Текст книги "Симпатические письма"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Борис Можаев
СИМПАТИЧЕСКИЕ ПИСЬМА

Дело было в Тиханове. Я жил у двоюродного брата Семена Семеновича Бородина. Однажды хозяйка, вернувшись с полдневной дойки, сказала мне:

– Тебя спрашивала Даша Хожалка, которая с Выселок.

– Она жива еще!

Я вспомнил темнолицую худую женщину неопределенного возраста с негнущейся ногой. Всю жизнь она работала в больнице нянькой, или, по-старому, хожалкой, за что и получила свое прозвище, по которому ее знали все в округе от малого до старого.

Помню, как в детстве мы, ребятишки, завидев ее, табуном бежали за ней и кричали во след всякие обидные прозвища, как это делали все шалуны в деревне при виде убогого: «Солдат с бородой, с деревянною ногой». Не то еще: «Баба Яга – костяная нога!»

Ходила она быстро, решительно выбрасывая вперед, как кочергу, свою негнущуюся ногу, и не обращала на нас никакого внимания. И мы скоро отставали.

– Зачем я ей понадобился? – спросил я Настю.

– Ей подбрасывают эти самые… симпатические письма.

– Чего, чего? – удивился я. – Ты знаешь, что такое симпатические письма?

– Которые со всякими оскорблениями и угрозами.

– Запомни, голова – два уха: симпатические письма пишутся невидимыми чернилами, и чтобы их прочесть, надо либо погреть на огне, либо в раствор опустить.

– А я что говорю! Которые против закона шпионы пишут.

– Какие тут шпионы? Окстись, милая.

– Шпионы, это я к примеру сказала. А здесь свои орудуют, да еще родственники.

– Чем они пишут, молоком?

– Каким молоком? Чернилами.

– Симпатическими?

– Ну чего ты привязался? Дарью, говорю, обижают.

– Кто ее обижает?

– Сноха с подружкой. Они обе в больнице работают прачками. Вот и развлекаются: письма эти самые сочиняют и подбрасывают Дарье под порог. А то и по почте шлют.

– Она бы властям пожаловалась.

– Жаловалась! И письма эти в суд отнесла, и заявление писала. Но судья отказалась разбирать ее дело. Говорит, передам в товарищеский суд. А Дарья в слезы. Какой у нас товарищеский суд? Там тюх да матюх, да колупай с братом. На смех подымут. Она руки на себя наложит. Ей-богу, правду говорю. Сходил бы к судье. Поговорить надо. Не погибать же человеку.

И я пошел к судье.

Антонина Ивановна, так звали судью, встретила меня в своем кабинете; это была худенькая женщина средних лет, одетая в серенький пиджачок, какие носят домохозяйки, когда собираются сходить в магазин или на рынок. На столе перед ней лежала целая кипа бумаг, сама она что-то усердно писала, озабоченно сводя брови.

Я представился и спросил насчет дела Дарьи Горбуновой.

– Горбуновой, Горбуновой… – повторила она несколько раз. – Ах, да! Это насчет шантажа и мелкого хулиганства? Разбирательству в суде не подлежит. – Ее тоненькие брови сдвигали складку на переносице, отчего придавали лицу выражение нахмуренное и сосредоточенное.

– Почему же?

– Это мелочи.

– Защитить доброго человека – дело не маленькое. Вызвать, да разобрать в суде, да оштрафовать хулиганов…

Она только вздохнула и посмотрела на меня с укором.

– Видите, сколько дел скопилось! – указала на стопку бумаг перед собой. – И все за неделю набралось. Тут голова кругом идет.

– А что за дела?

– Да все одно и то же: пьянство да хулиганство. Вот, оформляю на одного ухаря. Шофер из рязанской АТК, на шефской помощи здесь. В Гордееве сразу двух баб сшиб да мужику пятки отбил.

– Как это он ухитрился сразу трех зацепить?

– Эти поля осматривали, выбирали массивы для жатвы, какие поспелее – метки ставили. Ну и сели на обочине, возле дороги, полдневать. А этот обормот пьяный ехал. Ему надоело по дороге ехать – пыльно! Свернул на обочину и чесал впрямую, не глядя перед собой. Ну и наехал… Мужик успел отпрянуть в последнюю минуту, кувырком через голову – ему колесом ударило по пяткам. А бабы и не шелохнулись, как куры на гнезде, – только головы нагнули.

– Насмерть задавил?

– Да нет. В больнице отлеживаются. Он их не задел колесами – только спины ободрал – не то карданом, не то мостом. И даже не остановился, стервец. Мужчина встал, видит: еще один грузовик едет. Помахал рукой. Этот остановился и тоже пьяный. «Отвези в больницу женщин, – говорит пострадавший. – Помощь срочная нужна». Ладно, положили их в кузов. Едут. Вдруг шофер говорит: «Я не поеду в больницу. Меня ж заберут как пьяного». – «Как не поедешь? А если они помрут?» – «А кто их задавил?» – «Да вон тот грузовик». Тот еще впереди пылил. «Ах, Володька! – говорит. – Сейчас мы его догоним». И догнали. Переложили ему в кузов пострадавших. Сам виновник и привез их в больницу. Вот, в субботу будет суд.

– Веселое дело, – говорю, – предстоит вам разбирать.

– Тут все дела такие же веселые, – кивнула она на стопку бумаг и, воодушевляясь, как продавец перед покупателем, стала перебирать их и раскладывать, словно товар. – Вот здесь еще заявленьице – пенсионер подал. Пришли к нему два архаровца, под видом электриков. Связали, воткнули в рот ему веник из клоповника, взяли деньги и ушли. Оказалось – десятиклассники. Один – племянник нашего главного врача Ланина. А вот еще тип… Залез в магазин, напился, как свинья, и проспал там всю ночь. Проснулся на рассвете, опохмелился еще и взял деньги. Принес домой девятьсот рублей. А продавцы говорят: у них недостает тысячи восьмисот рублей. Вот и разбираемся.

– Помогай вам бог.

– Это все частные дела, личные, так сказать, – все более воодушевлялась Антонина Ивановна. – А вам для газеты куда интереснее тяжба лесхоза с колхозом. Вот, полюбопытствуйте! Веретьевский колхоз выкашивает на силос лесные поляны, принадлежащие соседнему лесхозу. Тот составляет акты, а этот не подписывает их. Потеха! Вот, поглядите.

Она взяла из пачки одну бумагу и протянула мне:

– Прочтите!

Читаю. Акт составлен лесхозом на типографском бланке. Иные пункты и в самом деле забавны.

Вот пункт одиннадцатый: «Было ли лесонарушителем оказано сопротивление?» Ответ чернилами: «Бригадир Володин Роман Иванович обругал матом лесничего Ракова».

Пункт тринадцатый: «Объяснение лесонарушителя». Чернилами дописано: «Лесонарушитель от объяснения отказался». Четырнадцатый: «Показание свидетелей или понятых». Ответ: «Председатель Веретьевского сельсовета от заверения акта отказался. И понятых не выделил. Я, говорит, колхозниками не распоряжаюсь, а других граждан на территории сельсовета не проживает».

Я вернул акт судье и спросил:

– Что же вы будете делать?

Только плечами пожала:

– Взыскать надо с колхоза тысячу девятьсот восемьдесят рублей штрафа. Но документы недействительны. Акт не заверен. Вызываю председателя колхоза – не идет. Следователю отдаю акт – не берет. Говорит: я что? Силой буду заставлять их подписывать этот акт? Нет у меня таких полномочий. Вот и веселись тут.

– Да! – Я головой покачал и спросил: – В чем же корень зла?

– Водка! Вот вам и корень. Все она творит. Будь моя власть, я бы запретила ее продавать, проклятую.

– Не поможет, – говорю, – самогонку станут гнать.

– Нынче не из чего гнать ее. Хлеба-то нет, в смысле, зерна. И сахару продается в обрез.

– Найдут! Из свеклы начнут гнать, из картошки. Питие да хулиганство – пороки древние, социальные. Вон Дарью Горбунову травят, поди, не по пьянке.

– А те свихнулись на антирелигиозной пропаганде! – Антонина Ивановна впервые улыбнулась, словно обрадовалась чему-то. – Я вызывала сочинителей этих писем. Стала стыдить: что вы, говорю, срамите человека и сами срамитесь? Письма сквернословные. – Она вынула из ящика стола стопку писем, написанных на листиках, выдранных из школьной тетради. – Вот, полюбуйтесь!

– А что они вам ответили? – спросил я, принимая эти письма.

– Говорят: она же верующая! Сектантка! И даже удивились – за что я их распекаю? Какая сектантка, спрашиваю. Ну как же! Это которая на дому молится. Мы, говорят, сами видели: и утром, и вечером поклоны бьет. И даже молитвы читает. Вот это и есть сектантка, говорят. Мне тошно стало.

– Неужели глупы до такой степени? – удивился я.

– Да придуриваются! – Она даже рукой прихлопнула по столу, как бы от досады. – Причина-то ведь ясная: хотят прибрать к рукам ее полдома. Сноха дурит, Татьяна Горбунова. Вот и сочиняют эту галиматью, пугают старуху. Может, сбежит.

– Куда же она сбежит?

– Да к ним же, к сыну. Они живут раздельно в одном и том же доме, дом-то пятистенный! Вот сноха и хочет прибрать Дарьину половину, поселить там своего сына со снохой, а Дарью загнать к себе на печь, в угол. Ну и шлет анонимные письма. Дура набитая! Думала, что никто не догадается о ее проделке. А когда ее уличили, прижали, тут же стала выкручиваться, искать снисхождения по статье. И ведь нашла! Она, видите ли, хочет взять верующую под свой контроль. Оказывается, это она ведет антирелигиозную пропаганду. Почитайте, что это за пропаганда.

Я взял наугад одно из писем, прочел вслух:

«Уважаемая сектанка, святая.

Вы душегуб ряда товарищей. Очень строго предупреждаем тебя, сволоча, в трагической смерти Горбунова А. Ты его, паскуда, прокляла своими молитвами. Этого мы тебе никогда, дрянь, не простим. Колдунья! Если ты не кончишь колдовать, тебя будет судить товарищеский суд. В молодости блудила, а сейчас открыла на дому секту, собираешь людей и пропагандируешь с молитвами. Ах ты, душегуб, злодей, игоист-сектанка!..»

Дальше пошел сплошной мат.

– Кто такой Горбунов? – спросил я.

– Это ее пасынок. Работал механиком в ЛМС. Зимой поехали за сеном. Завязли в лугах, выпили и уснули в машине. Трое обморозились, а он замерз до смерти. При жизни помогал Дарье. Вот они и бьют ее по самому больному месту.

– У нее вроде своих детей и не было, – сказал я. – Кажется, она жила одинокой.

– Правильно! Вышла замуж за Горбунова в годах. Тот овдовел, имел на руках пять человек детей. Вот она их и выращивала. Да больных выхаживала всю жизнь. Плакала здесь у меня.

– И посмели травить ее?!

– Так и посмели… Был расчет, что верующую надо взять под контроль, то есть переселить к родственникам, к ним же. И полдома к ним перейдет. А письма эти, мол, побоится показать: ведь в них разоблачают сектантку. Каждый преступник, и крупный, и мелкий, и тем более хулиган, вытворяет свои художества только в расчете на безнаказанность. Возьмите хоть этот случай с покосом. Ведь ясно же, где концы спрятаны: колхоз скосил поляны, тридцать шесть га, на силос, оприходовал и отрапортовал. Они уже в районной сводке. Теперь он плюет на лесничество. Лесничий выделял покосы пенсионерам да своим рабочим на частный скот. А колхоз скосил траву общественному скоту. Ну, чьи козыри выше?

– А закон? – спросил я.

– Про закон у нас любят говорить, а не исполнять его. Ведь тот же паршивец, племянник Ланина, который веник затолкал в рот старику, знал, что дядя хлопотать начнет. И дядя хлопочет. А он главный врач, сила! Вот и выходит, что дядя выше закона. Оттого и творится вся эта карусель.

Ее бледное лицо от возбуждения порозовело, и вся она как-то преобразилась, помолодела, даже похорошела; ее блеклые карие глазки теперь сердито округлились, и было в них что-то гневное и грозное, как у орлицы, готовой броситься на врага.

– Это же какое-то взаимное подталкивание на соблазн, на преступление, какое-то бесовское соучастие и правых, и виновных. Ведь даже продавцы нарушили инструкцию: заперли магазин не на два замка, а на один висячий слабенький замочек! Словно это был не магазин а почтовый ящик. И деньги оставили в магазине в нарушение инструкции. А теперь доказывают, что у них там лежало не девятьсот рублей, а вдвое больше.

«Ну, допекло тебя до белого каления», – подумал я про нее сочувственно и спросил:

– А может, все-таки разберете дело Горбуновой?

Она пристально поглядела на меня и словно погасла, потеряла всякий интерес к разговору. Ответила сухо:

– Извините, не могу. Это мелочь. Я же сказала им: пусть подают в товарищеский суд.

Я попрощался и вышел.

Горбуновы жили на выселках. Их кирпичный пятистенный дом стоял на берегу речки Пасмурки, затененный раскидистыми ветлами, на которых густо чернели грачиные гнезда. Перед окнами, в палисаднике, цвели белые и красные мальвы, а вокруг плюшевый разлив травы-муравы, а ближе к речке извилистым вервием спадали вниз по речному бугру песчаные тропинки.

Помню этот дом с той еще, детской поры: он всегда был каким-то голым и стоял точно сторожевая башня на юру – ни палисадника перед ним, ни околицы сбоку, ни тесовых ворот на подворье, ни ветл, ни берез. Окна были вечно растворены, а стекла частенько разбиты, и шибки заткнуты были тряпьем или забиты фанерой. Хозяин этого дома, Парфен Селиваныч Горбунов, целыми днями пропадал в кузнице, а многочисленная грязная и голопузая детвора его, как саранча, налетала на соседние сады и огороды.

Старший, Ивка, был одним из лучших казаношников на селе и мастерски играл в выбитного. И зимой и летом носил он отцовскую «куфайку», свисавшую на нем, как на чучеле огородном, по самые колени; в карманах этой «куфайки» скрывалось великое множество бесценного ребячьего добра: и точеные орляники из старинного синего фарфора, и надраенные до красного блеска тяжелые, как сковородки, медные гроши, и казанки, и любовно отшлифованные не столько напильником, сколько ребячьими мозолями налитки-свинчатки.

Кажется, он вечно ходил во второй класс: и со мной ходил, и с моими младшими сестрами ходил. Школьный директор Яков Васильевич Орлов во время своих инспекторских налетов любил ставить «столбом» у доски всех, которые оплошали при его взыскующих опросах. Ивку Горбунова всегда вызывал первым и ставил у доски столбом: «Ивушка стоеросовая, детина неразумная! Стой столбом, пока не зазеленеешь. Краснеть ты уже давно разучился».

Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата. Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой нелюдимости.

Поздоровались, сели на лавочку.

– А я вас помню, – говорю, – со школьной поры.

– А я вас нет, – и даже не смотрит на меня.

– Где работаете?

– Механиком, на ЛМС.

Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и не натянешь на эту каменную бугристую грудь.

– Довольны работой?

Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:

– Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать?

– Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо.

Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я только что с облака спустился.

– В Москве, говорят, работаешь? В печати? – спросил иным тоном.

– Да, – ответил я и назвал одну именитую газету. – Вот и командировка.

– Не надо! – остановил меня он жестом. – Неужели и туда дошло?

Это свое «туда» он произнес с особенной интонацией – не то с испугом, не то с недоверием.

– Как видишь, дошло.

– Н-да, доигрались. – Он шумно вздохнул и потупился. – Ну, чего со мной говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.

– А где жена?

– Ушла за стадом. – И кивнув на другую половину дома, сказал: – Ступайте к матери!

Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский голос спросил:

– Кто здеся?

Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал – хотя она и была седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая лицу выражение тревожного недоумения.

– Проходите в избу, касатик, – приглашала она меня, уступая дорогу. – Просьба моя решающая – не оставьте без внимания.

Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на табуретку возле стола, положила перед собой на столешницу худые руки с темными узловатыми пальцами.

– Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под порог их подкидывают. Там такая клевата, такая клевата! «Ты пойдешь в огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам тюрьма родная мать». Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая – не оставьте без внимания.

Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные чулки, положила возле меня:

– Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, – сунула мне в руку тетрадный листок, сложенный вчетверо.

Развернул записку, читаю:

«Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть сектанке…»

Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те же.

– Как же так, – говорю, – судья вызывала их, предупреждала… А они снова за свое?

– Правда, правда! – закивала она. – Сперва взялись за них молодцевато: вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться. Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон, на окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат меня.

Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая вид из окна.

– За что же они вас мучают?

– Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты, говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю. Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу накачала. Тканые паневы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник, пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока ноги-руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили… – Она, потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от навернувшихся слез.

– Дарья Максимовна, отчего же вы боитесь товарищеского суда? Авось помогут вам.

Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:

– Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот его Пупков и отправил куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и остался, и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не нужен. Так что просьба моя решающая – не оставьте без внимания.

Я вышел во двор. Иван Парфенович и жена его сидели на скамеечке, рядом стояла корова, ела картофельные очистки из помойного ведра. Хозяйка не торопилась доить корову, видно, что ждала меня.

Я поздоровался с ней, присел рядом, показал свое удостоверение.

– Из газеты. Должен записать кое-что про вас.

– А что про нас записывать? Мы не какие-нибудь артисты-гитаристы. Со сцены не поем, – ответила бойко и даже кокетливо плечиком повела: ее серые глазки приветливо щурились, обветренные губы кривились в улыбке. Но когда я раскрыл блокнот и стал записывать, она заерзала на скамье и тревожно поглядела на мужа.

Иван Парфенович сидел недвижно, как Будда, сложив руки на животе, и меланхолично глядел на корову.

– Вот не ждали, что про нас в газету напишут. Какие ж такие геройские дела мы натворили? – Она все еще надеялась перевести на шутку и улыбалась, хотя улыбка была жалкой.

– На вас поступила жалоба, – отвечаю. – Надеюсь, судья вам растолковала, в чем ваша вина.

– Жалобу передали в товарищеский суд. Она же эта самая… сектанка! Приходите на суд. Не меня будут судить, а ее.

– За что же ее судить?

– Как за что? Она же на дому молится. И днем, и ночью. В переднем углу поклоны бьет. Я сама видела. А то с подружками ходит покойников отпевать. Попа-то нет. Вот она за попов и наяривает. А дома, по вечерам, Евангелие читают. Это у них вроде репетиции.

– Ну при чем тут Евангелие? – говорю. – Вы шантажируете человека, угрожаете… Травите!

– А вот на товарищеском суде и разберутся, кто кого травит.

– Нет, извините… Такие вещи выносятся на суд всеобщий. Я вынужден написать о ваших проделках в газету.

– А как же насчет религиозного дурману? Что же, не наказывать ее? Или вы ее под защиту берете?

– Татьяна, перестань! – сказал Иван Парфенович и тяжело поглядел на жену.

Она покрылась бордовыми пятнами, затравленно переводила взгляд с меня на мужа и все еще пыталась оправдаться:

– Значит, нельзя трогать церковников и сектанок? А ежели люди добра им хотят, на поруки взять желают? Избавить от дурману? И такое возьмите в соображение: нас четверо живут в одной половине. Сын у нас женился. Две семьи в одной половине. Она же одна занимает целую половину. А ведь старый должен уступать молодым…

– Замолчи! – рявкнул хозяин.

Она вздрогнула и ужалась вся, даже голову втянула в плечи, сгорбилась и затихла.

– Андреич, ты меня знаешь – я слов на ветер никогда не бросал. Не будет этого суда, и травли никакой больше не будет. Так и передай матери. А ежели сунутся опять с энтими письмами – башку оторву у обеих до суда. Мне один выход: что так позор, что эдак.

Он встал со скамьи и, тяжело грохая о ступеньки, ушел в сени. Татьяна, закрыв лицо ладонями, заплакала навзрыд…

Я сунул блокнот в карман и молча удалился.

1982