с зеленеющими от злости глазами.
– Я тебя спрашиваю или нет? Обормот!
– Тихо ты... Соседи услышат, – хрипло выдавил из себя наконец Чиженок.
– А ты что думаешь? Свои полюбовные дела хочешь в тайне сохранить? загремела Зинка.
– Тише, дура!
Чиженок, видя, как Зинка влезла в окно, опасливо стал отступать к порогу.
– Какой я тебе полюбовник? Я же залез сюда... Поживиться! Ну!
– А штаны зачем снял? Чтобы вареньем не испачкаться? Так, что ли?!
– Дак я ж, это... Соломонов костюм примерял. Хотел переодеться.
– Где же он, костюм-то?
– В гардеробе... Тесноватый оказался.
– Ах ты, бесстыжая рожа! Хоть бы покраснел... – Зинка добралась до стола и схватила электрический чайник, пускавший пары. – Сейчас я тебя пристыжу кипятком-то.
– Стой, дура!..
Чиженок так хватил задом дверь, что вышиб английский замок и в одних трусах сиганул в Малиновый овраг. Вслед за ним вылетел в двери и чайник; он стукнулся о стенку, и в одно мгновение в коридоре стало темно и душно все утонуло в густых клубах пара.
– Что случилось? – Павел Семенович бросился в комнату Елены Александровны.
У дверного косяка стояла Зинка и плакала:
– Дура я, дура... В тюрьму передачи ему носила, как порядочному... Я думала, что он простой вор... А он полюбо-овник...
4
Все несчастья выпали из-за проклятой двери, думала Елена Александровна. Не случись раннего переполоха – Чиженок преспокойно ушел бы от нее и все было бы шито-крыто. А теперь ходи и объясняй всем, что она с Чиженком ни в каком сношении не участвовала. Мало ли к кому он лазает в окна. А если и залез к вдове, так что ж? Обязательно про любовные связи намекать? И чтобы не подумали, что она обиделась на Зинку, которая закатила ей в тот же день скандал прямо в коридоре, Елена Александровна подписалась под Зинкиной жалобой насчет незаконной переноски двери Полубояриновых.
К радости Павла Семеновича, под этим заявлением не подписалась старуха Урожайкина. "Как вы деретесь, так и разберетесь", – сказала она. И все-таки Павел Семенович сильно забеспокоился: а вдруг сработает жалоба и заставят перенести дверь на прежнее место? Смотря к кому попадет она: если к Павлинову, тот подмахнет, наложит резолюцию... Отомстит Павлу Семеновичу.
С председателем райисполкома Павлиновым у него была давнишняя размолвка – взглядами не сошлись насчет исторического прошлого Рожнова, а также современного процветания его.
Однажды Павлинов читал у них лекцию про "культурную революцию" в Китае. Павел Семенович задал вопрос: "Какой в Китае социализм?" "Оппортунистический", – ответил Павлинов. "Но ведь оппортунизм есть отрицание социализма. Какой же он социализм?" – "А такой и социализм, что состоит из одних перегибов. Хорошо, поговорим после лекции..."
Они остались вдвоем в операционной, которая одновременно была и читальней, и приемным покоем, и местом собраний. Павлинов облокотился на толстую стопку газетной подшивки и долго разглядывал Павла Семеновича выдержку делал. Но Павел Семенович сидел спокойно, не ерзал на стуле и даже не глядел себе под ноги. Павлинов наконец изрек:
– Значит, вы ничего так и не поняли.
– А что я должен понять?
– А то, что вы занимаетесь компроментацией и дискредитацией...
– Кого?
– Не кого, а чего. Вы сознательно принижаете наши достижения.
– Чем я их принижаю?
– Необдуманными высказываниями. И не только... У нас есть сведения о вашей деятельности. И я давно хотел с вами поговорить. Вы писали насчет железной дороги жалобу в Москву?
– Писал.
– Что же вы писали?
– А то, что чиновники из Московского совнархоза закрыли железную дорогу через Мещеру.
– А ежели она невыгодна?
– Как это невыгодна? Эта дорога соединяла две области. Проведена была в девяносто втором голодном году. Торопились, потому и проложили узкую колею. Хлеб от нас возили, а из Мещеры лес. И теперь она невыгодна стала? Чепуха! Закрыли потому, что моста через реку нет.
– Ну что вы смыслите в этом? Вы же зубной техник!
– А то я смыслю, Московскому совнархозу наплевать на нашу область.
– Из чего вы сделали такой вывод? Исходя из частного определения насчет дороги? Так, что ли?
– Не только... Когда-то была у нас порода коров – "красная мещерская". Где она теперь? А свиней сколько было? Овец? Гусей... Утки!.. Конопля росла... даже в Рожнове на огородах. Птица с конопляного семени жиреет. А теперь ни конопли, ни птицы. Дуй кукурузу, потому что совнархоз велел. А он где? В Москве!.. Что и требовалось доказать.
– Повторяю, ваши рассуждения сплошная компроментация. Общие слова.
– Ах, общие! Давайте говорить подробно. Возьмем тех же свиней. Их цельными днями пасли. В каждом селе по триста, по пятьсот штук было в стаде. Питались они травой, разрывали ил, съедали различных ракушек, беззубок, водяную живность...
– Довольно! – не выдержал Павлинов. – Вы либо меня считаете за дурака, либо сами таковым прикидываетесь. Но предупреждаю: если и впредь будут поступать от вас подобные жалобы, примем санкции. Не те сведения собираете, товарищ Полубояринов.
С той поры Павел Семенович еще дважды сталкивался с Павлиновым. Года два спустя после размолвки он написал проект: как надо использовать в Рожнове свободных домохозяек. Павел Семенович советовал заставить их варить патоку из картошки, потому что картошка пропадает. На этом проекте Павлинов начертал: "Осудить на исполкоме за компроментацию женщин". Полубояринова вызывали, целый час продержали стоя, под перекрестным допросом. Ушел красный, потный, но несдавшийся. И ухитрился-таки, лягнул Павлинова. В районной газете появилась заметка Павла Семеновича: "Обратите внимание!" В ней он писал: "Подрастающие сады Рожнова уже дают столько плодов, что их не сможет переработать консервный завод "Красный факел". Дело доходит до того, что одинокие пенсионерки запускают в свои сады общественного быка, который поедает опавшие яблоки. Поэтому надо привлечь местное население для варки повидла и патоки..." На что Павлинов якобы заметил: "Этому любителю сладкой жизни надо бы пилюлю горькую прописать, чтобы протрезвел..."
Вот почему Павел Семенович испытывал некоторое беспокойство насчет двери. Первым делом, думал он, надо разбить союз жалобщиков, то есть отколоть Елену Александровну от Зинки. Пока они жалуются вдвоем, они сильны, потому что представляют как бы коллектив. А с коллективом всяк считается. Иное дело, кабы в одиночку жаловались. Либо одна Зинка... Кто ее послушает?
И Павел Семенович решил вечеринку устроить да пригласить старуху Урожайкину с братом, плотником Судаковым, тем самым, который дверь переставлял. А Елену Александровну позвать как бы случайно, мол, праздник медработника и компания у нас позволяет. Собрались небором-сабором, народ все свой – соседушки... Она пойдет – теперь она вроде бы одинокая: Чиженок посрамлен. А тут солидный человек – плотник Судаков. Одевается он чисто, во все полувоенное (у него сын подполковник). Сестра, старуха Урожайкина, лишнего в разговорах не позволяет себе. Держится строго. Так что клюнет Елена Александровна.
И Елена Александровна клюнула...
– Ах, Павел Семенович, я человек коллективный. Вас большинство. Как вы решили, так и будет.
Она вошла к Полубояриновым вся в розовом, как утренняя заря, на высокой груди колыхались волнистые рюши, коралловая нитка в два ряда обхватывала ее белую шею, и перстенек с зеленым камешком врезался в пухлый палец.
– Мать Мария, как это нелюбезно с вашей стороны, что не познакомили меня до сих пор с братом, – пропела она, сперва поклонившись хозяйке.
– Он сам не маленький, – сказала старуха Урожайкина.
Плотник Судаков, одетый в защитный китель, сухонький, горбоносый, с оттопыренной нижней губой, подал широкую костистую руку и хмыкнул:
– К вам, Лена Лександровна, и подходить-то боязно.
– Почему? – брови ее взметнулись.
– Вы человек ответственный.
