Текст книги "Лесная дорога"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– А кто виноват? Ты ж и виноват, милый… А на меня шумишь. – Пинегин засмеялся.

– Я не виноват… – Пассар отвернулся. – Пойдемте на Теплую протоку…

Мы опять растянулись гуськом и шли за Пассаром. Ухающие раскатистые удары теперь раздавались где-то справа, но все казалось, что вот-вот перед нами повалится очередной кедр.

– Зачем же вы одни кедры рубите? – спросил я Пассара.

– Еще ель немножко берем. Больше ничего нельзя, лиственные породы тонут. Сплавлять нельзя. Дороги нет. Что делать?

– Стройте дорогу.

– Не могу… Мое дело – рубить лес.

– Но ведь кедр не восстанавливается при такой рубке?

– Конечно…

– По закону запрещена такая рубка? – кричу я ему в спину.

– У нас есть разрешение, – отвечает Пассар, не оборачиваясь. – Трест давал…

– Но послушайте, это же преступление! – я оборачиваюсь к Пинегину, и мы останавливаемся лицо в лицо.

Он чуть ниже меня и поэтому смотрит исподлобья своими бесцветными навыкате глазами.

– Не кричите! Вы что, не знаете?! Нужен лес не завтра, а сегодня.

– А завтра что, лес не понадобится?

– Ну и что?! Завтраками кормить будем государство? Мол, подождите там, наверху… Вот построим дорогу, тогда и лес будет. Так, что ли? – повышает голос и Пинегин.

– Не умеете рубить по-человечески, не лезьте! Лучше будет.

– Да поймите же, дело не в рубке!.. Лес – это стройки, лес – это химия, лес – это валюта, наконец.

– Чего спорите! – крикнул Пассар. – Протока подошла.

Мы не заметили, как он отошел на значительное расстояние.

– Идите!

Пинегин кивнул в сторону Пассара и все так же смотрел исподлобья.

Мне не хотелось подставлять ему спину и топать впереди, как под конвоем.

– Ступайте вы! – сказал я.

Но и Пинегин заупрямился.

Мы стояли друг перед другом, как бараны. Его округлое лицо как-то вытянулось – отвисли щеки, и на переносице проявилась красная сетка частых прожилок. Передо мной был другой человек – упрямый, злой и старый.

Наконец он свернул в сторону и пошел чуть сбоку. До самой протоки мы шли медленно, молча, не глядя друг на друга. Я – чуть впереди, и мне слышно было, как трещал валежник да тяжело дышал Пинегин.

– Вот она и есть Теплая протока! – сказал Пассар. – Зимой и летом не замерзает.

Мы остановились на обрывистом берегу. Неширокая порожистая протока была завалена кругляком, коряжником и кетой. Оседавшие на галечных перекатах заломы из выворотней, бурелома да почерневших коряжин обросли за лето свежими бревнами и сплошь перегораживали течение. Перед заломами вода кишела кетой; сильная рыба тараном шла на бревна, билась хвостами о галечные отмели, выпрыгивала из воды, сверкая радужным полукружьем, старалась перемахнуть через высоченные заломы, плюхалась снова в воду и опять шла на приступ.

Выбившись из сил, в кровоподтеках и ссадинах, она отходила к берегу и здесь, раздвигая трупы своих собратьев, торопливо разбивала хвостом один из продолговатых бугорков, выбрасывала оттуда уже политую молоками икру своих предшественников, выметывала сама икру в эту ямку и, не успев как следует зарыть ее, тут же умирала. Вода красная от икры; отмель усеяна сдохшей рыбой.

Закатное солнце тяжело плавало над лесными вершинами, и в этом медно-красном свете рыбины казались окровавленными.

Мы долго молчали и смотрели на это мрачное рыбье побоище.

Затихли отдаленные глухие раскаты, – видать, вальщики закончили работу.

Ветра не было – ничто не шелохнется. И только редко и жирно каркали вороны; они лениво перелетывали над протокой, садились на прибрежные кедры и сердито кричали на нас.

– Хоть бы вы растащили эти заломы, – сказал я Пассару.

– Нам некогда… Людей нет. И очень бесполезно. Сплавщики много раз взрывали заломы. Все равно затягивает. Вода села к осени. Вот беда!

– Значит, вода виновата? А вы – молодцы!

– Зачем молодцы?! Конечное дело – наши бревна в заломах лежат.

– И опять сплавлять будете… Сваленный лес на Теплую трелюете?

– Куда же еще? – сказал Пассар.

Я посмотрел на Пинегина.

– А что бы вы стали делать на месте Мазепы? – спросил он с вызовом.

– Во-первых, не поехал бы на совещание передовиков…

– Смелый шаг, ничего не скажешь, – усмехнулся Пинегин. – Кстати, пора ехать в Ачинское. Не то ночь застанет.

– Счастливого пути.

– А вы остаетесь?

– Да.

Пинегин обернулся к Пассару:

– Пошли! – и уже на ходу громко заговорил: – Оказывается, не умеем мы лес рубить, не умеем… Теперь журналисты будут руководить лесорубами.

Пассар крикнул мне:

– Идите по следу! Как раз в бараки… Понял?

– Ладно, ладно!

До самых сумерек ходил я по берегам протоки.

Странная рыба! Живет, вырастает в океане… Но настанет время метать икру – уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.

Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?

Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не сбивается с пути?

Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы народить детей и помереть самой?

Да, помереть во имя жизни детей… Эти малыши, вылупившиеся из икринок, зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в дальнее плавание – в море-океан. Жить и жить!..

Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится; унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в береговую отмель.

В бараки пришел я вечером.

Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, – три приземистых барака – в одном столовая и лавка, в двух других живут лесорубы.

Один барак – мужское общежитие, другой – смешанное: женщины и семейные.

Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, – в ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и всякий тряпичный хлам.

Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.

Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы густо валил пар, как от самовара.

Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке с выпуклыми блестящими глазами.

– Ты озябла? – спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же черного дымящегося чая. – Бери, кушай!

– Дай ему поесть! – сказал Пассар.

– Картошка хочешь? Икра хочешь? – спрашивал меня повар.

– Давайте, что есть! – Я сел рядом с Пассаром.

– Попков тебя вез, да? – спросил Пассар.

– Попков.

– Застрял возле моста. Я трактор послал.

Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки седины.

– Сколько же вам лет? – спросил я его.

– Тридцать семь.

– Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.

– Я капли водки не истреблял, – сказал Пассар.

Повар поставил на стол икру и картошку.

– Своя готовим. Кушай.

Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по зернышкам.

– Тоже нанай? – спросил я Пассара, когда повар ушел.

– Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, – сказал Пассар, закуривая. – Везде, говорит, суется…

– Он что, сват или брат Мазепе?

– Почему?

– Горой за него стоит… покрывает.

– Мазепа план хорошо выполняет… Очень выгодно для района.

– Послушайте, Максим, вы же таежный человек… Выросли здесь. Неужели не жалко вам леса?

– Я уж привыкал.

– Рыба погибнет…

– Конечно… Нанай так говорит: рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.

Мы долго молчим, курим…

– Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд… дорогу строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим… А он мне сказал – дурак! Нас прогонят – других возьмут. – Максим смеется, крутит головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. – Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке… Давайте, говорю, хоть столами отгородим – женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина встает и говорит: «А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая».

– А что же Мазепа? – спросил я.

– Ну что Мазепа?! Я говорю – давай поставим еще один барак. А он: «Зачем?» На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское – большой поселок. Дома двухквартирные… Школа есть, больница, клуб… Тротуары дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.

– Сколько же вы кубометров берете с гектара?

– Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем…

– Богато живете…

– Пора спать! – бесцеремонно сказал Пассар. – Только вам придется идти в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! – крикнул он повара. – Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили. Спокойной ночи. – Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.

Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.

Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.

На койках спали по соседству женщины и семейные пары.

В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались влюбленные.

Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.

Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья, распаренной резины и жженого волоса.

Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан, отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.

Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.

На меня никто не обратил внимания.

Я разделся, прилег на койку.

За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом что-то заносила в табличку.

За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато девушка между ними была ярко освещена – белоносая, с обветренным красным лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.

Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон, потом высокий довольный смешок.

– Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? – спросила, отрываясь от вязки, пожилая женщина.

– Я глухой… Меня трактором переехало… Девять месяцев пролежал, дело прошлое, – лениво отзывается из угла парень.

– А то вы ночью не слышите, что делается, – недовольно огрызнулась девица из угла.

– Да тебе все едино – что ночью, что днем, – беззлобно возразила женщина.

– Завидуешь? – в углу послышался сдавленный смех.

– Дура.

Женщина снова принялась за кофту.

Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, – лица не разглядеть, только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.

– Новички, должно быть? – спросил я пожилую женщину.

– Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших «старичков», уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный…

– А чего мне скучать? Житуха нормальная… По сто восемьдесят зарабатываю в месяц, – донеслось из угла.

– Вы что ж, пожениться решили? – спросил я.

В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.

– Она его лет на десять старше, – сказала девушка с таблицей в руках.

– Возраст не помеха, дело прошлое, – донеслось из угла.

И снова хохот.

– Весело живете! – сказал я.

– Это еще хорошо – в бараке живем, – сказала пожилая женщина. – Тепло. Зима пришла – времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде – комары, холод, грязь… Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст – два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать упущенное в дороге.

И сразу разговор становится общим.

– А дорога-то не оплачивается…

– Рябчики нас заклевали…

– У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот они и висят. Сунешься за хлыстом – он тебя сверху и долбанет.

– Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое, – не вытерпел и влюбленный.

– А Белова лесина зажала… К пихте его притиснула. Чокеровщики шли, чокера собирали. Вдруг слышат – что такое? Вроде коза блеет. Подошли – а это Белов. Он уже голос потерял.

– Бывает, дело прошлое.

В барак ввалился высокий парень в свитере, без шапки, лохматый, как медведь, и заголосил:

 
Обниму свою милую женушку
И усну на груди у нея…
 

– Ты что, Чечиль, с ума спятил? Орать в такую пору? – сердито сказала девушка с таблицей в руках.

Между тем на койках никто даже не шевельнулся. А Чечиль, покачиваясь, пошел к столу и плюхнулся на скамью рядом с рябенькой кофточкой:

– Эх, Любушка-голубушка! Я тебя на Ангарскую сосну не променяю. Звали – не поехал. И никуда от тебя не поеду. Да брось ты эту стиральную доску! – Он потянулся за таблицей.

– Не мешай шахматку заполнять! Ну! Кому говорят. – Люба вырвала у него таблицу.

– Ты вот как, да?! А может, я с тобой поговорить пришел последний и решительный, а?

– Вон садись к Сереге на койку. Он там уговаривает одну. А мне не мешай.

– Десятник у нас серьезный, – сказал один из ухажеров, выныривая из-под портяночной тени.

– Ты, Чечиль, смотри не толкни ее. Не то она мне вместо плюса минус поставит.

– А на черта тебе плюсы! Ты и так гребешь по две сотни!

– Как на черта? А вон Ларда ящик водки привез… Иль ты хочешь один всю выпить?

– Я даю только тому, кто озябла, – высунулся из чулана Аделов.

– Брысь! – цыкнул на него Чечиль.

И Ларда мгновенно скрылся.

– Давеча прошу у него поллитру – не дает. На обогрев, говорю. Человека спасать еду, говорю. Не дает, ханжа насредине!

– В самом деле, тебя посылали Попкова выручать? – спрашивает Люба Чечиля.

– Ну? – Тот любезно осклабился. – Еще что?

– Вытянул?

– Вон, на дворе стоит его сено.

– Зачем ты его припер сюда?

– Он сам приехал.

– Так ему же в Ачинское надо.

– А я почем знаю… Он в кабинке уснул…

– Где ж вы нализались?

– Водку из ОРСа везли да засели. Мы их вытянули и литровку дубанули…

– А где Попков?

– Да говорю, в кабинке! Спит…

– Он же замерзнет, чертяка! – Люба бросает шахматку, встает. – А ну-ка марш на двор! Вся застолица… Пошли, пошли! Надо вытащить Попкова.

Две девушки и три парня, накинув фуфайки, вышли из барака.

– Господи, господи, вот шалопутные! Ни днем, ни ночью угомону не знают, – сказала женщина в зеленой кофте, снова берясь за свою вязку.

– Откуда они приехали? – спросил я.

– Кто откуда… Все бором-собором. Слетятся, года не проживут – и бежать. Я уже вот в третьем месте по вербовке доживаю. Тоже сорвалась, дуреха, на старости лет. Помирать уж пора, а я все ищу, где лучше. Народ ноне проходной стал… Не держится на месте… Кругом одно озорство.

Этот неприхотливый, веселого нрава люд пришел сюда, в таежные дебри, из дальних далей, чтобы в рабочей сутолоке добыть свои нелегкие рубли и опять податься на новые места в поисках хорошей работы, большого заработка, жилья, романтики… По-всякому это называется. Но суть одна – человек стремится туда, где лучше…

Я спал тревожным сном. Мне все снилось, что я иду по тайге и куда ни сунусь – везде высоченные завалы. Я карабкаюсь на завал, хватаюсь за какие-то ветки, сучья… И вдруг – завал уже не завал, а сопка: на вершине стоит огромный Пинегин и размахивает кедром. «Ты куда лезешь? Забыл, что времена теперь другие. А? Хочешь, я те напомню? Кедром-то как долбану сейчас…» Он ударил кедром по сопке, и земля подо мной зашаталась…

Я очнулся. Возле меня стоял Пассар и тряс койку:

– Вставайте, Попков в Ачинское едет.

Наскоро одевшись, я проглотил кружку черного чая, отдающего жженой коркой, и вышел. На улице было совсем светло. Сухой морозный воздух ударил в голову до опьянения. Я тяжело и отрывисто дышал, как загнанная лошадь.

– Садитесь, что ли ча! – Попков открыл дверцу кабинки.

Мотор у него уже ревел, слегка подрагивал капот, и зудела какая-то железяка на дне кабинки.

– Здравствуйте! Вот не ожидал встретиться здесь, – сказал я, влезая в кабинку.

Попков только повел бровями. Выражение лица у него было такое, что казалось – вот-вот зарычит и замотает головой.

– Может, прикажешь своему кашевару? – высунувшись из кабинки, упрашивал Попков Пассара. – Мне только полстакана. Дайте муть осадить.

– Ты что, понимаешь? Думаешь, такое дело? За рулем сидишь. А кого задавишь! Я отвечай, да? – Пассар стоял на крыльце, из-за его спины выглядывал Аделов.

– Да кого я в тайге сшибу? Медведя, что ли?

– Порядок везде одинаковый. – Пассар был неумолим.

– Я водку даю только тому, кто озябла, – сказал узбек.

– А я что, на печке буду сидеть? – рыкнул Попков.

– Поезжай, понимаешь… Зачем без толку говорить? – Пассар даже отвернулся.

– У-у, басурманы… – проворчал Попков. – Одно слово – азияты…

Погнал он быстро, очевидно решив всю свою обиду выместить на грузовике. Меня бросало по кабине, как горошину в бочке. Я упирался ногами и спиной во все, что было неподатливым, вцепился обеими руками в держальную скобу, и все-таки меня поминутно срывало, и я бился обо все углы либо головой, либо плечами, либо коленками. Дребезжали стекла, подпрыгивал капот, и над нашими головами, шурша о кабинку, мотался огромный воз сена. Мы оседали то на одну, то на другую сторону, но, не сбавляя скорости, летели вперед, каким-то чудом не опрокидываясь.

Только мы успели выехать на главную Ачинскую дорогу, как навстречу нам из-за ельника вывернулась карета «скорой помощи».

– Больных везут. Придется нам уступить дорогу, – забеспокоился я.

– Это – наш автобус… Приспособили, – сказал Попков. – Видать, участковое начальство едет.

Карета, не доезжая до нас, попятилась задом с дороги прямо в снег. Мы проехали мимо, шаркнув сеном по кабине «скорой помощи». Из кареты посыпались на снег пассажиры, все в полушубках и чесанках. Сразу видно – не на работу едут.

Мы вышли навстречу. Оказалось, что ехал на совещание начальник лесопункта Мазепа с бригадой передовиков. Я незнаком был с Мазепой и удивился при встрече с ним. Он был мал и невзрачен, сухопарый, с желтым морщинистым лицом, словно исхлестанным корявыми ветвями ильма, с печальными, умными и усталыми глазами.

– Архип Осипович, – подал он мне большую костистую руку.

Я назвался в свою очередь.

– Мне Пинегин рассказывал о вас. – Мазепа повернулся к Попкову. – Что ж ты, труженик, дороги путаешь, как слепая лошадь? Мы ночью тебя ищем, а ты в бараке дрыхнешь.

– Хвостовик у меня занесло малость, – пробурчал Попков.

– Чтобы не заносило еще раз, за вчерашний день зарплату с тебя удержим.

Мазепа кивнул на стоявшего рядом с ним сутулого, в черной сборчатке рыбного инспектора Чурякова, большеносого, с унылым, каким-то сонным лицом.

– Мне эта рыбья мамка руки связала. Вот поеду в леспромхоз, там развяжут.

Видя мое недоумение, он пояснил:

– Запретил мне трелевать лес к Теплой протоке.

– Правильно сделал! – сказал я.

Мазепа ничуть не смутился.

– Это ж нерестовая протока, пойми ты. Нельзя по ней сплавлять, – нехотя пояснил инспектор.

– Лыко и мочало – начинай сначала, – вздохнул Мазепа. – А если других проток нет – что делать? Трелевать к Бурлиту за пять верст? – трактора не выдержат. И лес будет золотым.

– Стройте дорогу, – ответил равнодушно инспектор, и видно было, что подобные разговоры между ними ведутся не впервой.

– Дорогу за год не построишь.

– Будто вы здесь год работаете, – усмехнулся Чуряков.

– Вы же губите лес! Губите рыбу! Люди страдают… – сказал я. – Неужели вам это непонятно?

– Я уже на такое насмотрелся, дорогой мой, что глаза слепнут, – Мазепа потер виски и устало посмотрел на меня. – Мне за последние пять лет удвоили план, а техника все та же. Работаем на износ… А вы – строй дорогу… Кем? На что?

– Денег не отпускают на дорогу, что ли?

– Когда отпускают, когда нет. Это не наше дело. Дороги – дело высокого начальства.

– Оно кому плохо без дороги-то, а кому и подходяще, – протискиваясь боком, подмигивая мне, говорил молодой рыжий технорук с белесыми бровями, с вислым хрящеватым носом. – Была бы дорога, небось перевели бы леспромхоз из райцентра к нам в тайгу… А может быть, и трест бы сюда загнали… Кому в глухомани жить хочется? Теперь каждый едет из леспромхоза на лесопункт – ему и суточные платят. А тогда – прощай командировочные, – он многозначительно улыбается и чем-то напоминает мне шорника.

– Ну, что мы топчемся на дороге? Поехали! – сказал Мазепа и, посмотрев на меня, спросил: – С нами поедете? Или в Ачинское?

Этот вопрос застал меня врасплох.

Те сердитые слова, что я копил за всю долгую дорогу, чтобы бросить их в лицо Мазепе, оскорбить его, отхлестать… слова эти куда-то исчезли, ушли, точно вода в песок. Передо мной стоял усталый невысокий человек, в рыжем малахае, и смиренно, по-собачьи печально глядели его округлые умные глаза. И я не знал, что сказать.

– Поезжайте к нам, – Мазепа истолковал по-своему мое молчание. – Люди у нас хорошие… Есть такие, что уже семилетку выполнили.

Мы разошлись по машинам.

Раздался пронзительный свисток «скорой помощи», и желтая карета с красными крестами на бортах заныряла по ухабам.

Тайга пошла гуще. Размеренные ухабы, словно застывшие морские валы, потянулись далее на десятки километров. Дорога так запетляла вокруг рябоватых ильмов, полосатых светлых ясеней и пегих, как в заплатах, кедров, что, казалось, решила оплести их, связать между собой. Повороты следовали один за другим, и шофер беспрестанно крутил баранку.

«Черт возьми! – думал я. – Кто должен срезать эти гребни, заваливать ухабы, ставить снегозадержатели? Неужели и для этого нужно сметы составлять?»

«Оно дело-то пустяковое», – вспомнились мне слова ветврача. Но ежедневно на этих дорогах надрываются моторы… Пропадают дорогие минуты, часы, дни… «Видать, привыкли», – слышались мне слова ветврача. Но и он привык. И даже недовольный шорник с многозначительным выражением на лице привык критиковать для успокоения совести.

А дорога все петляет, все вьется, и нет, кажется, конца ни этим ухабам, ни этой монотонной размеренной качке. Я упорно смотрю на желтую, исхлестанную шинами колею. И снова встает передо мной и высокий мужчина в тулупе с кнутом в руках. «Видать, привыкли», – говорит он мне и пожимает плечами; и женщина в фуфайке, протягивающая над плитой большие красные руки; и шорник с неодобрительной усмешкой.

И я перестаю замечать головокружительные повороты, обрывистые глубокие ухабы, почти отвесные спуски…

И мною понемногу овладевает состояние уверенного, ленивого спокойствия. «Дорога как дорога… Чего ж особенного? Дорогу, конечно, приведут в порядок…»

И только шофер по-прежнему остервенело крутит баранку, и сурово сведены его брови.

1964