Текст книги "Как мы отдыхали"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Борис Можаев
КАК МЫ ОТДЫХАЛИ

– А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? – сказал мой приятель Володя Гладких.

– Чего откладывать на вечер? – подхватил Семен Семенович. – Отдых – дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать – гляди, и ночи не хватит.

Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так – причащались от нечего делать, – на троих была одна бутылка, и та неполная. Время заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу. Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.

– Куда поедем? – спросил Семен Семенович.

– Куда ж еще? К Батурину, – ответил Володя.

– Тогда запрягай «козла». Не то вечером Батурина и семи кобелями не сыщешь.

– Ехать-то ехать, но «козла» нет, – сказал Володя.

– Вот на! – удивился Семен Семенович. – У вас же в райкоме два бегают.

– Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай Иванович где-то в Корабишине застрял.

Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот соображал, где бы «козла» достать. Он был еще относительно молод – чуть за тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и спрашивал: «Венжера не привез?» Или: «Говорят, Лисичкин выпустил книгу о рынке?», «Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает…».

Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не выдержат? «Два боксера – это ж тактика и стратегия! Круговая оборона, понял? – горячился Володя. – А уличная стенка – шантрапа необученная. Орут да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись». – «Это смотря по тому, какая стенка, – возражал Семен Семенович. – Ежели, к примеру, в стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он, бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше твоих боксерских перчаток». – «Боксерские перчатки легкие, голова!» – «Тогда зачем в драке их на руки надевают?» – «Бокс – это честный бой, понимаешь?» – горячился Володя. «А в стенке тоже лежачих не били…» И так они могли спорить битый час.

– Где ж «козла» раздобыть? – раздумчиво вопрошал Володя.

– А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою «Волгу», – подсказал Семен Семенович.

– Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.

– Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.

– У них свои гаврики на дорогах голосуют, – Володя задумался, потом радостно воспрянул: – Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а «козел» в гараже.

– А как же я? – спросил Семен Семенович.

– Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся… потом за тобой машину пришлем.

– А кто нам даст машину? – спросил я.

– Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, – ответил Володя.

– Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!

Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими перед моим носом и сказал:

– Этими ключами можно завести почти все тихановские «козлы». Мне доверяют. Вот… – он вытянул медный, сильно потертый ключик. – Этот ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!

Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие годы: «Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили».

От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка… Красота! Идем с Володей, любуемся.

– Это кто ж построился? – спрашиваю. – Совхоз для рабочих, что ли?

– У нас из тихановских в совхозе работает только один человек – управляющий, – ответил Володя.

– Как?! – удивился я. – В Тиханове эдакая прорва людей… Где ж они работают?

– В конторах.

– Так уж все и в конторах?

– Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве. Мало ли где.

– Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в поле работает?

– Сергачевские.

Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.

– Что ж они, на автобусе ездят?

– На грузовиках.

– Весело живете, – говорю.

– Не жалуемся.

Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый цвет.

– Зайдем, – кивнул Володя. – Это мое жилье.

Дом как дом – ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком, сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки клубники.

– Чей сад? – спрашиваю. – Кто садил?

– Сад мой, а дом казенный.

– Значит, надолго осел.

– Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках; как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я… Эти яблони из рязанского питомника привез – семилетки. А за рябиной в Мичуринск ездил.

Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую куртку и стеганую фуфайку.

– Выбирай, что по душе, – подал мне.

– Зачем? – спросил я удивленно. – И так жарко.

– Пригодится. Зори у реки холодные, – нехотя ответил он, захлопывая дверь.

Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери на замке. В левом крыле окна выбиты.

– Это что? Ребятня хулиганит?!

– Нюрка Селезнева разбила, – сказал Володя, заглядывая внутрь, потом пояснил: – Санитарка эпидемстанции.

– Ненормальная, что ли?

– По пьянке… Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач и эпидемиолог. Холостой… Путался с ней. Кто их знает – видать, поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна – глаза серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.

Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл ворота. В гараже стоял «газик» с зелеными крестами на боках и с длинной белой надписью по брезенту: «Ветеринарная скорая помощь». Мы сели в него и поехали.

Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на перевернутую телегу – колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это – прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку, отчего сенные брикеты разваливались.

– А ну-ка, дай попробую! – Володя засучил рукава и полез копаться, как заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: – Да у вас секач не работает. Ну?! Глядите… Во-первых, скоба не захватывает проволоку, а во-вторых, она сползает… Не режет! Ну?

Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:

– Батурин не был у вас?

– Был. За механиком уехал. Пресс чинить.

– Куда уехал?

– В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.

– Понятно… – он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: – Чьи мотоциклы?

– Бригадиров один. А другой вон, Ивана.

– Николай, можно покрутиться? – спросил он сидящего на траве бригадира, одутловатого детину в замызганной кепочке и в белом тельнике.

– Валяй! – сказал тот и протянул ключ.

Володя завел мотоцикл с коляской и стал выписывать круги, опираясь на левую ногу, как на циркуль.

– Круто берешь! – крикнул кто-то. – Смотри не кувыркнись.

– Не таких объезжали, – сказал Володя.

Потом перешел к другому мотоциклу, без коляски. Этот завел не спрашиваясь: покрутил ручку, погазовал на месте и вдруг как откинется назад, как гикнет – и с ревом полетел на одном заднем колесе, держа переднее на весу.

– Эк, дьявол! Как рысак берет, с ходу!

– Кра-асиво.

– Отчаянная башка, – раздались голоса.

Я залюбовался его лихой и какой-то хваткой посадкой; белая рубашка пузырем вздулась на спине, плечи развернуты, голова запрокинута назад, глаза сощурены… А ноги сами по ветру летят. Разойдись, кому жизнь дорога!

Ладный мужик, ничего не скажешь. И ходит хозяином: поступь резкая, но пружинистая, легкая и взгляд снисходительный – только бровями поведет да веки чуть приспустит: «В чем дело? Какие могут быть затруднения?»

Батурина нашли мы в Пантюхине, в колхозном правлении. Это был дюжий мужчина в желтой чесучовой паре – пиджак с запасом, каждая штанина что твоя юбка, словом, костюм мог принять в себя еще одного мощного Батурина. Брови рыжие, косматые, нос толстый, голова красная, выбритая до блеска, как у Григория Котовского. Ну и, конечно, соломенная шляпа… Правда, покоилась она не на голове председателя, а лежала на его просторном столе.

– Владимир Васильевич! Андреич!! Вот так гостей мне бог послал! – широко улыбаясь, он встал нам навстречу и говорил тихим, надтреснутым тенорком.

– Гостей угощать надо, – сказал Володя и подмигнул мне.

– А как же, как же?! Значит, отдохнуть приехали? Сейчас мы сообразим… Сейчас отдохнем…

Он прошел к порогу и растворил дверь:

– Леша! Ива-ан! Да где вы там, черти? Позовите Рыжова!

Первым вбежал Леша, верткий морщинистый мужичок с ноготок.

– Иван Павлович, Рыжов в луга собрался пресс чинить.

– Да какой теперь к чертовой бабушке пресс!! Гости приехали. Скажи ему, чтоб Кутузову наказал: пусть, мол, приготовится. Мы зайдем на полчаса… На вот деньги возьми! – он сунул ему пачку «красненьких». – Да! Еще скажи: пусть к рыбакам пошлет «Москвича», чтоб рыбу приготовили… Да постой! Что тебя, пружина в зад толкает? Поезжай на ферму, закуски возьми. Корзину этих самых положи… Ну, понял?

– Понял, Иван Павлыч.

– Да в багажник положи пяток тех… горластых. Чтоб покрупнее были, помягче. Понял?

– Понял, Иван Павлович.

– Ну, поезжай!

Тот пулей вылетел.

– Значит, отдохнуть приехали. Это хорошо… Отдохнем, – потирая ручищи, радостно говорил Батурин, прохаживаясь по кабинету.

– Погоди радоваться! Ты сперва расскажи, как сенокос идет? – остановил его жестом Володя.

– Владимир Васильевич! – всплеснул руками Батурин. – Это мы всегда пожалуйста. У нас – не у гордеевских постников… У нас работа из рук не валится. Мы на шефах не едем. Да вот они, сводки! – он подошел к столу, раскрыл папку. – Вот, смотри!

Несколько минут они проглядывали сводки и ведомости: сколько скошено, да застоговано, да запрессовано; стучали на счетах, на бумаге прикидывали – когда кончат, сколько сена сдадут… Обычные сельские заботы да хлопоты.

Потом пришел механик Рыжов. Он был под стать самому Батурину: плечи – руками не обхватишь, улыбка во весь рот, зубы один к одному, что твой кукурузный початок. Под мышкой он нес две буханки черного хлеба.

– Наказал Кутузову? – спросил его Батурин.

– Наказал, – ответил тот от порога. – Хоть сейчас, говорит, приходите.

– А хлеб зачем? У него что, хлеба не хватает?

– Это жена мне наказала. Я думаю: дай-ка сейчас прихвачу. Не то загуляемся – позабудем.

– О! Одной рукой передок «Москвича» подымает, а бабы своей боится, – засмеялся Батурин, обращаясь к нам.

– В наше время кого ж еще бояться? – смеялся и Рыжов, здороваясь с нами.

Зазвонил телефон. Батурин с досадой поглядел на него, потом вопросительно на нас: брать, мол, трубку или рукой махнуть? Но Володя уклончиво молчал, а телефон все трещал и трещал. Батурин тяжко вздохнул, как бык, и покорно снял трубку.

– Тебя, Владимир Васильевич, – сказал он, зажимая конец трубки и отводя ее от лица. – Что сказать?

– Кто спрашивает?

– Настя.

– Давай сюда! – Гладких взял трубку и с минуту молча слушал. Потом сказал: – Хорошо, сейчас приеду.

– Что там загорелось? – чуть не со слезой во взоре спросил Батурин. – Вот бестолковый народ! Отдохнуть человеку не дают.

– Кузовков приехал. В приемной ждет, – ответил Гладких, кладя трубку.

– Чего еще надо этому шаромыжнику? Всю жизнь на иждивении. Захребетник несчастный, кислый подворник! – шумно возмущался Батурин.

– Чего ему надо? – переспросил Гладких. – Да все то же самое – людей. Шефы, наверное, разбежались с сенокоса. Ну, ладно, я поехал.

– Да как же так, Владимир Васильевич? – Батурин ринулся к дверям за Володей. – Мы все заказали, приготовили. А ты от ворот поворот? Зачем обижаешь?

– Хорошо, я приеду, – отозвался тот. – Вы где будете?

– В углу на Мотках… Возле самой реки. Ну там, где стол выкопан.

– Хорошо, я вас найду. А Семена Семеновича сразу Пришлю. Куда его?

– Семена Бородина! – обрадовался Батурин. – Семена давай прямо к Кутузову. Мы его там подождем.

Мы вышли втроем из правления: Батурин, Рыжов и я. «Волги» все еще не было.

– Пройдем пешком, – сказал Батурин. – Кутузов живет недалеко.

– Громкая у него фамилия, – заметил я.

– Какая фамилия! – удивился Батурин. – Кривой он, потому и прозвали Кутузовым. Пошли.

– Может, в магазин завернем, прихватим чего-нибудь, – предложил я.

– Еще чего! – отрезал Батурин. – Он сыроваром работает на молзаводе. У него только черта рогатого нет. И то потому, что эта скотина не держится на молзаводе. Не то бы он и черта рогатого спер.

Механик так и покатывается. Буханки черного хлеба он запер в столе Батурина. «Вечером загляну, – говорит, – прихвачу». А Батурин ему: «Смотри, вместо хлеба счеты не упри».

Кутузов нас встретил возле своего палисадника.

– Иван Павлович! Николай Федорович! – бросился он навстречу, словно родных братьев увидел. – Все уже готово. Только вас и ждем.

– Сейчас мы пробу сымем, – сказал Батурин, проходя мимо Кутузова в калитку. – Не переперчил?

Механик опять захохотал, а Кутузов в некоторой растерянности остановился передо мной: что это, мол, за птица? Откуда? На всякий случай подал мне широкую и жесткую, как лопата, ладонь:

– Михаил Кузьмич.

Я представился в свою очередь. Кутузов все поглядывал настороженно: лицо у него припухлое, красное, с мелкими бисеринками пота на лбу и на подбородке, словно он только из бани выскочил. И на этом красном лице резким пятном выделялся белый невидящий зрак.

– Извиняюсь, вы из области? – спросил он, пропуская меня в калитку.

– Хватай дальше – из Москвы! – крикнул Батурин с крыльца. – Главный ревизор по сыроварням.

Механик засмеялся.

– Пошли, пошли! – подгонял нас Батурин. – А то квас прокиснет.

На веранде был накрыт стол: в центре стола три поллитры водки, по краю тарелки с сыром, со свиным салом да с забеленной окрошкой. Хозяйка, маленькая, кругленькая, в белом фартучке, с таким же красным и потным, как у хозяина, лицом, суетливо расставляла стулья и приглашала к столу. На веранде было жарко, как в парной.

– А где шайки? Где березовые веники? – спросил Батурин.

Хозяева остановились, растерянно глядя то на стол, то на Батурина.

– Я спрашиваю: париться нас пригласили или отдыхать? Если париться, то ставь шайки с горячей водой, а если отдыхать – растворяй окна!

Механик засмеялся, а Кутузов, виновато улыбаясь, возразил:

– Нельзя, Иван Павлович… Окна у нас того… одна видимость только. Они обманные, не открываются.

– Мало вам государство обманывать! Так еще и самих себя решили обмануть? Вот я вас! – погрозил Батурин пальцем.

На этот раз с механиком заодно смеялись и хозяева, а Иван Павлович шумно сопел и требовательно оглядывал стол: не поймешь – не то шутил, не то и впрямь сердился.

– Это все она виновата, – сказал Кутузов и кивнул на жену. – Строили веранду, говорю: форточку давай сделаем. А она мне: чтоб мухоту разводить? Я, говорит, твоей башкой заткну эту форточку…

– Ковда я тебе говорила, ковда? – затараторила хозяйка. – Ты в избе-то фортку не открываешь – боишься, кабы кто не влез.

– Ну, ладно… Растворяй дверь на улицу, – сказал Батурин.

– Так ведь слышно будет. Пацаны сбегутся, – робко возразил Кутузов.

– А ты отгонять станешь… Вместо Полкана.

Механик опять засмеялся.

– Садись, Андреич! Садись, – приглашал и меня и хозяев Батурин. – Если и не отдохнем, то хоть попаримся.

Батурин налил всем водки по граненому стакану и первым поднял свой:

– Ну, за самих себя.

Выпили все до донышка; даже хозяйка пила, хоть и морщилась и плевалась потом, приговаривая: «И кто ее выдумал? Чтоб ему в гробу перевернуться!»

Водка была теплой до тошноты, и я оставил полстакана.

– Андреич, ты что? Ай обиделся? – удивился Батурин.

– Да как-то боязнь – сразу и до дна, – попытался отшутиться я. – Надо сперва приглядеться к ней.

– Э-э, нет! Ее брать надо с ходу, штурмом. Иначе она тебя самого одолеет. Выпить стакан – одно дело, а растянуть его на двадцать два наперстка – совсем другое. Пей и не мешкай! А главное – закусывай, закусывай… Ешь сало! Ни один хмель тебя не возьмет.

– А я люблю витамином закусывать, – сказал механик, – томатным соком. Во! – он теперь тоже покраснел и на его крутом высоком лбу засверкали такие же бисеринки пота, а черные высокие волосы опали и залоснились.

– Сало полезней, – не сдавался хозяин.

– В сале нет витаминов, – сказал механик.

– Ну, если в свином сале витаминов нет, тогда я уж и не знаю… – обиделся хозяин.

– Ладно вам спорить, – сказал Батурин, наливая еще по стакану. – Мы пьем по науке: по полной и до дна. А кому наша наука не по нутру, пусть хлебает квас.

Возле дома остановилась машина. Хозяин выскочил в палисадник и через минуту вернулся с Семеном Семеновичем.

– Привет запорожцам от турецкого султана! – крикнул Семен Семенович с порога и начал декламировать знаменитое письмо запорожцев: – Який ты к черту лыцарь, що голою ж… ежаки не вбьешь…

– А, привет заслуженным артистам-гитаристам! – шумно приветствовал его Батурин. – Давай штрафной!

И сунул ему в руки стакан водки. Тот вытянул губы трубочкой, чмокнул стакан и продекламировал:

– Здравствуй, рюмочка Христова! Ты откуда? Из Ростова. – Потом дурашливо перекрестился: – Господи, не почти за пьянство, прими за причастие! – и выпил, картинно запрокидывая голову.

– О, видал, как работает? – обернулся ко мне Батурин. – Между прочим, он всю историю и географию знает наизусть. – Так рекомендовал мне Семена Семеновича, будто я видел того впервой.

Семен Семенович держался молодцевато для своих шестидесяти лет: всегда чисто выбрит, волосы волнистые, чуть с проседью, уложены так, будто он только что вышел из парикмахерской. Рубашечка белая под галстуком. Строен и сух. Вот что значит артист.

– Семен! – крикнул Батурин и опять подался ко мне: – Ты скажи гостю нашему, почему перестал в самодеятельности выступать?

Семен пошамкал губами, ухмыльнулся и сказал:

– Да он знает.

– Он знает, другие не знают. Расскажи!

– Народ больно грамотным стал, – поглядывая на меня, начал Семен Семенович, хоть я и не раз слыхал его откровение. – В Гордеево поехал с нашей самодеятельностью. А я делал объявление, за конферансье. Ну и объявил: сейчас я вам прочту стихотворение Александра Твердовского. Все засмеялись… И прозвали меня Твердовским. С той поры как выйду на сцену – кричат: «Прочти Твердовского!»

Все засмеялись. Хозяйка жалостливо поглядела на Семена Семеновича, а хозяин услужливо стал пояснять мне:

– У нас, в Пантюхине, любят прозвища давать. Меня тоже вот окрестили Кутузовым. Генерал был такой, при Наполеоне.

– А ты помолчи, Наполеон! Тебя не спрашивают, – оборвал его Батурин. – Пусть Семен Семенович письмо почитает.

Семен Семенович один на все Тиханово знал наизусть письмо запорожцев турецкому султану, и поэтому его приглашали на всякого рода попойки.

– Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, ерусалимская бравирьня, александрийский козолуп… – лихо читал Семен Семенович, – всего свиту и пидсвиту блазень, а нашего бога дурень, свинячья морда, кобылячка с… разношерстная собака, некрещеный лоб мать твою!..

– О-хо-хо-хо! А-га-га-га-га!

– Где ты успел вызубрить, Семен? – спросил я его.

– В библиотеке имени Ленина, в Москве, – ответил гордо. – Специально ездил, в командировку.

– Ты на чем приехал? – спросил Батурин, просмеявшись.

– На ветеринарском «козле».

– А кто привез?

– Шофер Кузовкова.

– «Волги» моей не видать на улице?

– Нет, не видать.

Выпили еще по стакану. Семен Семенович начал было письмо читать, но его оборвали – опять машина подошла. На этот раз «Волга» Батурина. Все засобирались.

– А мне можно с вами, Иван Павлович? – спросил осмелевший хозяин.

– Ага, можно… Только в багажнике. Если хочешь, полезай.

И опять хохотал во все горло механик, за ним Семен Семенович, и даже хозяин подхохатывал, но как-то жалко, на одной ноте, как козлик: «Ке-ке-ке-ке…»

Когда мы выбрались в луга, солнце уже свалилось под уклон и жара стала спадать. Езда по луговой дороге в такую пору – одно удовольствие: ни пыли, ни ухабов. Дорога заметна по чуть примятой отаве, – два параллельных следа, как желтые обручи, охватывают крутобокие зеленеющие увалы да гривы и пропадают в низинах, теряясь в бурой некошеной траве. Дорог порою так много и все они такие кривые, бегут, переплетаясь и разбегаясь в разные стороны, что трудно уловить, какая дорога наша и куда, в каком направлении мы едем.

– Иван Павлович, отчего так много дорог? – спросил я.

– Потому что ездят по чужим лугам, – ответил он и выругался. – Здесь лежат мои луга, а там свистуновские. Дак они что, стервецы, делают? Не едут через бочаг по своей территории: там гати надо гатить, а дуют в объезд… И каждый сопляк торит себе дорогу. Места выбирают посуше да поровнее. Травы чужой не жалко.

– А мы по желудевским лугам гоняем, – сказал механик, блаженно улыбаясь.

– А ты молчи! Тебя не спрашивают, – обернулся к нему Батурин, и снова мне: – Я говорю Чернецу: штрафовать их за это надо! А он: тебе только волю дай. Ты, говорит, всех соседей заместо коров в тырлы загонишь. Ты думаешь, мне не обидно? Я, к примеру, луга улучшал, канавы прорывал, травы подсевал… А сергачевские прогон из них устроили – гоняют по ним скотину к себе на луга. Я Ваньку Попкова с ружьем поставил: стреляй по головному, говорю! Кто бы ни был – бык, или корова, или ихний управляющий. И меня же прорабатывают на бюро: ты, говорят, применяешь элементы разбоя. Значит, пастуха припугнуть – разбой? А луга чужие вытаптывать – это не разбой?! Ты вот об чем напиши! Или поговори хоть с Чернецом, поговори.

Чернец был первым секретарем Тихановского райкома. Иван Павлович знал, что я был с ним на короткой ноге, и вот теперь «пускал» слезу.

На бугре возле озера показались станы: штук десять – двенадцать шалашей, похожих на копны сена под дубовыми приметинами, высокая прокопченная перекладина, словно виселица, на которой висели черные котлы и громадный чайник, две-три телеги с поднятыми, как орудийные стволы, оглоблями да грузовик с высокими бортовыми стенками. К грузовику тянулась из лугов вереница баб с гряблями на плечах да с ведрами, обтянутыми белыми тряпицами.

– С подойниками, что ли? – спросил я. – Коров доили?

– Коро-ов! Луга доили. Я им сейчас покажу, – сказал Батурин – и шоферу: – Ну-ка, перехвати их!

Мы свернули с дороги и стали приближаться к бабам. Те остановились, сняли грабли, поставили наземь ведра и стояли, выжидая, глядя на председательскую «Волгу».

Батурин открыл дверцу:

– Ну, что теперь скажете?

– Здравствуйте, Иван Павлович! – сказали бабы хором, чуть подаваясь вперед, как бы в поклоне.

– Отработали, да? Семи часов еще нет, а вы хвост в зубы и по домам? – распекал их Батурин. – Что у вас в ведрах? Клубника?!

– Клубника, Иван Павлович.

– Ах вы, тетери мокрохвостые! Вместо того чтобы работать – опять по траве елозили? На Шенном были? На гривах?

Молчание.

– Я так и знал… Вам же русским языком сказано: не ходите по траве за клубникой! Николай! – обернулся он к механику. – Скосить Шенное! Завтра же.

– Есть, Иван Павлович! Четыре трактора брошу туда.

– Иван Павлович, давай клубнички возьмем на закуску! – сказал Семен Семенович.

– Да во что ее возьмешь? – отозвался тот.

– А вон, в шляпу! – Семен Семенович снял с задней полки соломенную шляпу Батурина, прикрывавшую бутылки с водкой.

– Николай, вылезь-ка, насыпь! – сказал Батурин механику.

Тот вылез из машины и со шляпой Батурина направился к бабам.

– Пожалуйста, Иван Павлович! – с готовностью подалось несколько баб, развязывая свои ведра. – Чего там в шляпу?! Давай в багажник насыпем… А то в кузов?

– Хватит, бабы, хватит, – смягчился Батурин, останавливая их жестом.

Механик насыпал полную шляпу луговой, в зеленых махнушках клубники.

– Бери в карманы! – кричали бабы.

– Мне что ее, сквозь штаны цедить?

– Ну в подол!

– Хватит!

– Иван Павлович, а когда Шенное скосят, можно выходной устроить? На клубнику?!

Батурин взял горсть клубники из поднесенной ему механиком шляпы, попробовал на зуб и сказал:

– Спелая. Ладно, бабы, грузовик выделю. И отвезут вас и привезут.

– Спасибо, Иван Павлович!

– Дай вам бог здоровья, Иван Павлович!

– Мы тебе тоже наберем, Иван Павлович!

– Ага, наберете… репьев на штаны, – сказал Батурин и, обернувшись, шоферу: – Гоняй, Леша, гоняй!

Обрадованные бабы, что гроза миновала, долго еще махали нам вслед.

В Мотках, на высоком обрывистом берегу Прокоши, нас уже поджидали с рыбой: два человека, голые по пояс, в закатанных выше колен брюках, возились возле костра. Один из них высокий, худой, с кипенно-белой грудью, с землисто-красными, как лежалый кирпич, большими кистями рук, словно приставленными от другого тела; второй приземистый, плотный, играя мускулами, блестел на солнце точно полированный. На треноге висел огромный – ведра на два – чугунный котел. Рыба лежала навалом на темном брезенте: толстые, разлапистые, с медным отливом караси вперемежку с сизыми, как дикие селезни, линями.

– Вы что, верхом на попутном облаке приехали? – спросил рыбаков Батурин, вылезая из машины.

– А мы по щучьему велению, по вашему хотению, Иван Павлович, – улыбаясь во все лицо, зычно крикнул от костра тот, что поменьше. Это был егерь здешний, Николай Иванович Бородин, тоже мой дальний родственник.

В худом и высоком я признал Костю Хамова, бригадира рыбаков. Путаясь в словах и суетясь вокруг Батурина, он пояснял:

– Я, значится, как получил задание от Николая Федоровича, что, мол, Иван Павлович гостей повезет в Мотки, на реку. Рыбки, значится, организовать… Мать честная, говорю, у меня и снасти смотаны, и народ на покосе. Коровам, говорю, для себя пошли… разрешил покосить сам Иван Павлыч. А Николай Федорович мне: ты, говорит, рыбак или пастух? Чего на коров хвостом машешь? Смотри, говорит, рыбы не достанешь – хвост оторвем… И сам смеется, и я смеюсь… Пропал, думаю, пропал, а смеюсь… – был он сутул и как-то нескладно скроен, будто наспех гвоздями сшит: плечи узкие, грудь клинышком, а голова большая и чуть вперед подана, словно держать ее трудно, а говорил, как из пулемета чесал. – Я тогда к Бородину: Николай Иванович, выручай, говорю. Заводи мотоцикл, берем ботало, а сети у меня в лугах… Поботаем.

– Хватит тебе, ботало-мотало! – оборвал его Батурин. – Дай другим сказать. – Он обернулся ко мне: – Знаешь, как его пацаны у нас дразнят? Лотохой. Костя, завтра будет дождь? Наверно, будет, наверно, нет…

Семен Семенович и механик засмеялись.

– Значит, наботали? – спросил Батурин егеря, подходя к костру.

Тот не встал, не пошел рассыпаться мелким бесом, как бригадир. Тот знал себе цену. Однако ж отвечал весело:

– Ботать – не языком болтать… Сняли мы с себя штаны, завязали узлами порточины, а в ширинку объявление пристегнули: здесь выдаются делянки на покос. Записывайтесь по очереди. И кинули штаны в бочаг. Вот караси и набились в них.

– О-го-го-го! – загоготали все, как гуси.

И даже Иван Павлович залился так, что лоб и щеки его покраснели.

– Все-таки, где рыбу достали? – спросил Семен Семенович. – За час столько не наботаешь.

– У героя взяли, у героя, – залотошил Костя. – Я говорю: поедем ботать! А Николай Иванович мне: бери поллитру. На нее, говорит, любая рыба клюнет. Верное дело, говорит. Вот тебе взяли поллитру. Привозит он меня на Долгое. А там наш герой сети выбирает. Вот вам и рыба.

– Это что за герой? – спросил я Батурина.

– Из Высокого. Дорожный мастер.

– Прозвище, что ли?

– Зачем? С войны героем вернулся. У него и лошадь своя, и сети. Вроде поощрения ему.

– Так чего делать будем? – спросил егерь. – Архиерейскую, что ли, варить?

– А как же?! Леша, где петухи? – крикнул Иван Павлович.

– В багажнике, – отозвался тот из машины.

– Сейчас я их ощиплю! – кинулся к багажнику Костя-бригадир.

– Погоди ты! – крикнул Леша.

Но бригадир одним духом подбежал к «Волге», ткнул своей пятерней в замок багажника, крышка подпрыгнула кверху, и в то же мгновение из багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.

– Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?! – заорал Батурин.

– Дак я говорил заведующему… А тот говорит: на всей ферме ни одного топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?

– Да ловите вы их, дьяволы! Не то по лугам разбегутся, – кричал Батурин. – Опозорите на всю округу.

Кур ловили всей артелью: разбились в цепь, загоняли их в некошеную траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.

Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных сеном, с заднего окошка сняли «рядок» водки – четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую уху…

Володя Гладких приехал на вечерней зорьке – мы уж успели выпить как следует. Сидели мы, как древние греки, в земляных креслах, вырытых амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой подстилке перед нами лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль, чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской ухой, в которой выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были по столу, как горох. Ешь – не хочу. Водку запивали ухой, а кого разбирало – спускался вниз, к реке и в воду – бултых! Отмокали.

– Эй вы, аргонавты! – крикнул, вылезая из ветеринарского «козла», Володя. – Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?

– Ты чего это? – вскинулся Батурин. – Вроде конокрадами нас обзываешь?

– Это герои древности, – сказал, присаживаясь, Володя.

– Хороши герои – чужих быков забивать, – ворчал Батурин. – У нас тут, брат, все свое… Как в пантюхинской частушке поется: «Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал». – Он поглядел значительно на нас и добавил: – Музыка Глуховой, слова Хамова.

Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:

– Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, – и сам засмеялся еще раз.

Гладких молчал.

– А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, – потянулся к нему Батурин с бутылкой.