Текст книги "От Мадрида до Халхин-Гола"

Автор книги: Борис Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Ненаписанное письмо

Лежу под плоскостью самолета, прячусь от солнца. Возникает мысль написать друзьям. Мы ведь уже две недели в Испании! Рядом Хуан читает газету. Черная траурная шапка на первой полосе режет глаза: «Разрушение Альмерии! Новое злодеяние фашистов! Германские военные корабли подошли к мирному, беззащитному городу… После первых выстрелов население пыталось спастись в окрестностях города… Снаряды настигали женщин, стариков, детей… В больницах не хватает мест…»

– Хуан! – говорю я. – Это, наверно, свежая газета? Я ничего не слышал об Альмерии.

– Не совсем свежая, камарада Борес. Обстрел Альмерии случился тридцать первого числа.

– Послушай, – говорю я. – Дай мне. Я буду читать.

Перед глазами мелькают строчки: «Репетиция тотальной войны… Поголовное истребление мирных жителей…» И вдруг не только сами эти события, но и то, как рассказано о них, вызывает ярость.

Дальше читает и переводит Ваня Кумарьян. «Если вспыхнет европейская война, то сцены, подобные тем, которые мы видели в Гернике или Альмерии, будут повторяться в каждом из городов Европы. Нам, может быть, придется увидеть охваченный пламенем центр Манчестера, увидеть, как вражеские самолеты расстреливают из пулеметов мирное население Лондона…»

Кто это пишет? Некий Питер Грин, корреспондент газеты «Манчестер гардиан». Сволочь этот Питер Грин! Он хочет испугать меня, как и других простых людей мира, морально разоружить нас! Да, Альмерия разрушена. Мы запомним это и никогда не забудем. Но что за провокаторские вопли о якобы несокрушимой силе фашизма?

Я вспоминаю мощную демонстрацию протеста против измывательства убийц над испанским народом.

Вчера нас вызвали на «Телефонию» – главный наблюдательный пункт, чтобы мы уточнили с него линию фронта. Нам нужно было как можно быстрее вернуться на аэродром. Маноло гнал машину во всю мочь. Но, подъезжая к бульвару Кастельяхо, он вынужден был остановиться. Весь бульвар был запружен людьми. Мы оставили Маноло на перекрестке и пошли пешком. Здесь-то я и увидел демонстрацию республиканцев. Солдаты и рабочие, женщины и юноши шли по мостовой, взявшись за руки. Над колонной трепетали алые полотнища: «Смерть палачам Герники и Альмерии!», «Долой фашизм!». И, гулко ударяясь в стены зданий, гремела любимая песня Мадрида с решительным, как клятва, припевом: «No pasaran! No pasaran!» Солдаты пели ее, потрясая поднятыми вверх винтовками.

Проталкиваясь вперед, мы обгоняли демонстрантов.

Нам хотелось увидеть, куда идут все эти люди, кто их ведет. Наконец мы приблизились к голове колонны.

И тут мы впервые увидели Пасионарию – Долорес Ибаррури. Высокая, статная, с откинутыми назад глянцево-черными волосами, она шла, твердо сжав губы. Рядом с ней легко шагал сухощавый, похожий на молодого рабочего Хосе Диас. В одной шеренге с ними шли члены ЦК компартии Испании.

– Вива эль партидо коммуниста де Эспанья! – воскликнул кто-то.

И тотчас возникли звуки боевой песни бойцов республиканской армии – песни защитников Мадрида. Долорес улыбнулась и протянула руку Диасу. И сразу же вся первая шеренга взялась за руки.

Шла партия, партия беззаветного мужества и революционной стойкости, единственная партия в Испании, безраздельно преданная республике, свободе, народу. Шла партия коммунистов.

И отовсюду, из близлежащих переулков и улиц, вливались в колонну, не нарушая ее мерного движения, все новые и новые отряды рабочих и работниц, служащих мадридских учреждений. Вместе с партией шел народ, выражая свою непреклонную верность республике.

Через полчаса мы поднимаемся по крутым лестницам «Телефоника» – самого высокого здания в городе. Пятнадцать этажей этого здания выстроены в стиле американских небоскребов: плоские стены – ни единого выступа, балкончика, лепного украшения. Но шестнадцатый и семнадцатый этажи образуют типично испанскую средневековую башенку. Небольшая в сравнении с пятнадцатиэтажным основанием, она выглядит в общем нелепо.

Стиль этого мадридского небоскреба не случаен. Его строили американцы. Собственно говоря, до сих пор громоздкая телефонная станция, разместившаяся на пятнадцати этажах, принадлежит какой-то американской компании, служащие – американцы, телеграммы, бланки, документы, как правило, оформляются на английском языке. Американцы чувствуют здесь себя независимо: служащие компании сохраняют видимость нейтралитета и, чтобы показать свою непричастность ни к одной из сторон, называют республиканцев «домашними», а мятежников – «пришельцами». «Пришельцы» – это звучит мягко и незлобиво. Еще бы, добрая половина акций американского общества принадлежит заокеанским друзьям и сторонникам Франко!

Не нравятся нам эти «пятнадцать этажей», здесь все чужое, здесь веет холодком предательства. Возможно, и даже наверное, в «Телефонике» гнездится немало шпионов. Нашли же они себе надежное убежище в иностранных миссиях! Многим известно, что группа франкистов, именующая себя «белой колонной», приютилась под крышами южноамериканских посольств.

Распахиваем массивную дверь на площадке шестнадцатого этажа. Узкая железная лестница ведет на НП. Сверху доносятся голоса. На самом верху есть круглая комната с узкими, как бойницы, окнами: в них, словно присев на колени, установлены стереотрубы. Это уже другой мир. На НП шумно. По очереди знакомимся с собравшимися здесь командирами наземных частей и подразделений.

– Вот они, виновники непредвиденной атаки в Университетском городке, – улыбается, глядя на нас, коренастый полковник с седыми волосами, четко оттеняющими моложавое смуглое лицо.

Мы недоумеваем: какая атака и при чем здесь мы? Полковник рассказывает о нашем вчерашнем воздушном бое. Он протекал над Университетским городком, над самой линией фронта. Воздушная схватка привлекла всеобщее внимание: на земле прекратилась стрельба. Все ждали, кто одержит победу. И вот мы сбили одного фашиста. Несколько минут над окопами бушевала овация. А когда на землю упал второй вражеский истребитель, пехотинцы, не дожидаясь команды, поднялись и ринулись в атаку. И отбили у марокканцев полквартала.

В разговор вступает человек, одетый в простую солдатскую гимнастерку – никаких знаков различия.

Крепко пожимая нам руки, он представляется:

– Комиссар Интербригады. – Потом кивает в сторону полковника: – Наш сосед. Вчера, увидев их атаку, один наш батальон не выдержал и тоже пошел на штурм здания. Без предварительной подготовки, без артиллерийской поддержки. Отбили у марокканцев здание, отбили! Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Вам приходилось читать это воззвание?

Он достает из планшета аккуратно сложенный лист бумаги.

«Мы пришли из всех стран Европы, часто против желания наших правительств, но всегда с одобрения рабочих. В качестве их представителей мы приветствуем испанский народ из наших окопов, держа руки на пулеметах… Вперед, за свободу испанского народа! 12-я Интернациональная бригада рапортует о своем прибытии. Она сплочена и защитит ваш город так, как если бы это был родной город каждого из нас. Ваша честь – наша честь. Ваша борьба – наша борьба. Салуд, камарадас!»

– Замечательное воззвание, – говорим мы.

– О да! Мы написали его, когда многие профашистские газеты за границей поспешили сообщить, что Франко уже вступил на белом коне на площадь Пуэрто-дель-Соль. Теперь нам легче – у нас есть опыт борьбы. Правда, мало оружия. Очень мало. Особенно пулеметов. Но решимость наша та же, что и тогда, когда мы писали это воззвание. Даже крепче!

Разговаривая, мы подходим к окну. Просим показать нам, где проходит линия фронта в Университетском городке. От «Телефоника» до северо-западной окраины Мадрида, где расположен городок, около трех километров. Невооруженным глазом можно различить лишь наиболее крупные здания. Комиссар поворачивает стереотрубу и, отыскав то, что хотел, восклицает:

– Вот! Глядите. То здание, которое мы вчера отбили!

Над зданием гордо развевается красный флаг.

Возле нас собираются представители некоторых передовых частей. Каждый стремится в первую очередь показать тот кусочек земли, который бойцам удалось вырвать у врага. В этом нет и тени хвастовства. Командиры гордятся своими победами не меньше, чем успехами соседей. Долго глаз стереотрубы смотрит на Толедский мост. Возле этого моста, ведущего через Мансанарес в центр Мадрида, уже несколько месяцев кипят кровопролитные бои. Как нигде у каменного Толедского моста звучит могучее и непреклонное «No pasaran!». Первой обороняла этот мост бригада Лукача – Мате Залка. С той поры защитники Мадрида считают высокой честью стать на охрану моста. Круто поворачиваясь, стереотруба останавливается на зеленой путанице ветвей парка Каса-дель-Кампо. Здесь марокканцы ближе всего подошли к центру Мадрида. От «Телефоника» до парка не больше двух километров.

Часть парка Каса-дель-Кампо, Университетского городка, западный берег реки Мансанарес – вот все, что захватили мятежники. Здесь проходит линия фронта (заметим, что защитники Мадрида держали врага на этой линии два с лишним года!).

Оторвавшись от стереотрубы, мы долго смотрим с высоты семнадцатого этажа на Мадрид. Узкой синеватой лентой вьется по его западным и юго-западным окраинам Мансанарес. Невелика река, но слава о ней гремит сейчас по всему свету. Ежедневно ее упоминают военные сводки, поэты слагают о ней песни. Мансанарес – рубеж, о который споткнулись фашисты.

К востоку от Мансанареса к центру города тянутся лучи улиц. Многие из них забаррикадированы мешками с песком. На зданиях колышутся красные флаги. Город прекрасен красотой солдата, вставшего на пути врага и уверенного в своих силах.

Колышутся красные флаги, и где-то там, внизу, по знойной, солнечной улице Алькала еще движутся демонстранты.

– Тише, не разговаривайте. Может быть, мы услышим их. Слышите?

До нас доносится песня демонстрантов.

– Наши поют, – тихо говорит полковник, положив руку на плечо Минаева. – Наши поют! Мы, русские, и они, испанцы, – одно целое. Ни границы, ни обычаи, ни язык – ничто и никогда не разъединит народы, если их влечет одна цель – свобода. Вот о чем я напишу товарищам в Москву!

Через час на аэродроме вырываю листок из блокнота, достаю перо. Но в этот момент взлетает огненно-красная ракета. Тревога! Вылет!

Ветер, поднятый пропеллером, отбрасывает далеко в сторону и белый листок и взъерошенный блокнот! Взлетаем прямо со стоянок, не теряя времени на выруливание.

Новые друзья

Нас поселили в Бельяс Артэс. Это одно из красивейших зданий Мадрида. До войны в нем размещался музей. Здание огромное и безлюдное. Идешь по коридорам – ни души. Пустынно. Глухо. Когда в вестибюле с шумом закрывается тяжелая дубовая дверь, слышишь это на третьем этаже.

Единственная живая душа на весь дом – старичок швейцар. Но он до того дряхл, что, кажется, не покинул Бельяс Артэс лишь потому, что ему трудно было сойти вниз, на улицу.

Правда, нашу комнату кто-то прибирает, но кто – мы не знаем: уезжаем рано, а приезжаем поздно.

Однажды, возвратившись с аэродрома, увидели на кроватях свое белье – выстиранное, выглаженное и даже заштопанное. Что за фея заботится о нас?

– Могу узнать, – говорит всеведущий Маноло и тотчас же проворно исчезает.

Он возвращается минут через десять.

– Узнал?

– Маноло не узнал?! Компаньерос! Ха-ха-ха, за кого вы принимаете Маноло! Здесь остались несколько уборщиц. Это славные люди, а старичок швейцар просто замечательный человек. Подумайте – он уже не помнит, сколько ему лет. А стирала вам одна пожилая женщина.

– Ей надо заплатить, Маноло, – говорим мы.

– Заплатить? Но она знает, кто вы! Она знает, что вы русские летчики.

– Ну и что же?

– Компаньерос! – восклицает Маноло, и густые ресницы его снисходительно опускаются. – Вы еще очень плохо изучили мадридцев. У вас они не возьмут денег.

– Брось шутить, Маноло, – говорим мы. – Если тебе нетрудно, лучше позови эту женщину.

– Пожалуйста.

Она входит, тихая как тень женщина в темном старом платье, в стоптанных башмаках. Негромко произносит слова приветствия.

– Присаживайтесь, – говорит один из нас. – Мы хотели бы поблагодарить вас и заплатить вам за работу.

– Заплатить? – Слабый голос ее вдруг становится твердым. – Я ничего не возьму у вас!

– Почему?

– Как почему? – удивляется она. – Разве вы могли бы взять деньги у людей, которые спасли от пожара ваш дом? Вы защищаете мой город. Вы солдаты. У меня сын тоже на фронте. И если чья-нибудь мать выстирает ему рубашку, так же, как я выстирала вам, – вот мы и будем квиты.

Говорит она серьезно, строго, и мы не решаемся ей противоречить. Она права – права той высшей человеческой правотой, которая заставляет и других думать и чувствовать правильно, чисто, великодушно.

– Спасибо! Большое спасибо вам за заботу! – говорим мы ей на прощание. – Буэнос ночес! Пусть вам приснится сын.

Вскоре мы поняли, почему наш Маноло с таким воодушевлением отзывался о старике швейцаре. Если говорить честно, то в первые дни пребывания в Бельяс Артэс мы почти не замечали его. Этот старичок казался как бы приросшим к своему месту. Высохший, ослабевший от старости, он неизменно сидел по утрам на своей табуретке возле массивной зеркальной двери. Но вечером табуретка часто пустовала – видимо, швейцар уже спал.

В огромном зале вестибюля был почему-то сооружен довольно большой бассейн. Возвращаясь с полетов, мы тотчас же раздевались и, не заходя в комнаты, начинали купаться.

Шумели мы во время купания на весь Бельяс Артэс и однажды, должно быть, разбудили старичка. Заспанный, он вылез из своей каморки и подошел к краю бассейна. Посмотрел, улыбнулся. Стоять ему уже было трудно, да и отвык, наверное; он сходил за табуреткой, сел и стал внимательно наблюдать за нами. В это время Бутрым, не умевший плавать, рискнул ступить на глубокое место и чуть было не ушел под воду. Старичок испуганно вскрикнул, и Бутрым тотчас же ухватился за край бассейна. Старичок облегченно вздохнул и тонко, почти по-детски, засмеялся.

На другой вечер, когда началось купание, он сразу же придвинул свою табуретку к воде. Пока мы плавали, с его лица не сходила улыбка. Он наслаждался – что-то шептал, хихикал, запрокидывал голову.

Теперь по утрам, когда мы выходили, он вставал и приветствовал нас, козыряя. К вечеру он уставал и козырял сидя. Это было и забавно и трогательно. Но то, что мы узнали некоторое время спустя, показалось нам не только трогательным.

Как-то вечером, проходя, как обычно, мимо швейцара, мы заметили – старик что-то бормочет. Первым услышал свое имя Бутрым.

– Слушайте! – тихо сказал он нам. – Честное слово, я отлично слышал слова «камарада Педро»!

Мы удивились и не поверили. На следующий вечер решили нарочно пройти мимо швейцара не всей группой разом, а поодиночке. Вот вошел в вестибюль Панас. Старичок улыбнулся ему и едва слышно, почти про себя, прошептал:

– Уна – камарада Панас.

Следующим шел Минаев. Старичок немедленно отметил:

– Дос – камарада Алехандро.

Он пересчитывал нас!

– Как же мне не считать вас, – тихо сказал он в ответ на вопрос Бутрыма, – целый день вы там, в небе. И целый день я дрожу за вас. А когда вы все приезжаете обратно, я могу спокойно уснуть.

Теперь утром и вечером, завидев нас, он, не таясь, сразу же приподнимает сухонький указательный палец и с явным удовольствием отсчитывает:

– Уна – камарада Борес, дос – камарада Педро, трес – камарада Алехандро.

Иногда мы думаем: что будет, если кто-нибудь из нас не вернется?

Партийное землячество

Минаев сказал, что, по его мнению, нужно срочно собрать партийное землячество.

– Неужели вы думаете, фортель Панаса – чепуха? На мой взгляд, он совершил антипартийный поступок. И недисциплинированность, и потеря бдительности. Если хотите, он разболтал наши замыслы врагу! Нашел время воскрешать нравы Запорожской сечи.

Поступок Панаса вывел Минаева из себя, что случалось не часто. Произошло вот что.

Утром Минаев вызвал нас в свою комнату. Мы застали его за картой, испещренной различными пометками. Карту мы знали неплохо и сразу же заметили – рядом с красной линией, обозначающей фронт, появился новый кружочек.

– Что это такое?

– Ради этого кружочка я и вызвал вас, – ответил Саша, глядя на карту. – По-моему, здесь находится фашистский аэродром. Во время последнего боя я заметил, что «фиаты» уходили именно в этом направлении и там снижались. Скорее всего, фашисты подтянули часть своих истребителей ближе к передовой.

– Я могу слетать сейчас на разведку, – тотчас же вызвался Панас.

– Разведка необходима, – сказал Минаев. – Но одному лететь рискованно. К тому же вылетать сейчас нецелесообразно. Подождем, когда солнце зайдет за горы. Тогда до наступления полной темноты можно будет успешно произвести разведку. Кстати, к этому времени все самолеты противника возвратятся на аэродром, что значительно облегчит выполнение задачи. Я думаю так: Борис пойдет ведущим, а ты, Иванов, его прикроешь.

День был напряженный, но мы с Панасом урывками успели разработать кое-какой план действий. Едва наступили сумерки и в воздух взвилась зеленая ракета – сигнал, означающий, что боевой день закончен, – как мы с Панасом снова взлетели и сразу же пошли к тому месту, которое указал нам Минаев. Благополучно пересекли линию фронта. Через четыре минуты я заметил впереди желтое пятно. Минаев не ошибся в своих предположениях. Это была небольшая площадка, на которой базировались итальянские фашистские истребители.

Чтобы точнее определить количество и тип вражеских самолетов, я решил подойти ближе к аэродрому. В воздухе, кроме нас, никого не было; без особого риска я спустился ниже, сделал последний разворот и, пролетев вдоль площадки на высоте двухсот метров, успел сосчитать: пятнадцать «фиатов».

Задача была выполнена, и на редкость легко: противник не ожидал нашего позднего визита и не оказал никакого противодействия. Я уже взял курс на наш аэродром, но в это время Панас еще раз развернулся и снова пошел в сторону площадки. «Что он заметил?» – подумал я и последовал за самолетом товарища. И вдруг увидел – Панас идет в атаку. Это было очевидное самовольство, и в – первую минуту оно только удивило меня – ведь мы на земле не договаривались об атаке. Уверен, что Минаев не одобрит наших действий – время на полет было рассчитано так, чтобы успеть вернуться в сумерках.

Но мне ничего не оставалось делать, я последовал за Панасом. Не подготовившись к атаке, я мог только прикрывать его.

Панас промахнулся. Видимо, раздосадованный неудачей, он вновь начал разворачиваться. Я сигнализировал ему. «Возвращайся на аэродром!» Тщетно! Он опять пошел в атаку. Снова пришлось присоединиться к нему.

Совместная атака оказалась удачной. Хотя противник и открыл сильный ответный огонь из пулеметов, один из «фиатов» вспыхнул ярким пламенем. «Хоть одно утешение!»– обрадовался я, думая о том, что теперь мы вернемся затемно и с посадкой нам придется туговато. Что если поломаем машины? Ведь у республиканцев каждая на счету!

И тут я возмутился. Очумел он, что ли? Снова разворачивается в сторону аэродрома! На этот раз я не поддержал Панаса. Хватит! Это не героизм, а сумасбродство. Но и Панас не открыл огня. Снизившись, он только пролетел над аэродромом, и я заметил, как от его самолета отделился белый листок бумаги.

Уже совсем стемнело. Там и сям на земле зажигались огни. Пришлось идти на предельной скорости.

– Ну, как дела? – волнуясь, спросил Минаев, лишь только мы приземлились, к счастью, без происшествий.

Я доложил, что аэродром противника нашли, обнаружили на нем пятнадцать самолетов и подожгли один «фиат».

– Вы очень долго были в полете, – заметил Минаев. – В такой поздний час надо было ограничиться только разведкой без атаки.

– Хотелось еще одного поджечь, – расплылся в улыбке Панас, – да уж больно быстро темнеть стало, и я в третий раз зашел на площадку, чтобы сбросить записку.

– Какую записку? – насторожился Минаев.

– Да так, несколько слов. Я ее еще днем написал… – Панас замялся, предчувствуя грозу. – Ничего плохого, Саша! «По нашему мнению, вы близко сели, фашистское отродье!» Вот и все.

Некоторые из присутствующих рассмеялись, но, заметив, что командир вовсе не расположен к веселью, разом утихли.

– Ты понимаешь, что ты наделал?! – Минаев сжал кулаки. Круто повернувшись, так, что скрипнул песок под каблуками, он быстро пошел к телефону. Панас мгновение стоял, пораженный резкостью Минаева. Потом рванулся вперед:

– Саша! Подожди! Я объясню…

Минаев не оглянулся.

Собираемся в комнате Минаева. Партийное землячество – особая форма организации коммунистов. Она присуща лишь интернациональным подразделениям, в которых служат представители многих компартий. Естественно, что общая партийная организация всей эскадрильи была бы чрезвычайно пестрой, разноязычной по составу и руководить ею представлялось бы делом чрезвычайно сложным.

Мы группируемся в землячества. Само слово говорит о том, что в землячество входят люди одной страны. Наше, русское, большевистское землячество невелико, оно состоит всего лишь из нескольких человек. У нас нет секретаря организации или парторга, каждый коммунист отвечает не только за себя, но и за весь партийный коллектив. Всегда – в любом деле, в любой обстановке – мы чувствуем, с каким вниманием и уважением смотрят на нас люди других стран. Мы для них – образец по той главной причине, что все мы из Страны Советов. Здесь, в Испании, по нашим поступкам многие люди будут судить о нашем народе вообще. Это заставляет быть до предела требовательным к себе и к своим товарищам.

Вот почему нас особенно волнует поступок Панаса. Может быть, в ином месте, в иных условиях мы бы сочли его поведение легкомысленным – и только. Здесь же мы не можем быть снисходительными. И Панас это чувствует. Войдя в комнату, он не садится вместе со всеми, стоит нелепо посреди комнаты.

– Садись! – отрывисто говорит ему Минаев.

Панас присаживается на край стула.

– Я считаю поведение товарища Иванова безобразным, – говорит Минаев. – Во-первых, в полете на разведку он грубо нарушил воинскую дисциплину. Я назначил его ведомым, а ведущим – Смирнова. Ведущий – командир пары, ведомый – подчиненный. Это истина для младенцев. Почему же Иванов начал действовать самостоятельно, не слушаясь своего командира?

Панас встает, порывается что-то сказать.

– Помолчи, – говорит ему Минаев. – Учись слушать правду до конца. Во-вторых, история с запиской. Глупая, мальчишеская история! Но, если употреблять точные слова, Иванов выдал наши замыслы врагу.

– Я? – вскакивает побледневший Панас.

– Сиди! Ты коммунист и должен открыто, без истерики, смотреть в лицо самым суровым фактам. Да, выдал. Здесь я могу сказать, что наше командование не случайно организовало разведку аэродрома сегодня. Завтра в район этого аэродрома должна вылететь эскадрилья наших легких бомбардировщиков. Это твердое решение командования. Представляете, как их могут встретить после того, как Панас своей запиской, по сути дела, предупредил фашистов о налете!

Мы молчим. Да-а, скверно. Совсем не смешная записочка. Панас сидит, глядя в одну точку.

– Кто хочет выступить? – спрашивает Минаев.

– Ясное дело! – говорит Бутрым. – Нечего рассуждать!

– Мы не можем наложить на товарища Иванова партийное взыскание, – продолжает Минаев. – Пока мы не возвратимся на Родину, взыскание все равно останется неутвержденным. Но мы вправе принять другое решение.

Последние слова Минаев говорит глухо, как бы с трудом выдавливая их из себя.

Панас рывком поднимается с места. Не знаю, какую речь он приготовил. Все слова забыты.

– Только не это…

– Я тоже так думаю, – говорит Минаев. – Иванов человек исправный. Храбрый летчик. Это я могу честно засвидетельствовать, как его командир. Я думаю, ограничимся товарищеским внушением.

Бутрым облегченно вздыхает: «Правильно!» Панас растерянно смотрит на нас, еще не веря, что самая тяжелая кара миновала его. «Другое решение», о котором упомянул Минаев, – это просьба землячества об откомандировании Иванова из интернациональной эскадрильи, это изгнание человека из круга друзей. Минаев не нашел в себе силы сказать об этом, но мы его хорошо поняли.

– Кажется, все, – говорит Минаев, распрямляясь. – Да, совсем забыл сказать: легких бомбардировщиков нужно будет вести на цель. Полетит Смирнов.

Панас вздрагивает от неожиданности. Бросается к Минаеву:

– Разреши мне! Понимаешь, как мне это нужно! Борис, откажись, прошу тебя! Бутрым! Петр, скажи им, что я должен лететь.

Бутрым кладет руку на плечо Панаса и поворачивает его к Минаеву:

– По-моему, Саша, можно доверить полет Панасу.

Минаев впервые за весь вечер улыбается:

– Хорошо!

Ночью Панас спит тревожно – ворочается, бормочет. Просыпается раньше всех.

– Только не нервничай, – говорит ему Минаев, когда садимся в машину. – Держи себя в руках. Безрассудство – как трясина: оступишься, не возьмешь себя в руки – и будешь вязнуть все глубже.

На аэродроме Панас заправляет машину вместе с механиком. Когда все готово к вылету, бежит к Минаеву:

– Не звонили?

– Нет еще. Да ты не волнуйся! Вылетишь!

Панасу, видимо, трудно справиться с возбуждением.

Минуты кажутся ему часами. Волнуясь, ходит вдоль стоянки, и неотступной тенью за ним – его авиамеханик. Но вот наконец Минаев кричит:

– Иванов, на вылет!

Тогда оба, и Панас и механик, срываются с места и взапуски бегут к машине.

Прикрываясь ладонью от солнца, мы провожаем самолет Панаса, пока он не скрывается вдали.

– Хороший парень, – говорит Минаев. – Правда, взбалмошный. Но ничего, это пройдет.

И снова смотрит вдаль, хотя Панаса уже и след простыл. К нам подходит его авиамеханик. Берет меня за рукав:

– Камарада Борес, когда должен вернуться Иванов?

– По-моему, минут через сорок, не раньше, – отвечаю я.

– Почему так долго?

– Да ведь он только что вылетел!

Механик смотрит на часы и сокрушается:

– Камарада Иванов улетел с бомбардировщиками один, а там могут быть фашистские истребители.

– Не беспокойся, – говорю я ему, – все будет в порядке. Командир договорился, что в тот же район вылетят «чатос»!

То, что я сообщаю механику, правда. Но мы нарочно не сказали Панасу о «чатос». Не хотелось его разочаровывать. Вылетая, он был уверен, что пойдет с бомбардировщиками один. И один расплатится за свою вину, если придется расплачиваться…

Проходит сорок минут. Ветер доносит издали тонкое гудение мотора.

– Иванов! – восклицает механик, и мы видим под облаком темную, движущуюся к аэродрому точку.

– Иванов! Наши разбили фашистов на аэродроме! – бурно радуется механик.

– Откуда ты знаешь такие подробности? – не без удивления спрашиваю испанца.

– Видите? – показывает он на истребитель, который, прежде чем идти на посадку, выделывает в небе одну «бочку» за другой.

Судя по каскаду фигур, у Иванова превосходное настроение.

– Мне камарада Иванов, улетая на задание, сказал, что если все будет хорошо, то перед посадкой сделает две «бочки». Ну вот видите, – ликует механик, – он сделал не две, а четыре – значит, республиканцы бомбили очень хорошо.

Панас рулит на свою стоянку. Обернувшись в нашу сторону, поднимает руку и показывает большой палец. Быстро отстегивает парашют и бегом направляется к командиру.

– Ну как?

Докладывая Минаеву о результатах полета, Панас сообщает, что к аэродрому противника республиканцы пришли в самый подходящий момент: фашистские летчики запускали моторы, только-только собирались вылетать. Заметив республиканские бомбардировщики, франкисты бросили свои самолеты и разбежались в разные стороны. После бомбометания на аэродроме горели пять «фиатов». На обратном пути встретилась группа вражеских истребителей, но тут подоспели «чатос». Среди них был самолет Анатолия Серова. Все республиканские бомбардировщики вернулись на свой аэродром. Иванов проводил их до места посадки.

– Хорошо, – говорит Минаев, выслушав доклад. – Хорошо, Панас!

Для того, чтобы читателю было понятно, почему вспыхнул, услышав эти слова, наш друг Иванов, я должен напомнить, что его звали Николаем, а «Панас» было имя, которым он в шутку подписал свою злополучную записку.

Николай Иванов (Панас).

«Панас»! – с того памятного дня это имя навсегда прикрепляется к Иванову. Постепенно мы все реже и реже называем его Николаем и все чаще – Панасом. Мы забываем историю с запиской, и сам Иванов уже не видит ничего обидного в имени Панас. Честное слово, это имя почему-то гораздо больше к нему подходит. И когда через год мы приезжаем в Скоморохи, стучимся в квартиру матери Иванова и спрашиваем ее: «Панас дома?», – она без удивления отвечает нам: «Дома, дома. Заходите». А спустя еще полгода, когда мы хороним Панаса, героически погибшего при испытании нового самолета, я читаю на надгробном обелиске его настоящее имя словно имя чужого, незнакомого человека: «Летчик-испытатель Николай Иванов».

Но вернемся к истории с запиской. Эта история имела продолжение.

Вскоре после полета Панас подошел ко мне:

– Пойдем покурим, Борис. Ты все еще сердишься на меня?

– Нет, уже не сержусь…

Панас закурил. Было заметно, что ему хочется высказаться. Надо знать Панаса – это очень искренний человек.

– Скажу только тебе, Борис, – произнес он наконец, – причем под строгим секретом.

– Опять что-нибудь натворил? – невольно накинулся я на него.

– Да, Борис! Но даю слово – это уже действительно в последний раз! Я им еще одну записку сбросил.

Я остолбенел.

– Всего три слова: «Поздравляю с переселением на небеса».

Я посмотрел на Панаса и… расхохотался. Ну что с ним поделаешь!

– А если бы удар по аэродрому оказался не таким удачным? – говорю ему, еле сдерживая смех.

– Этого не могло случиться! – с горячностью ответил Панас. – Ведь ты сам знаешь, как испанские летчики выполняют задания. А кроме того, я сбросил записку, когда уже несколько фашистских самолетов были охвачены огнем.

Но тут же он нахмурился и спросил:

– Как ты думаешь, Борис, сказать об этом Саше?

– Тебе следовало бы сказать об этом Минаеву полчаса назад, когда ты докладывал ему о результатах выполнения задания.

Панас взглянул на меня:

– Хорошо.

И, бросив недокуренную папиросу, он пошел в сторону командного пункта.

Минут через десять вернулся.

– Ну что?

– И смеялся, и ругал. А в конце сказал, что в следующий раз отстранит от полетов. По-моему, сказал так, для острастки. Как ты думаешь?